Владимир Рецептер

* * *

Одиночество, как коридор,

у которого нет окончанья.

Где раздор, и разор, и надзор

чередуют отрезки молчанья.

Ближе стены. Тесней потолки.

Чаще выпивки. Резче улики.

Откровенней прихваты тоски.

Диалоги с собой безъязыки.

Паутину отводишь с лица,

и она налипает на руки.

Неужели вот так, до конца?

Но уже приближаются звуки

новой музыки. Страшный рассказ

превращается в детскую сказку.

Шостакович в заботе о нас

мнет финал и находит развязку.

* * *

Страх перед музыкой, что выше всяких слов,

что отроду гораздо ближе к Богу,

касается таких моих основ,

что силюсь избавляться понемногу

хоть от него… Смерть входит в общий план,

и общий долг — преодоленье страхов.

Лишь музыки таинственный роман

обходится без «охов» или «ахов».

Гармония опять у Царских врат

на стороже и алебардой ржавой

загородила вход.  А виноват

один мотив от Шварца с Окуджавой…

Не для того ль дана мне глухота,

чтоб я успел расслышать все до нитки,

пока не отчеканена черта

и дата не оттиснута на плитке…

* * *

Переустройство по причине

переустройства?..  Жди да млей…

Неповоротливой машине

не до идей, не до людей.

Не до возвышенного смысла

и даже выгоды простой.

А лишь до пара, и до свиста,

и только до себя самой…

Как сберегу свое же дело,

«идею фикс», работный дом

от глупости и беспредела?..

Мольбами?.. Хитростью?.. Горбом?..

Что тут сулит судьба чумная,

помимо шрамов и утрат?..

Опять не чую и не знаю,

хоть сам по штату бюрократ…

Права, уставы, тайны службы,

туманы кабинетных сфер

не понимают правил дружбы,

чураются сердечных мер…

Замри, Акакий, помня сходство!..

Отринь мечтательную цель!..

Бессмертно делопроизводство.

И несменяема шинель.

Жил на свете…

Памяти ***

Полутрезвый, полупьяный,

он всю жизнь стихи писал,

не ища другой нирваны

и начала всех начал.

Был он смолоду отважен,

Трубной площадью протерт,

разве чудом не посажен,

вечно беден, прям и горд.

Жил поэт в пятиэтажке,

в Химках жил и ждал вестей.

И не требовал поблажки

от собеса и властей.

Черный, тощий, горбоносый,

вечно рифмой обуян,

вечно — вечные вопросы.

Сигареты. Папиросы.

Весел. Влюбчив. Полупьян.

Знал он женщин очень много.

А потом любил одну,

видно, данную от Бога

умиравшую жену.

В нем жила своя программа,

без расчета на успех.

Перевел всего Хайяма.

Оказалось — лучше всех.

Одинок благоговейно

в однокомнатном раю,

он спасал одним портвейном

душу грешную свою.

Полутрезвый, полусонный,

он коту варил обед

и смотрел в стакан бездонный,

постигая вечный свет…

От сует умел он скрыться

и не клял свою нужду.

Потому, как бедный рыцарь,

он в раю, а не в аду…

* * *

Четыре гибнущие ели

свое сегодня отболели

и пали поперек тропин...

Я возле них стою один,

зрачки расширены судьбою.

И жизнь, и смерть даются с бою,

а боль, утихшая вчера,

нещадна, словно медсестра.

Вот пильщики уносят пилы...

Прощай-прости, обрубок милый...

Вот я, дорогу вдруг забыл,

считаю кольца после пил...

Зачем?.. Мое какое дело,

на сколько лет давалось тело

их душам в парковом раю?..

В свою ли очередь стою?..

Четыре свежих пня еловых,

а с ними рядом старый олух

торчит один, как длинный пень,

на них отбрасывая тень...