АлексАНДР Стесин

* * *

                                        О.  Мексиной

Зашкурит ветер суховейный

ночное небо добела.

От португальского портвейна

весь вечер голова светла.

А с юга облаком косматым

летит над каменной грядой

не то Осама с автоматом,

не то Хоттабыч молодой.

Блажен, кто мыслит скрупулезно,

блажен, кто портит общий фон,

кантуясь в скверике морозном,

где по субботам марафон.

И если каждому — по вере

за строгой выслугою лет,

мы остаемся в этом сквере,

как тот философ без штиблет.

Как тот, присевший на поребрик

с газетной вырезкой в руке,

пока бравурный марш колеблет

отрепья флагов вдалеке.

* * *

За хорошее поведенье

год за годом на день рожденья

неврастеник дядя Кирилл

книжку толстую мне дарил —

в темно-синей обложке с медным

ликом Барда, зело надменным,

«внемли, сыне, моим речам»,

говорившим мне по ночам.

И смеялся дядя, приблизив

взгляд в очках, качал головой:

«Ваш ребенок — вылитый Изя».

Точно — Изя.  Только живой.

Соскребали добавку ложки,

рюмки чокались пур-ле-фам.

Но глядел в пустоту с обложки

непрочитанный корифан,

будто знал, что пора на выход

в мир и в люди, которых нет,

наугад отличать живых от

оживающих в каждом сне,

где катарсис сродни катару,

в слове «адрес» есть

                                       корень «ад»;

в будний день сдают стеклотару

ветераны всех илиад.

***

Средь немытых вилок и тарелок

циферблат находишь наугад.

Шесть часов.  Вечерний циркуль стрелок,

тикая, садится на шпагат.

Время сникнуть, время сгинуть вовсе,

свой обед, не разогревши, съесть

время есть, и в гусеничном ворсе

пледа мерзнуть — тоже время есть.

Но не время у лихого беса

философской внятности просить,

потому что жизнь — не только бегство,

потому что стоит погасить

искру, как опять по коридорам

дед-уборщик примется мести

пепел сигарет твоих, в котором

вряд ли Феникс вздумает взрасти.

***

Целлофановый куль, как упавшее облако,

юго-западный ветер поднимет с земли.

Изучая приметы дрожащего облика,

неприглядным Нарциссом над лужей замри.

Вот летит грузовик, след печатая вафельный;

паутиной осенней сквозит естество.

И не прав метафизик, но нет основательных

у природы причин опровергнуть его.

Ибо жил пешеход, что-то слышал и видел он,

пенопластовый крейсер по лужам пускал

в кругосветный круиз.  Тонкой ретушью выделен,

на визитках блестел его бодрый оскал.

И куда он пойдет, где толкнет свою исповедь,

бытовую полемику с пеной у рта?

Так уже самого себя хочется выставить

властным жестом за дверь.  Только дверь заперта.

***

Дверь, прилагательную к косяку,

осуществлю, на себя дернув ручку,

что-то граничное пересеку

и тормозну раскатать самокрутку.

Темень.  Украшенный звездами щит,

что-то с ковшом или как там, с подковой.

В диком шиповнике ветер трещит

опытным сварщиком тьмы светлячковой.

Благодари эту полночь за сон

на пятачке, уже сданном в аренду;

даже за лампы ночной патиссон,

что, перезрев, освещает веранду;

и, если надо, за то, что во мгле

жизнь твоя с этим участком совпала,

как совпадает на грязном стекле

с теплой рукой чей-то след пятипалый.