Елена
Елагина
* * *
Ездовая собака обожает
свою упряжку,
А еще обожает свою
блестящую бляшку,
Ту, которую выдали на
последних соревнованьях, —
Будет чем красоваться в северных полыханьях.
И хозяина любит, и всю
собачью бригаду,
И ни пяди своей победы
врагу не уступит, гаду!
И клыки у нее сильны, и
лоснится шкура,
И глаза у нее востры, и
губа не дура.
Хорошо ей, собаке, в
езде познающей Бога,
У нее молитвой ложится
наезженная дорога,
И духовный путь
согласован с путем хозяйским,
И вовек она не
соблазнится яблочком райским.
Ездовая собака радуется
езде
И бежит себе, улыбаясь,
к заветной звезде.
* * *
Памяти тети Люси
«Пустая моя голова», —
говорила тетка;
Желтела окрест трава, и
качалась лодка
С гребцом молчаливым,
таился обол в кармане —
Так капля блестит,
одиноко повиснув на кране,
Когда перекрыта вода, а новой не дали…
Что видят они тогда в открывшейся дали?
А жизнь, что была допрежь цветиста и звонка,
Теряла и звук и цвет, пустела солонка,
И сахарница за ней… Мир
сжимался в точку.
И тетка уже в себе не
будила дочку,
Обиженную
на мать, что на свете нету,
Всех родственников
опять отпуская в Лету,
И чуяла бабку с трудом,
оглядев земное.
Душа возвращалась в дом,
не ликуя, не ноя,
А просто — привычным
путем, по знакомой тропинке,
Ну, может, сронив в
окоем о нас две слезинки.
Снова Год Крысы
Двенадцать долгих лет мы два мешка съедали —
Запасливая мать приберегла их впрок.
Был сахарный песок то с привкусом печали,
То с запахом рогож… Китайский этот срок,
Крысиный этот круг не сладко, но достойно
Был пройден, хоть потерь, что всех страшней, не счесть!
И кончился песок. Мешки висят привольно
На свежем ветерке. Пуд соли легче съесть!
* * *
Д. Воденникову
Осколок вечности, как месяц молодой,
Зажат в руке и пальцы кровянит,
Он назван жизнью — что еще сказать?
А время тучное проходит стороной,
Не задевая рдеющих ланит
Инстинктом хищника — ловить, терзать, терзать…
Его клыки улыбкою пока
Прикрыты ласковой, мол, хочешь —
и позволь
Азарт и жар пьянчуги-едока,
Забывшего, чем потчует юдоль.
Но тает, тает месяц молодой
К рассвету, что зовется словом «смерть»,
Когда в полях ликует козодой
И новым днем, как встарь, омыта твердь.
* * *
Ох, накаркал, ворон, накаркал
большую беду,
Мой сутулый ворон, что в корень зловредный зрит.
Ох, сломался порядок Божий в бесовскую чехарду,
Не на месте сердце, пустившееся в транзит
Не своим путем, не своей привычной тропой —
Целиной негожей, где бурелом-бурьян,
Где и зрячий-то не пройдет, не то
что слепой,
Что от счастья слеп и от наважденья
пьян.
Ах, раскаркай, ворон, обратно свое
колдовство,
Ах, верни, сутулый, привычную жизнь
мою,
Где свобода и соломенное вдовство,
Что, не видишь разве, что на краю стою?
Но молчит мой ворон, сутулясь еще сильней,
Только глаз сверкает, как антрацит, агат,
Только перья гладит, словно конюх коней,
И беде моей, как счастью большому, рад.
* * *
Коль жизнь тебя мельчит в незначащий петит,
Знать, прожитой любви уже не держит сила —
Как шарик надувной, что в небо не летит,
А падает, смутясь, воздушно, но
бескрыло.
Там, знаешь, газ другой, особый должен быть,
Чтоб к облаку в друзья и к туче — по соседству,
А так — ручной пузырь и малышова
сыть:
Иголочкой проткнуть в жестокосердном детстве.
Особый этот газ нас подымает ввысь,
Дает про смерть забыть и временность живого.
Навстречу небесам лети, душа, стремись!
А шарик — лишь скользит… Задорно, но полого.
* * *
Было так: стояла она на дне,
А ему там дна не достать,
И он плавал кругами вокруг, зане
Говорить хотел, размышлять.
Что ж, охота пуще неволи! Ей
Не прикажешь, как в детстве: «Замри!»
Собеседник — вот что всего нужней,
Разговор — что партнер в пари.
Перебрасывай этот волшебный мяч
Через сетку — и жди в ответ,
Что получишь — песочный кулич, калач,
Все равно удачливей нет удач
И другого нам счастья нет.
Оттого молчание Бога так
Удручает — молись не молись, —
Оттого и ловишь малейший знак
И с надеждою смотришь ввысь…
