ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Павел Басинский. Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина. — М.: Вагриус, 2008.

Одна из Пятнадцати Лучших Книг прошлого года. Есть такая, знаете, номинация. Или премия. Или акция. В общем, такой проект. С фуршетом и буклетом. Жюри в составе и т. д. комплектует такой подарочный набор, а оргкомитет рассылает его по сорока (почему-то) адресам: в высшие учебные заведения ближнего и дальнего зарубежья. В помошь студентам, изучающим русский язык и русскую литературу. Чтобы держать их в курсе последних достижений.

 А Павел Басинский — известный московский литературный критик. То есть лично-то мне известно только, что он одно время работал в «Литгазете» — и это было какое-то такое время, когда ее опять или еще читали, — и вроде бы часто там печатался. Хотя может быть, что и сейчас работает там. И печатается. Или где-то еще. Так или иначе, фамилия знакомая. Помнится, и статейки были вроде ничего. Или даже умные.

Но этот «Русский роман» — ужасен.

Вот не верь после этого интуиции: до чего не хотелось мне его раскрывать. Внутренний голос опасливо так твердил: не читай, не читай, пожалей мозг — не в дровах же ты его нашел, в конце-то концов.

Но я сказал внутреннему голосу: ничего не поделаешь, других писателей у меня для тебя сегодня нет. Мозга, конечно, еще бы не жаль. А мы осторожно. Воображая себя консервным ножом. Наше дело — вскрыть. Высвободить, так сказать, ауру продукта. И всё. Консервный нож отравиться не может. Он питается исключительно жестью.

С этими словами я отпахнул обложку. Прочитал первое предложение. И даже засмеялся от удовольствия.

Предложение это таково:

«Ранним холодным утром начала октября 18** года к каменному крыльцу дома князя Чернолусского подкатила коляска с измученной пегой кобылой».

Как вы понимаете, с этого момента я был свободен. Мог совершенно спокойно, с чистой совестью приняться за рецензию, а в книгу больше не заглядывать: не имело смысла.

Потому что — и пусть студенты, изучающие русский язык, поверят нам на слово — этот язык не хуже всякого другого приспособлен передавать последовательность событий, как и взаимоотношение вещей. И в нем найдется не менее ста (по крайней мере) испытанных конструкций, могущих выдержать адекватное описание работы пассажирского транспорта, в том числе и гужевого. Адекватное — то есть не содержащее резкого вызова здравому смыслу. Чтобы, например, лошадь, как бы ни была измучена, все-таки тащилась впереди коляски, а не восседала в ней.

Нет, если автору угодно, — пусть она сидит. Ради Бога. То есть если картинка перевернута нарочно. Допустим, мы в стране гуигнгнмов. Но здравый смысл, со своей стороны, требует встречных уступок — в виде разъяснения о движущей силе. Попросту: а кто же тогда эту самую коляску с кобылой везет?

Тот же Свифт, уж на что отчаянный был старик, но на законы механики не покушался. Предлагал вполне приемлемые — во всяком случае разумные — технические решения. Писал так (правда, по-английски):

«Около полудня к дому подъехала повозка вроде саней, которую тащили четыре йеху. В повозке сидел старый конь…»

Ну да, все это устарело: на дворе XXI, в ходу электромоторы (даже —­­на солнечных батареях) и навигаторы GPS. Опять же, роботехника.­

Но в обсуждаемой нами фразе г-на Павла Басинского — утро начала октября 18** года. (О, этот унылый перестук падежей.)

Тогда не предположить ли, что действие происходит в параллельной какой-нибудь истории. Тоже бывает. Это модно.

Но я не стал предполагать. Не захотел. Надоело прикалываться. Случай слишком банальный. Практиче­ски такой же произошел еще лет двадцать назад с критиком даже более маститым, чем Павел Басинский. Бедняга вздумал написать для ЖЗЛ биографию одного классика не как умел, а слогом изящным. И начал так:

«Карета застучала по камням деревянной мостовой».

Все просто. Должно быть, каждый нонфикшен в глубине души чувствует себя повествователем не хуже никого. Но когда наконец он преодолеет за­стенчивость — на него нападает роковая куриная слепота. Как правило, увы. Как правило общее.

И чем громче были его успехи в прежней, в его нонфикшен-жизни, тем выше вероятность (правило частное), что в прозе он облажается сразу. Самонадеянный, беспечный. Ему и невдомек, что тут надо самому верить в то, что пишешь. Видеть за существительными — предметы, ощущать глаголы как усилия. А не акунинские гонорары считать.

С грамматикой худпрозы можно обращаться и (лучше — то) строго, и (лучше — то) нежно. А вот чего она не терпит — ледяного этого равнодушия. Выдаст. Сбросит. Не исключено, что на первой же фразе. Что мы и видим на данном печальном примере.

Мораль — или схолия: читатель! никогда не пропускай первой страницы; она может избавить тебя от всех остальных, и ты сбережешь массу вре­ме­ни. Биографического, между прочим, — золотого.

Тут бы и конец рецензии. Но внутренний голос неожиданно возвысился опять. Нетушки, говорит, не отде­лаешься так легко. Тебя предупреждали — ты пренебрег, а теперь изволь: le vin est tirБ — il faut le boire. Не годится умножать на ноль книгу в полтыщи страниц, придравшись к одной-единственной фразе. Скверные фразы у каждого встречаются, тебе ли не знать. Хотя первую обычно ловишь из воздуха долго, и, скорее всего, ты прав: книжка — того… Тем не менее обязан убедиться. Итак, вперед. И горе не Годунову, а тебе.

Что ж, я одолел этот «Русский роман». Выдержал это переживание, подобное какому-то легкомысленному кошмару. Атаке некрасивого и скучного вздора. Словно мне приснился цех, в котором автоматы делают елочные гирлянды из мусора и пыли. Так описал бы я действующую тут систему диа­логов. А сюжет — извините. Это превосходит мои возможности. Передаю слово нонфикшену, сочинившему аннотацию от издательства. Сам же прячусь в скобки, в скобки: «…известный (Значит, я не ошибся. — С. Г.) критик и журналист, предпринял, по сути, невозможный (В самую точку. — С. Г.) опыт (Слушайте, слушайте! — С. Г.) воссоздания русского романа в его универсальном виде (Свистнуто, не спорю; прямо зашибись, как свистнуто; андроны едут, и глокая куздра курдячит бокра; и вряд ли кто-нибудь, кроме черта, знает, чему в реальном мире или в мире идей соответствуют такие синтагмы. — С. Г.).

Его книга объединяет в себе детектив, „love story”, мистический роман, политический роман, приключенческий роман и т. д.

(Чудесное «и т. д.»! Как-то особенно подкупает. Пронзительной въедливостью звука. Словно едешь в электричке: — Добрый день, уважаемые пассажиры! Вас приветствует транспортная торговля! — И, вот именно, т. д. — С. Г.).

Это роман «многоголосый», с более чем полусотней персонажей (Подтверждаю. — С. Г.), в котором наряду с увлекательной (Ну-ну. — С. Г.) литературной игрой поднимаются серьезные темы: судьба России на переломе XX и XXI веков, проблема национального характера, поиски веры и истины…»

Многоточие, имейте в виду, тоже не мое, а нонфикшена. У которого, видать, серьезных тем еще — как грязи, дайте только перевести дух.

Но мне — выходить.

Евгений Шварц. Позвонки минувших дней. Предисл. С. Лурье; сост., примеч. Г. Евграфова. — М.: Вагриус, 2008.

Вот кто умел составлять предложения. И пробовал каждое на вкус, и следил, чтобы они были разнообразны.

Хотя почти все несколько кренятся направо (если смотреть с нашей стороны): последнее либо предпоследнее слово обычно тяжелей.

«Страшно было. Так страшно, что хотелось умереть. Страшно не за себя. Конечно, великолепное правило: „Возделывай свой сад“, но если возле изгороди предательски и бессмысленно душат знакомых, то, возделывая его, становишься соучастником убийц. Но прежде всего — убийцы вооружены, а ты безоружен, — что же ты можешь сделать? Возделывай свой сад. Но  убийцы задушили не только людей, самый воздух душен так, что, сколько ни возделывай, ничего не вырастет. Броди по лесу и у моря и мечтай, что все кончится хорошо, — это не выход, не способ жить, а способ пережить. Я был гораздо менее отчетлив в своих мыслях и решениях в те дни, чем это представляется теперь. Заслонки, отгораживающие от самых страшных вещей, делали свое дело. За них, правда, всегда расплачиваешься, но они, возможно, и создают подобие мужества. Таковы несчастья эти, и нет надежды, что они кончатся…»

Еще одна сокращенная версия знаменитых дневников. Пятая, что ли, по счету. Самая, по-моему, удачная. С предисловием приличным, хотя излишне почтительным. Но это уж такой жанр: вроде выдвижного постамента. Или котурны по сезону стачать. Или наточить для чемпиона коньки.

Евгений Шварц в таких услугах не нуждается пока что. Раскупят как миленькие без предисловий.

И подавно нечего тут рецензировать. Сообщаю просто: воленс-ноленс, а 10% от пенсии отдай и побудь счастлив. Насколько это с такой книгой возможно.

(Вот и у меня, замечаю, правая часть фразы перевешивает. Или это у всех так? И вообще, ассиметрия — причина движения? Или проза тоже, — а не только поэзия, — искусство пауз?)

А что на самом деле нужно — это чтобы кто-нибудь объяснил, отчего читаешь — не оторваться, а прочитал (хоть бы и по пятому разу) — и все забыл.

Ну или не все, а только — что чувствовал, читая.

Бросаешься перечитывать — опять, как в первый раз, не оторваться. Пытаешься отдать себе отчет в своих чувствах, — а чувство оказывается всего одно: чувство, что хорошо написано.

В чем тут дело?

То ли действительно в структуре черновика, принципиально бесконечной: автор приступает к тексту сызнова и сызнова — сто зачинов, равно удаленных от финальной точки. Про которую автор не знает, где ее поставить. Что и является содержанием текста. Поскольку дойди текст, то есть автор, до этой точки, из нее мгновенно протянулась бы прямая светящаяся линия к точке настоящего начала, — и текст, а с ним и жизнь осознали бы свой истинный сюжет. Но почему-то этому не бывать, и точку поставит не автор, и обязательно не там, где надо. Такая судьба.

А не потому ли не бывать, что Шварц пространство текста понимал как сценическое и, входя в него, постоянно помнил про зрительный зал: что в нем кто-то есть. Кто-то сидит в темноте и замечает каждый жест и каждое слово.

И проза Шварца была не совсем проза, а — текст от автора. Эта тональность его самого раздражала, но отвязаться от нее не получалось. Хорошо поставленным голосом всю правду не выговоришь, тем более — самому себе.

Хотя бы и разоружив собственный ум. Оставшись без остроумия. Потому что, — а впрочем, я, похоже, зарапортовался. Зарвался. Заврался. Простите.

Ваш М. Г.: Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. Составитель Елена Шумилова. — М.: Новое издательство, 2008.

К трем женщинам. Несомненно, замечательным. Незамечательным таких писем не пишут.

Почти ничего личного. Главным образом про науку и про то, как тягостна жизнь вообще.

Собственно говоря, постороннему тут делать нечего. Нечего ловить.

Разве что полакомиться задарма плодами чужих studiorum под шумок. Покуда тут автор, вздыхая, сетует: до чего amara ихний radix.

В самом деле: прочитать все, что прочитал Гаспаров, практически невозможно, не так ли? То есть ход его мыслей постороннему недоступен, ценность непонятна.

Но бывает такая высота знания, такая его полнота (с таким достигаемая трудом, что постороннему и не представить), когда любая из наук в руках овладевшего ею человека становится искусством превращать сложное в простое. А мир идей оказывается миром образов, почти что — тел. Причем живых: смерть отменяется.

«На перевод Саллюстия или Тацита и я бы решился принести в жертву остаток жизни. Но Ливий? Так ли уж он отличен от Цицерона, чтобы стараться передать специфику Ливия, ко­гда мы еще не имеем удовлетвори­тельного (навязшего в ушах) русского ­Цицерона? По моему субъективному впечатлению разница между ними невелика: если бы Цицерон взялся писать римскую историю (что-то такое он подумывал), мне кажется, у него получилось бы похоже. Ливий был многословнее и благодушнее, у него была „млечная полнота“, но, полагаю я, и млечная плавность тоже. Пожалуй, редактируя, я представлял себе такого Цицерона на покое, добравшегося до нового для себя жанра. Может быть, я неправ. Но представить себе Ливия не то что антиподом, но даже осторожным исправителем Цицерона я не могу: по-моему, он перед ним благоговел...»

Фокус-покус: не правда ли, посторонний, вам отныне всегда будет мерещиться, будто вы довольно отчетливо представляете (и можете при случае представлением этим щегольнуть) — что за человек, что за писатель был этот самый Тит Ливий, из которого вы не знаете ни строчки; как он относился к Цицерону; из которого вы помните (в лучшем случае) разве Quousque tandem, — но теперь не можете отделаться от ощущения, что видели его не далее как вчера — не по телевизору ли?

Если бы наука была — энтомология и это были бы не Ливий с Цицероном, а два каких-нибудь выдающихся жука, — иллюзия понимания осталась бы, конечно, в такой же силе.

Но филология — единственная из наук, которой дано принимать вид своего предмета.

Постороннему это весело. Гаспарову часто бывало грустно. Тут имелся, мне кажется, некоторый методологиче­ский, что ли, конфликт. М. Л. был, если не ошибаюсь, из тех несчастливцев, которые не только не любят самих себя (как, скажем, Тютчев), но еще и уверены, что ничьей любви не стоят. И вдобавок он подозревал себя в том, что и сам не любит никого. А занимался, кроме античности, русской лирикой. А лирический поэт — это ведь такой человек, который именно чувствует себя достойным любви, как никто другой.

И за это М. Л. слегка презирал объекты своего изучения.

Реальные же человеческие существа его утомляли (особенно — речевыми актами, крайне редко содержавшими элемент новизны). Он разочаровался в них, причем задолго до старости. Однако терпел их, во всем (что не касалось научной истины) уступал, изо всех (даже из последних) сил благотворил и потворствовал. Но без радости, даже почти без удовольствия: подчиняясь (добровольно) взваленному на себя (добровольно же) долгу. Говорят, подлинная нравственность в этом и заключается; добродетель по категорической своей природе холодна и тверда, как лед.

«Начал я цитировать Жаботинского, а главного не процитировал. Есть там мимоходом притча. Жил-был рыцарь, у которого вместо сердца была часовая пружина. Совершал подвиги, спас короля, убил дракона, освободил красавицу, обвенчался, отличная была пружина. А потом, в ранах и лаврах, отыскал того часовщика и в ноги: да не люблю я ни вдов, ни сирот, ни гроба Господня, ни прекрасной Вероники, — это все твоя пружина, осточертело: вынь! Вот такие ощущения и мне иногда портят жизнь…»

А зато потом, когда ощущения прекратятся, постороннему интересно будет о них прочесть.

С. Гедройц