ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Станислав  Яржембовский

«Бабий бунт» и «Закат Европы»

Она мне: уйди, ведь мы впереди,

Не хочем с мужчинами знаться…

В. Высоцкий. Тау Кита

О демографической проблеме в настоящее время не говорит и не пишет разве что ленивый. На эту тему сказано так много, что очередная журналист­ская филиппика не способна вызвать своей неизбежной вто­ричностью никакой иной эмоции, кроме досады. Однако когда за столь глобальную проблему берется известный ученый, читатель невольно смиряет свой изначаль­ный скеп­тицизм — в ожидании чего-то большего, чем общие слова. Он ожидает не просто кон­­стата­ции бедственного положения и вытекающих из этого благих пожеланий, он ожи­да­ет выяв­ления глубинных причин, породивших нынешнюю ситуацию, ожидает модели, которая вскрыла бы корни столь пагубного положения, в котором сейчас на­ходится весь Западный мир в целом и Россия в частности. С таким благожелательным настроем берется непредубеж­денный читатель за статью С. П. Капицы «Демогра­фичес­кий пере­ход и будущее чело­ве­че­ст­ва», опубликованную в журнале «Вестник Европы» (№ 21, 2007).

Центром демографической концепции Капицы является представление о том, что характер роста населения Земли коренным образом отличается от роста популяций животных. Этот последний, как известно, опи­сы­вается так называемой логистической кривой: на начальном этапе популя­ция прирастает с ускорением (приблизительно по экспоненте), в дальнейшем, по мере запол­нения данным ви­дом соответствующей экологической ниши, рост замедляется и наконец пол­ностью прекра­ща­ется — когда популяция входит в равновесие со средой своего обитания. В отличие от популяции животных рост народонаселения, согласно Капице, про­исхо­дит (точ­нее, происходил — до конца прошлого века) не по логистической кривой и даже не по экспоненте, а по намного более «крутому» гиперболичес­кому закону, то есть скорость при­­роста населения Земли до сих пор была пропорцио­нальна не количеству населения, а его квадрату. При­чину такой сверхвысокой скорости роста Капица (вслед за амери­кан­ским физиком Ферстером) усмат­ривает в чело­вечес­ком разуме: человечество пред­ставляет со­бой информационное сообщест­во, информа­ция же рас­пространяется путем цепной реак­ции, умножаясь на каждом этапе развития. Объясняется это действием по­ложи­тельной об­рат­ной связи: технологи­чес­­кий рост поз­во­ляет расширить экологическую нишу человека как вида, что приводит к усилению прироста населения, так что появится больше изо­бре­та­те­лей, которые еще более ускорят техно­логи­ческий прогресс, что в свою очередь еще сильнее расширит эко­ло­гическую нишу человека — и так далее. Капица переформулирует идею Ферстера в более общем виде: движущим фак­тором развития человечества являются связи, охватывающие все человечество в единое эффективное инфор­мационное (культурное) поле. При этом учитыва­ется как «горизонталь­ная» — географически пространственная — составляющая этого поля (связь между различными культурами), так и ее «верти­кальная» — временная — составляющая (культурная связь поко­лений). Именно культур­ные связи по горизонтали и вер­тикали обес­печивают необыкновенно высокую скорость размножения людей по сравнению с сопостави­мы­ми с нами по массе животными. В качестве свидетельства в пользу квадратичного закона Капица при­водит такой пример: популяция животных, сопоставимых с человеком по массе, таких как волки в средней полосе и человеко­по­добные обезьяны в тропической зоне, составляет порядка ста тысяч, тогда как население Земли — десять миллиардов, то есть как раз квадрат популяций этих животных.

Тем не менее в верности гиперболического приближения стоит, пожалуй, усомниться. На­чать с того, что первооткрыватель этого закона Ферстер был, по свидетельству тех, кто его знал лич­но, большим шутником. Об этом, в частности, говорит тот факт, что свою модель он назвал Уравнением Страшного Суда, вычислив в 1960 году точ­ную дату кон­ца света, когда население Земли станет бесконечно большим — пятница 13 ноя­бря 2026 года — день своего 115-летия. Впрочем, если Ферстер все-таки всерьез связывал гипербо­лический рост народо­насе­ле­ния с количеством изобретате­лей, то он как минимум сильно увлекался. Во-первых, ко­личество гениальных изобретателей в той или иной стране никак не зависит от количества ее населения. Это легко проверить по край­ней мере в интервале пос­ледних двух с половиной тысяч лет, потому что, начиная с антич­ных времен, все гении человечества известны нам по­именно. Во-вторых, рост народонасе­ления совершенно не зависит от количества изобре­те­ний: насе­ление России, например, в течение XVIII века выросло в три раза: с 13 до 40 млн че­ловек, в XIX веке — еще в три раза: с 40 до 116 млн человек (все данные без учета населения при­со­единенных в эти периоды зе­мель). Очевидна совершенно одинако­вая скорость роста, несмотря на то, что изобретений в XIX веке было сделано куда больше, чем в веке XVIII. Тем более что вплоть до самого последнего времени никакие изо­б­ретения для российской демографии во­обще не имели ни малейшего значения, поскольку ни­коим об­разом не влияли на производительность труда в сельском хозяйстве России. Вся сельхоз­техника, которой пользовался русский крестьянин — единственный поставщик продо­воль­ст­вия и основной пос­тав­щик населения вплоть до начала XX века, была изобретена несколько тысяч лет то­му назад.

Правда, Капица неоднократно подчеркивает, что гиперболический закон приме­ним лишь в глобальном масштабе, к отдельным странам его применять нельзя — по той при­чине, что в этом случае картина будет неизбежно смазана миграционными потоками. Однако для про­вер­ки закона в глобальном масштабе у нас просто нет данных, проверить его мо­ж­но толь­ко на европейских странах, для которых имеется более или менее надежная стати­с­тика хотя бы за последние две тысячи лет. Что же касается миграционных потоков, то их совсем не труд­но с достато­ч­ной сте­пенью точности оценить. В любом случае это будет намного достовер­нее, чем гадать на кофей­ной гуще относительно динамики роста населения Азии, Африки и Америки до начала ХХ века. Впрочем, дело даже не в достоверности того или иного статис­тического материала. Само пред­став­­ле­ние о том, что чем больше людей, тем больше гениев, — не более чем запоздалое эхо радуж­ных гуманистических ожиданий эпохи Просве­ще­ния. На самом же деле коли­чество гениев ни в коем случае не является функцией от количества людей в данной стране или на планете в целом: дух гениаль­ности дышит где хочет и народонаселение ему не указ.

Поскольку никаких убедительных соображений в пользу существования особых механизмов, обеспечивающих гиперболичес­кий рост народонаселе­ния, Капица так и не привел, можно считать, что механизм этот в принципе остается тем же самым, что и у животных, а сле­до­вательно, и рост ни в коем случае не более быстрым, чем экспоненциальный. С одним толь­ко важным отличием:
у жи­вотных показатель экспоненты раз и навсегда задан наслед­ственным фак­тором, тогда как у человека он неуклонно увеличивается. Обнаруженная Ферстером ги­пер­­бола — на самом деле все та же экспонента, только со все возрастающим показателем: она по ходу процесса делается все более крутой и тем самым маскируется (в буквальном смысле косит) под гиперболу. Но сколь бы той экспоненциальной веревочке не виться, рано или поздно она начнет ослабевать и в конце концов перейдет в логистическую кривую. Разумеется, насыщение логистической кривой у человека на­ступает намного позже. Даже когда расселение человека по земно­му шару закончилось и было достигнуто приблизи­тель­ное равновесие с внешней сре­дой, экспонен­ци­альный рост народо­насе­ления продолжался — за счет правильно подмечен­ного Ферстером и Капицей интел­лектуаль­но­го фактора: тот ареал, который в эпоху соби­рательства мог про­кормить лишь какой-нибудь десяток людей, при переходе к земледелию и животноводству оказался в состоянии прокормить уже сотни и тысячи. Однако этот ресурс был исчерпан уже несколько тысяч лет назад. Параллельно с этим чисто техноло­гическим фактором суще­ст­венную роль играл и фактор общекультурный: постоянно увели­чивался коэффициент вос­производства народонаселения, причем вовсе не за счет повышения рожда­емости (в те времена она задавалась чисто биологическими факторами и потому всегда была предельно возможной), а исклю­чительно за счет снижения смерт­ности, в первую очередь детской и в особен­ности младен­ческой.

Наблюдаемое в настоящее время замедление роста народонаселения парадоксально, потому что оно происходит несмотря на то, что продолжи­тель­ность жизни неуклонно растет, а дет­с­кая смертность неуклонно снижается, не говоря уже о том, что от изобретений мы сейчас просто задыхаемся. Капица объясняет этот пара­докс нелинейными эффектами в неравно­вес­ной системе, каковой является, в частности, и демографический рост: «Модель инфор­мационного развития опи­сы­ва­ет существенно нерав­но­вес­ный и нелинейный процесс роста. Он в корне отличается от обыч­­ных моделей эконо­мического роста, для которых архе­типом является термодинамика равно­весных систем, где происходит медленное, адиабати­ческое раз­витие, а механизм рынка спо­собствует установле­нию детального экономического равно­весия, когда процессы в прин­ципе обратимы и поня­тие собственности отвечает зако­нам со­хранения. Динамика роста насе­ления человечества под­чиняется собственным внутрен­ним силам, в отличие от принципа Маль­туса, где рост определяется ресурсами». Капица со­вер­шенно справедливо утверждает, что нелинейные сис­те­мы при определенных условиях ока­зы­ваются неустойчивыми и могут «сор­ваться» в режим с обострением,
в результате чего происходит корен­ное изменение самой парадигмы раз­вития — сильный фазовый переход. Фи­зи­ческой анало­гией этому явлению слу­жит фазовый пе­реход газ—жидкость: при сильном сжатии газа он внезап­но конденси­ру­ется в жидкость, обладающую совершенно иными физи­ческими свойст­вами. При этом «в момент демографи­чес­кого взрыва, как в ударной волне, внутреннее время истории, собственная длительность раз­­вития сокра­щена до предела. Этот предел сжатия времени не может быть короче эффек­тивной жизни че­ло­века, именно поэтому за этим и сле­дует крутой поворот в нашем раз­витии. Этот поворот означает не просто замед­ление роста народонаселения, но его количест­венное со­кра­щение, то есть вырождение».

Все эти «режимы с обострением», «неравновесные термодинамические сис­темы», «ударные волны», «фа­зовые переходы» звучат, несомненно, весьма внушительно, но фактически лишь затем­няют суть дела. А суть заключается в феномене, который можно на­звать бабьим бун­том или, вы­ра­жаясь интеллигент­ным языком, женским саботажем: жен­щины внезапно (по историческим масштабам, конечно) и в массовом по­ряд­ке перестали вы­полнять свою при­родную функцию — рожать детей. Ведь в конечном счете одна только жен­щина и решает, ро­жать ей или нет, и тот выбор, который среднестатис­тическая женщина делает в настоящее время, однозначен: не рожать.

Этот внезапный саботаж имеет очень простое происхождение: раскрепощение женщины, ко­то­рая ты­сячелетиями рассматрива­лась в основном как средство воспроизводства человечест­ва. Начи­ная с каменного века и вплоть до века XX существо­вало чет­кое разделение труда: женщина отвечала за воспроизводство потомства, муж­чина за его со­хранность, обеспечивая кров, пропитание и защиту от внешней опасности — стихийных бед­ствий и вра­гов. Такое распределение ролей делало мужчину участником социального про­цес­са, перед ним был открыт весь мир, тогда как для женщины мир был ограничен домом и бы­том. Распространение идей гуманизма резко переломило ситу­ацию: первыми за равно­пра­вие женщин стали бороться прогрессивно мыслящие мужчины, затем на арену вышли и сами жен­щины, создав мощное феминистское движение. Рыночная эконо­мика, руководст­вующая­ся исключительно спросом и предложением, сразу же откликнулась на новую ситуа­цию раз­работкой широчайшего спектра средств ме­ха­низации домашнего труда. В то же са­мое время широкое внедрение механизации и автоматизации труда на произ­вод­стве позволи­ло женщи­нам занять в обществе те позиции, которые до того занимали исключительно мужчи­ны. Сделав выбор в пользу социального равенства с мужчиной (не только правового, но также и функционального), жен­щина неизбежно стала пренебрегать своей изначальной, данной ей са­мой природой функцией деторождения. Это не было даже протестом или мес­тью: перед жен­щиной распахнулся столь широкий, богатый и красочный мир, что ей уже стало просто неинтересно весь свой век сидеть дома за печкой.

Впрочем, снятие социальных ограничений само по себе не могло отменить чисто животного инстинкта самосохранения вида: ведь в процессе полового акта ни мужчина ни женщина особенно не задумываются над его общественно-полезными последствиями. Этот фунда­мен­тальнейший природный инстинкт, стимулируемый чувством несравнимого ни с чем удоволь­ствия, действует в животном мире со стопроцентной эффек­тивностью. Однако человеку удалось сделать то, чего не смогли сделать животные, — отде­лить стимул от результата, удовольствие от дела. В новое время важнейшим фактором такого отделения яви­лось изо­бре­тение противозачаточных средств (а также возможность про­ведения отно­си­тель­но безопасных при современ­ном уровне медицины абортов). Одновре­менно с этим все более широкое распространение получает и другое, очень древнее проти­возачаточное сред­ство — противоестественные способы достижение полового удовлетворения. Отмах­нуться от этого зла, сказав, что это просто аномалии — мало. В отличие от животного человек пол­ностью не вписывается в при­роду и уже по одной этой причине является некой ано­малией в природном порядке вещей: вспомним хотя бы, что он портит и губит окружающую его среду — чего не делает ни одно животное. Соблазн противоестественного врожден человеку и с неизбежностью проникает также и в психологически столь важную сферу, как половая. Ано­малии, в том числе и половые, в каком-то смысле составляют неизбежную часть нашей пси­хики. Так было всегда и всегда будет, тенденции к аномалиям неискоренимы. Од­на­ко в нор­мальном здоровом обществе эти тенденции осознаются как чрезвычайно опасные и потому жесточайшим образом подавляются системой табу, сущест­вующей в любой религии. В настоящее же время эти отклонения от нормы не просто не табуированы, как раз наоборот, они самым настойчивым образом про­пагандируются. Более того, подвер­гаются обществен­ному остра­кизму и даже юридичес­кому преследованию все те, кто — хотя бы самым робким и мягким образом — пытается их осудить.

Все это, разумеется, делается из самых благородных побуждений, во имя защиты прав мень­шинств — составной части принципа соблюдения незыблемых прав и свобод человека. Одна­ко идея ничем не ограниченной свободы и тотального равенства идет против природы. При­нятая в настоящее время идеология гуманизма — разрушительна, тогда как рели­гиоз­ная идеология как система высших табу — охранительна. Чернокожие дикари знали тайну, не­до­ступную ни одному бе­лому: отличие человеческого общества от стада павианов заключается в том, что у человека есть табу. Именно идеология гуманизма, последовательно и неуклонно разрушающая предписанную человеку свыше систему табу, приводит к мо­ральной ката­ст­рофе, которая, в свою очередь, ведет в конечном итоге к катастрофе демографической, — а вовсе не наоборот, как полагает Капица. Ведь моральные катастрофы происходили и раньше, когда еще не было такой перенаселенности, как сейчас. Именно по моральным причи­нам гибли все цивилизации, в частности Рим: когда римское общество с головой окунулось в океан безудержного гедонизма, римские жен­щины перестали рожать, так что в армию при­ходилось набирать новоиспеченных граждан, вар­варов-германцев, кото­рые глубочай­шим об­разом презирали развращенных коренных рим­­лян. В конце концов, обученные и воору­жен­ные римлянами, варвары свергли их римс­ким же оружием. То же самое происходит и в наше время: варвары-исламисты, обученные и воору­женные Западом, уже готовы уничто­жить за­пад­ную цивилизацию ее же оружием.

Впрочем, сейчас Запад способен уничтожить себя и своими собственными силами — благо­да­ря (хотя вряд ли за это можно благодарить) оружию массового поражения. Это, пожалуй, един­ст­вен­ный пример многовековой высокоинтеллектуальной работы человечества, резуль­тат ко­то­рой может самым существенным образом повлиять на количество землян. Положи­тельные интел­лектуаль­ные до­сти­жения человека смогли существенно улучшить уро­вень жизни для одного лишь «зо­ло­того» миллиарда, тогда как тенденция к улучшению поло­жения для всех прочих миллиардов наме­тилась лишь в самое последнее время — именно тогда, когда началось замедление роста нас­еления Земли. Справедливости ради следует отметить, что наш совокупный интеллект пока что более или менее успешно справ­ляется с эпиде­миями, косившими некогда под корень целые народы. Однако в целом коэффициент полез­ного действия человеческого интеллекта в смысле спо­соб­ствования росту народонаселения все же чрезвычайно низок: колоссальные возможности современной научно-техниче­ской мысли находят свое применение в основном в двух примерно равновеликих направлениях: воен­ная техника и индустрия раз­вле­чений.

Выход из сложившейся ситуации Капица видит в переходе к новой парадигме развития, в которой «качество чело­века как индивида и качество всего человечества как целого, — а вовсе не экономика как таковая, — станут смыслом и целью развития, основой которого будет не эко­номический, а человеческий капитал. Путь развития будет связан с накоплением не мате­ри­альных ценностей, а ценностей духовных — знаний, культуры и науки. Именно Европа, многие страны которой первыми прошли через демографический переход, теперь смело про­кладывает путь к реорганизации своего экономического, политического и научного прост­ранства, и указывает на те процессы, которые могут ожидать другие страны. Эта крити­ческая бифуркация, выбор пути дальнейшего развития, со всей остротой стоит и перед Рос­сией».

Звучит красиво, но, к величайшему сожалению, эту бифуркацию мы уже од­нажды проходили, а именно в начале прошлого века. Вот что писал Дмитрий Кончаловский о той прекрасной эпохе, эпохе эстетизма: «Тогда, в связи с общей тенденцией цивилизации, цель жизни усматривали в счастье, а последнее заключалось в ничем не возмущаемом нас­лаж­дении земными благами во всей их совокупности — начиная от высших духовных и до относительно низменных материальных, которые, однако, умело облагораживались общей культурностью. В сущности, весь процесс ощущался как источник наслаждения и радости. Наслаждения эти были весьма разнообразны: научное художественное творчество для из­бран­ных, а для культурной и образованной массы — наслаждение их плодами в популяри­зациях, театре, художественных выставках, вплоть до таких чувственных удовольствий, как ресторан, кафе, бар с их утонченной кухней, комфортом, нарядными женщинами и музыкой. Жить было приятно и легко, и особенно приятно было осознание, что с каждым десятиле­тием и даже годом эта приятность и легкость повышается в степени и расширяется на все больший круг людей, пока, как это мечталось, они не сделаются достоянием всех».

Эта «приятная легкость» царила в мире интеллектуальной элиты в начале прошлого века и за­кончилась она первой мировой войной. Не менее пикантно-приятными были двадцатые и тридцатые го­ды — эта пикантность закончилась второй мировой войной. Нынешнее легко­мыслие, даже если и не закончится третьей мировой, может принести не меньшие опус­то­шения, чем первые две: ко­гда мы оглянемся в своей безудержной утонченности, окажется, что этих «всех», с которыми нам мечталось когда-нибудь поделиться своим интеллектуаль­ным богатством, больше не сущест­вует: увлекшись приятностью и легкостью бытия, мы про­сто забыли произвести их на свет. Наслажденцы искренне полагали, что эстетизм — удел лю­дей избранных, совершенно особых, выделен­ных из общечеловеческой толпы, и им позволено то, чего не позволено другим. Но неожи­дан­но для них выяснилось, что те, другие, тоже не совсем дураки: не успев дорасти до понимания насто­ящих ценностей, они, тем не менее, смекнули, что лучше быть бо­гатыми и веселыми в этом не­сомненном мире, чем униженными и оскорбленными ради пробле­матичного мира иного. Равно как опиум настоящий куда забо­ристее, чем его дешевый эрзац — «опиум для на­рода».

Гуманизм настолько всеобъемлющее мировоззрение, что его можно назвать тоталитарным: из него вытекает, с одной стороны, тотальная демократия — свобода и равенство не только для всех, но и во всем (в том числе в творчестве: нет ни гениев, ни бездарностей, все равны), а с другой стороны, тотальный гедонизм — ничем не сдерживаемое наслаждение для всех и во всем. Прин­цип гедонизма: «Я наслаждаюсь, следовательно — существую», а его кредо: «После нас хоть потоп!» Вообще говоря, это кредо имеет смысл, но позволить его себе может лишь тот, кто считает себя венцом мироздания. Человечество ведь развивается не ради процесса раз­ви­тия, а ради достижения некой цели. Олицетворением этой цели может стать герой, властелин мира, гениальный мыслитель, художественный гений. Ему уже не надо заботиться о буду­щем, потому что как в его достижениях, так и в самой его личности это окончательное буду­щее уже наступило, ничего большего от мирового развития не требуется. Таково само­ощу­ще­ние почти всякой творческой личности, хотя далеко не все способны в этом самим себе (и тем более другим) признаться. Несомненными смельчаками были, например, Бетхо­вен, Скря­бин, Гегель. Последний был даже несколько скромнее других, он воспри­нимал в каче­стве итога мирового развития не одного только себя, но еще и другого человека — Наполеона: «Я видел Мирового Духа верхом на коне». Демократизация же просто-напросто означает, что то, что когда-то было царской прерогативой, становится достоянием всех. Как гласила молодежная поговорка 1950-годов: «Много у нас диковин, каждый чудак — Бетховен».

Гуманисты отрицают традиционную нравственность ради тотальной сво­боды, ради полного претворения в жизнь ничем не ограни­ченных врожденных прав человека. В частности, это касается и свободы творчества. Однако психологический анализ (не обязательно психоана­лиз, для тако­го анализа совсем не обязательно быть выучеником Фрейда) показывает, что вся­кий доста­точно глубокий художник в определенном смысле — вирту­альный преступник, то есть чело­век с психологией преступника, но только не решающийся реально осуществить свои безумные помыслы. Об этом писал еще Лев Шестов применительно к Достоевскому. Да и Тол­стой признавался, что способен внутренне отождествиться с кем угодно, даже с самым ужас­ным злодеем (с одним, правда, ограничением: не способен отождествиться с дураком). Религия же по своей сути консервативна. Она призвана тормозить тот нравст­вен­ный «про­гресс», который всегда есть «Rake’s Progress». Под этим названием существует серия картин Хогарта, сюжет которых был использован Стравинским для его знаменитой оперы. Обычно «Rake’s Progress» переводят как «Похождения повесы», но на самом деле это более чем бес­печные похождения, бессмысленные случайные блуждания, это четко направ­лен­ное дви­же­ние — «прогресс», хотя и с отрицательным знаком. Это история падения (впа­де­ния в ма­разм) распутника в широком смысле — человека, сбившегося с пути, без «царя в голове», ли­шен­ного внутреннего нравственного стрежня (сходный сюжет — Пер Гюнт, кото­рым вдох­нови­лись Ибсен и Григ).

Если европейское общество будет и далее развиваться на основании принципа гедонизма, нетрудно представить себе, что за женским сабота­жем вполне может последовать саботаж мужской: ради пребывания в непрерывном кайфе мужчины перестанут выполнять свою функ­­­цию добытчиков и защитников. Чего ради жерт­вовать собой, если семьи как таковой нет, а есть только случайные эфемерные связи? Кто за­хо­чет класть свою жизнь на алтарь отечества, если отечество там, где лучше живется? Ду­маете, фантастика, до такого никогда не дойдет? А ведь доходило уже. Когда шел штурм Константинополя турками-османами, не хватало воинов на городских стенах: обыватели не желали жертвовать своими жизнями, по­лагая, что это не их дело, они вполне частные лица, их хата с краю, судьбы отечества их не касаются: в конце концов как средний класс они нужны любому режиму.

В свете сказанного трудно согласиться с итогом, подводимым Капицей. Он говорит о демо­графичес­кой катастрофе (используя для ее обозначения эвфемизм «демографический пере­ход») следую­щее: «С этим количест­венным вырож­дением связано и качественное: разру­ше­ние свя­зи вре­мен, рас­пад сознания, общий моральный кризис общества. Не ресурсы, и среда, и их огра­ничение тех­нологией стали причиной демографического перехода, а то, что исчер­паны идеи, необхо­ди­мые для использования обобщенной информации, а времени на обуче­ние, образова­ние и вос­пи­тание следующего поколения уходит намного больше. Взрывное раз­ви­тие инфор­мацион­ного общества порождает кризис из самого себя. Развитие может прекра­титься и на­сту­пит пе­риод упадка, а идеи „Заката Европы“ получат свое воплощение». То есть Капица считает моральный кризис человечества следствием чисто количественных изменений в динамике народонаселения. Кризис, по его мнению, заключа­ется в том, что чело­вечество уже не в состоянии переварить обрушившийся на него поток информации и потому отреагировало на эту информационную лавину кол­лапсом сознания, отразившемся в конце концов и на его моральном облике. Пути же пре­одоления кризиса он видит в поиске новей­ших методов генерирования новых идей, которые бы по­зво­лили должным образом сжать все возрастающий поток информации, с тем чтобы в конце концов ввести его в уп­рав­ляемое русло.

На наш же «первобытный взгляд» (выражение Честертона), чело­веку следует предоставить все воп­росы, свя­зан­ные с информацией, на усмотрение компьютера, а самому просто-напросто вер­нуться к сис­те­ме нормальных — допостмодернистских, доэстетских и даже (не стоит бояться этого слова) догумани­стических — религиозных цен­ностей. Если у павиана нет табу, то уже хотя бы по этой причине табу должны быть у человека.