ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

А. М. БУРОВСКИЙ

ПЕТЕРБУРГ — УРОЧИЩЕ КУЛЬТУРЫ

Что такое урочище культуры

Термин «урочище культуры» почти так же экзотичен, как «антропогенное урочище». Последнее создается носителями определенной культуры, и уж конечно, не вопреки представлениям и идеям носителей этой культуры.

В статье «Санкт-Петербург как географический феномен» я пытался показать, почему город оказывает на людей такое огромное воздействие и почему он стал тем, чем он стал в русской истории. Но из всего сказанного вытекает — будь на его месте любой другой город, в том числе город китайский, польский, ацтекский или шведский, этот город тоже был бы особенным, исключительным городом, и тоже играл бы в истории весьма необычную роль. Но это был бы другой город, другое урочище совсем другой культуры.

Урочище культуры — это антропогенное урочище, место в ландшафтной оболочке земного шара, организованное носителями культуры для своего обитания. Но и не только для обитания: городское урочище создается культурой и для того, чтобы выразить свои представления и идеалы, продемонстрировать их; чтобы оказывать воздействие на всякого, кто обитает в нем или находится в нем. Как бы ни были важны городские урочища для жизни человека, для выполнения каких-то важных функций (производство, наука, культура и т.д.) — это еще и преобразованные уголки планеты, создаваемые с воспитательной целью.

Исследования В. Н. Топорова, Ю. М. Лотмана, Д. С. Лихачева и многих других показывают, что в урочище культуры, точно так же как и в любом феномене культуры, воплощены в зрительных образах, визуализированы идеальные представления его создателей, которые и воспринимаются нами и любыми другими «потребителями».

Это относится не только к стрелке Васильевского острова, но и к околице деревни Мордоплюево. В то же время каждая народная культура имеет некий набор наиболее значительных культурных урочищ. Это урочища-символы, урочища-ре­презентанты. В них идеальные ценности и представления носителей этой культуры воплощены наиболее полно. В таких урочищах культурно осмысленные переживания человека особенно интенсивны, а человек в них переживает состояния, формирующие его душу и делающие его человеком с определенной культурной принадлежностью.

Рим цезарей, Москва XIV—XVI вв. и Санкт-Петербург стали культурными урочищами потому, что в их ансамблях с огромной художественной силой выражено отношение к действительности, которое разделялось целыми народами на протяжении целых культурно-исторических эпох.

Не случайно в большинстве культур, освоивших значительные пространства, стало традицией паломничество — посещение наиболее значительных урочищ культуры. И чем лучше знаком с ними человек, тем он образованнее, элитнее, культурнее. «Если ты не видел Афин, ты ишак…» — так, если не ошибаюсь. Если ты не знаешь Санкт-Петербурга, ты... Закончить каждый может сам, по своему вкусу.

Сам термин «культурное урочище», или «урочище культуры» впервые и был применен в работах о Санкт-Петербурге [1—5].

Урочища в урочище

Итак, Санкт-Петербург в целом — это культурное урочище. Урочище, без которого как-то трудно и представить саму российскую культуру. Но это урочище очень сложно по своей структуре и уж никак не гомогенно. Его не составляют только элементарные ячейки-фации. В нем ощутимо присутствуют меньшие по масштабу культурные урочища, и каждое со своим характером.

Начиная с 1960-х гг. Санкт-Петербург избрали объектом для своих, очень квалифицированных исследований члены Московско-Тартуского семиотического кружка. Стоило им всерьез «заняться» Петербургом, как выяснилось, что в городе существовали в историческом прошлом и существуют сейчас своеобразные целостности — участки городской застройки, имеющие самостоятельную историческую, эстетическую, культурную и психологическую ценность. Не случайно
В. Н. Топоров описал в качестве такого урочища Аптекарский остров [6], В. В. Иванов выделял «места интенсивной интеллектуальной жизни» [7], а Д. С. Лихачев весьма решительно разделил левый и правый берега Невы [8].

Совершенно очевидно, что любой из исторически сложившихся районов города: Аптекарский остров, Заячий остров, Выборгская сторона и т. д., любой из островов (Елагин, Крестовский) может рассматриваться как самостоятельное урочище в составе более крупного — Санкт-Петербургского.

Но точно так же и на тех же основаниях в качестве урочища может рассматриваться если и не каждая улица (а в некоторых случаях — и улица), то каждая площадь с прилегающими к ней улицами и зданиями; и не только центральная, но и площадь Росси или площадь Льва Толстого. И каждый парк и каждый городской сад или бульвар с его окрестностями. И каждое крупное, значимое сооружение и прилегающие к нему территории: Зимний и окрестности, Адмиралтейство и окрестности, Инженерный замок и окрестности.

Вряд ли имеет смысл спорить о том, какие именно феномены являются и могут быть названы урочищами, а какие — нет (по крайней мере на этих страницах). Но для нас важно, что «внутри» Петербургского урочища присутствуют урочища рангом поменьше. Множество «матрешек», вложенных в большую «матрешищу», многие из которых тоже являются такими «матрешками», содержащими меньшие по объему.

И все-таки «разложить на урочища» всю территорию города невозможно, невозможно иерархизировать их, раз и навсегда определив, какое урочище является частью какого. Границы урочищ зыбки, проницаемы, их соподчиненность чаще всего относительна.

Ботанический сад и улица Профессора Попова — части одного урочища вместе с набережной Карповки. Но тот же участок улицы Профессора Попова составляет часть урочища Электротехнического института. Ботанический же сад может рассматриваться как часть урочища набережной Карповки. А все эти пространства могут рассматриваться и как части одного урочища, большего по масштабам, — Аптекарского острова.

Кроме того, система урочищ сильно изменяется со временем. Город строится. Дело даже не в том, что одно и то же урочище меняется в ходе за­стройки, как это прекрасно показано Топоровым на примере Аптекарского острова. Появляются и новые урочища — например, в Калининском районе, в Автово или в Обухово. Отток населения, постоянные изменения всей городской инфраструктуры изменяют и соотношения центральных, «исторических» урочищ, их места и роли в экономической, культурной, интеллектуальной жизни города.

Застройка таких урочищ, как набережная реки Мойки, или правый и левый берега Невы, или Средний проспект Васильевского острова, не изменялась веками. В то же время по очеркам Д. С. Лихачева или по чисто бытовым описаниям
В. С. Шефнера очень заметна динамика: какое-то время урочище используется и действует определенным образом. Потом, спустя лет десять или пятнадцать — совершенно иначе.

Как читать «книгу урочищ»

В города, дороги, книги, дома, люди, совершенно вне зависимости от желания, вложили свои мысли, чувства и ощущения, свое отношение к миру и понимание мира. Все, сделанное человеком, несет отпечаток эпохи, стиля, мастера и говорит с нами от имени эпох, культур и мастеров. Мы «слышим» их речь и «читаем» посланный нам текст.

Текст урочища культуры создавался не на языке слов и понятий. Это язык эмоций, переживаний, душевных движений. То ощущение величавой грусти, которое испытывает большинство людей в Павловском парке, — это, конечно, не весь текст, но ощущение входит в содержание переданного нам текста. Его вдохновители и создатели пытались подражать Версалю, были покорены величавой красотой классицизма и барокко. Аристократически и сни­сходительно они ощущали жизнь как нечто величественное, красивое, грустное, безнадежное. Эти ощущения воплощены в композициях Павловского парка и передаются нам, если мы дадим себе труд к себе прислушаться.

Коммуникативный подход

Читать «книгу антропогенного урочища» очень удобно с помощью коммуникативного подхода к явлениям культуры. Этот подход создавался в начале XX века (Ф. де Соссюр и др.) для сугубо практических целей в языкознании. Семиологи развили эту идею, коммуникативный подход легко может быть применен в культурологии: как теория появления, функционирования и восприятия «сообщения» — памятников культуры и искусства.

Коммуникативный подход предполагает, что всегда существуют адресант и
адресат.

Адресант — тот, кто создает текст и тем самым «отправляет» сообщение.

Текст — это все, что может быть воспринято любыми органами чувств.

Текст погружен в контекст. Контекст — то, во что погружен текст, и то, что порождает текст. Во всяком тексте помимо текстового существует и внетекстовое содержание — то, что не проговорено автором, но что присутствует в тексте.

Адресат — это тот, кому сообщение «отправлено». Адресат может понимать — «прочитывать» сообщение. Для понимания он должен владеть кодом, то есть системой знаний, позволяющих понимать текст.

Сложный текст, как правило, может иметь много кодов; чаще всего они вы­строены иерархически. Так возникает проблема частичности понимания текста: ведь понимается ровно то, что способен понять адресат — в зависимости от того, какие коды у него для этого есть. Часть кодов вполне может быть утрачена, и мы понимаем заведомо не все, что хотел сказать автор (авторы). Чем древнее и удаленнее от нашего времени произведение, тем, как правило, хуже мы владеем необходимым нам набором кодов. Мы понимаем в этом случае меньше, чем хотел сказать автор, но и больше него — за счет того, о чем автор и не догадывался, что «приросло» к «тексту» за все предыдущие случаи его «прочтения».

Создатели «Петербургского урочища»

Один из мифов Санкт-Петербурга — о едином плане постройки города, обусловленном преемственностью трех планов: Трезини—Растрелли—Квасова, осуществлявшийся на протяжении ста пятидесяти лет — не выдерживает  критики.

Если бы реализовался план Трезини — Петра I, Петербург был бы городом с центром в средней части Васильевского острова. Это был бы совершенно другой город, не очень похожий на нынешний, и притом город, по своей структуре напоминающий Москву: центр и расходящиеся от него улицы. Москва была бы даже интереснее со своими кольцами и радиальными улицами. Потому что в Петербурге были бы не мягкие кольца, а жесткие, пересекающиеся под прямыми углами, геометрически «правильные», как построенные в каре солдаты, прямые, как дубинка полицейского: «линии» и пересекающие их «проспекты».

К счастью, этот план реализовался частично, а следующий — Растрелли — предполагал уже строительство центра на Адмиралтейской стороне...

Первый план строительства, план Петра I, так и не был никогда реализован. Так что считать Петра I основателем города мы можем... а вот в какой степени мы можем считать его строителем города — это еще вопрос.

И третий план застройки Петербурга, план Квасова, тоже не «просто» продолжает план Растрелли, в нем есть существенные отступления от идей XVIII века.

Многое, конечно, объясняется легко: Петербург строили долго, строители были детьми разных эпох. Петр I и Трезини — дети эпохи классицизма, Растрелли — барокко, Квасов — романтизма. При Петре I даже керосиновая лампа показалась бы чудом техники, а при виде паровоза перекрестился бы и Растрелли. Ну а Квасов перекрестился бы при виде петровской «ассамблеи» и пьяного в дугу «отца-основателя».

Итак, три эпохи, три плана застройки. Каждая из них — свой текст, в котором визуализирован свой комплекс идей. Каждый царь тоже вполне мог иметь некую собственную идею или по крайней мере собственные корреляты идей.

И уж, конечно, свои идеи оставляли сами мастера — воплотители идеи. Если большинство архитекторов и создавали только маленький фрагмент урочища — то весь «текст» урочища и состоит из таких локальных фрагментов.

К тому же каждый заказчик и каждый творец вполне мог стремиться к одному, а получалось нечто совершенно другое... Взять хотя бы историю памятника Александру III, открытому на Знаменской площади 23 мая 1909 г. «Отцы города», конечно же, хотели увековечить память императора, а не посмеяться над ним. Но Паоло Трубецкой рассудил иначе, и при виде памятника у петербуржцев родилась «загадка»-пирамида:

На площади — комод,
На комоде — бегемот,
На бегемоте — обормот.

Ну, а теперь памятник вполне вписался в новую среду — у Невы, рядом с Мраморным дворцом.

Феномен единого текста

«Текст Петербурга» «написан» разными людьми в разные времена. Эпохи, планы, заказчики и мастера — все они создают в общем-то каждый свой текст. И если некоторые тексты различаются лишь в частностях, то другие расходятся очень и очень существенно — как первый и второй планы застройки Петербурга.

Тем удивительнее, что вследствие исполнения каждым своей партии возникла не какофония, а стройная красивая симфония. Каждый из последующих зодчих «писал» свой собственный «текст» и тем самым одновременно «дописывал» единый «текст», создаваемый всеми «авторами» города. Но для этого требовалось понимать или по крайней мере чувствовать, что это за «текст», и действовать совместно с остальными. То есть отдельные фрагменты Петербурга создавались в соответствии со множеством культурных кодов... Но одновременно как урочище культуры он создавался по некому единому коду, и этот код не имеет никакого отношения к архитектурным стилям или пристрастиям отдельных людей.

Каждый из архитекторов был самостоятельной творческой личностью с собственными идеями и стремлениями, и вместе с тем соавтором остальных и исполнителем фрагмента общего замысла.

Этому может быть несколько объяснений:

— работы велись строго по первоначальному плану (что заведомо не соответствует действительности);

— существует некий тайный центр масонов, бодисатв или марсиан, курировавших и направлявших процесс («исследованиями» в этом направлении я предоставляю заниматься любителям... как ни странно, они обычно находятся);

— у строителей Петербурга на протяжении нескольких поколений существовала некая единая для них всех идея — при том, что одновременно могли существовать и совсем иные идеи, особенно при сооружении отдельных частей и элементов урочища;

— культурное урочище оказывало на строителей воздействие такого рода, которое делало их всех продолжателями и единомышленниками; существует некая система передачи информации, «зашифрованной» в образах урочища, и эта система отбирает тех, кто воспринимает ее и работает в той же логике.

Можно сказать, что и первые два, и последние два предположения не противоречат друг другу и по смыслу довольно близки.

Какое-то необъяснимое «нечто» постоянно корректировало планы строителей, вело к появлению именно такого города, каким мы его знаем. Города, чей «текст» максимально полно воплощает именно те идеи, которые мы привыкли считать чем-то само собой разумеющимся для Петербурга.

Желанное и воплощенное,
или Осознаваемые части текста

Приходится признать: существуют своего рода «сквозные» идеи, удивительным образом воплощенные во всем петербургском ансамбле, во всем облике
города.

Достаточно очевидна идея разрыва с Москвой, со всем московским периодом русской истории. Этой идеи не только не скрывали — ее всячески подчеркивали, в том числе в официальных документах.

Другая идея из очевидных — идея русского европеизма. Своеобразного, конечно, европеизма — такого, каким он представлялся строителям Империи. По их понятиям, Империя была сугубо европейской и создавалась в противовес «азиатчине» — и русской, и покоренным Казани-Крыму-Кавказу-Средней Азии-Маньчжурии.

И уж, конечно, Петербург — зримое воплощение, максимальная визуализация имперской идеи. Опять же — такой Империи, какой она виделась ее строителям и созидателям Петербурга. Для современного человека Империя редко представляется чем-то благоносящим, и утверждаемый империями порядок несет в себе некий отсвет пресловутого «Neue Ordnung». Он почти не помнит, что Империя казалась осуществленным выражением стремления к идеальному мировому порядку. Ее главный город не мыслился некоей главой из «Уложения о наказаниях», в которой основной сюжет «держать и не пущать». Наоборот, он утверждал величавый покой и незыблемое мирное могущество.

Все же в нашем восприятии Петербурга присутствуют и эти идеи; так сказать, индукция сознательно творимого мифа.

Но столь же несомненно: наше восприятие феномена не сводится к восприятию только этих идей. Будь так, петербуржцы не оказались бы такими «бунташными», непокорными и малоуправляемыми людьми. Осмелюсь утверждать — мне не известен ни один другой случай, когда население столицы Империи было бы так мало предано имперской идее, так мало склонно к наслаждению величавым покоем, да и к благодарности императорам за дарованное европейство.

Если субъективное восприятие города вызвано объективными факторами, следует предположить объективное существование еще одного петербургского феномена: идей, визуализированных в городском ансамбле независимо от воли созидателей. Это и называется внетекстовым содержанием: когда авторы текста и не хотели, а взяли и выразили некие не проговоренные ими идеи; создали город­ское урочище, незримо несущее эти идеи в себе.

Так когда-то Илья Репин был очень благодарен соседке по даче: та изо всех сил старалась помочь великому художнику и хоть так погреться в лучах его славы. Но и говоря о ее «прекрасной душе», воспевая «эту чудную женщину», Репин нарисовал портрет мещанки и мелкой, ограниченной хищницы. Органически не мог
поступить иначе! Не получалось. И внетекстовое содержание вступало в противоречие с официально декларируемым текстом.

Полицентричность города

Одна из таких идей выражена уже в самом факте создания второй столицы России.

Вообще-то история и России, и других стран показывает, что оптимальным является формирование государства и общества при одновременном развитии нескольких центров.

На Руси дихотомия Киев—Новгород в IX—XI вв. сменяется конкуренцией нескольких городских центров в XII—XIV вв., фактически каждая земля имеет свой региональный центр.

И все европейские государства формировались между несколькими центрами. Примеры: Краков—Варшава; Лондон—Кембридж—Оксфорд—Эдинбург; Берлин—Мюнхен—Гамбург—Любек—Вена; Париж—Орлеан—Марсель.

В XV—XVI вв. Московия стремится уничтожить полицентризм России, и результатом становится обеднение потенциальных возможностей, степеней свободы развития страны, общего числа общественных идей. Пока Московии противостоит Великое княжество Литовское и Новгород — это не дает Москве как государству и московитам как народу окончательно закиснуть.

Самые застойные периоды развитии России — это периоды моноцентричные. Например, советский период — время подавления всех центров, кроме одного — Москвы. Гипертрофия Москвы и захирение большинства региональных центров всегда означает, что экономическое развитие районов, которые много чего могут дать, или не будет происходить вообще, или будет происходить однобоко и уродливо. Создание же новых центров всегда знаменует новый этап развития; жестко действует принцип: новое вино не вливают в старые мехи.

С появлением Петербурга в Московию, становящуюся Российской империей, возвращается прежний полицентризм: дальнейшее развитие страны пойдет между несколькими центрами, каждый из которых будет воплощать свой вариант движения вперед и станет лидером этого варианта.

Идея полицентризма визуализирована в самом факте появления Петербурга. Но одновременно — в планировке его ансамбля. Первоначальный план Петра—Трезини предполагал жесткий централизм. Но реализовался другой план, по которому город лишен ярко выраженного центра.

Действительно, является ли Дворцовая площадь центром Санкт-Петербурга? Несомненно, является. Но может быть, центром города следует признать стрелку Васильевского острова? Или Дворцовую набережную Невы? Или Невский проспект между Аничковым дворцом и Гостиным? Или Петропавловскую крепость?

Ах да! Центр — это ведь место, где находится власть. Тогда в советское время центром Петербурга был Смольный институт, а во времена Российской Федерации — Мариинский дворец.1 

Если считать центром то место, где концентрируются деньги, центр приходится помещать туда, где располагаются правления банков. Если «центр» находится там, где концентрируется интеллект, то вот он — комплекс зданий Университета на Васильевском острове.

Сам по себе весь этот спор и сыр-бор доказывает одно: город Петербург как урочище культуры обладает многими центрами — многими урочищами, претендующими на центральное положение. И таким образом несет идею полицентризма не только в факте своего бытия, но и в своей планировке.

Но и это еще не все! Сами урочища Санкт-Петербурга поразительным образом оказываются лишены центров. Я охотно поблагодарю человека, который укажет мне на центр любого из городских урочищ любого масштаба: например, на центр Аптекарского острова или центр Выборг­ской стороны.

Найти такой центр — лично у меня не получается. Как только приходишь к выводу, что вот он, центр, его удалось обнаружить, как тут же в том же урочище «оказывается» еще одна точка притяжения, еще один «центр». Никак не удается «спланировать» какую-то часть петербургского пространства так, чтобы у этого пространства «появился» «центр», и этот полицентризм просто фатален.

Это очень интересная особенность Петербурга: он организован по принципу своего рода «культурной голограммы» — одни и те же идеалы и представления визуализируются в урочищах разного масштаба; в результате эти идеи оказывают особенно мощное воздействие.

Появление Петербурга сделало Россию полицентричной; полицентричен сам Санкт-Петербург. Полицентрично любое из его урочищ. Любой архитектурный объем, любое пространство в городе кричит об одной и той же идее. Нигде в Петербурге вы не избавитесь от нее — она визуализирована везде.

Город на краю

Ю. М. Лотман обратил внимание на интереснейшие особенности «эксцентрических» городов — тех, что находятся на краю своей земли.

«Концентрические» города, расположенные в центре «своей» земли, по Лотману, считаются как бы воплощением этой земли, «своего» пространства. Эти города словно вырастают из этой «своей» земли, как их идеальное воплощение, как символ той реальности, которая есть. Чего нет в «концентрических» городах, так это устремленности к трансцедентному, разрыва с прошлым, броска в будущее.

Есть в них и своя мифология, но это в основном «генетические» мифы — мифы происхождения, развития, естественности.

Совсем иные идеи воплощаются в городах, эксцентрически расположенных по отношению к своей земле. Существующее объявляется несущественным и даже несуществующим, а то, что только должно появиться, объявляется единственно сущим. Такому городу свойственны не генетические, а эсхатологические и демиургические мифы, противопоставление искусственного и созданного естественному и природному.

Поставив Санкт-Петербург на краю русской ойкумены, Петр I уже тем самым «Россию поднял на дыбы» в броске к неясному будущему. Санкт-Петербург и для Петра, и для его преемников был некой моделью будущей России. Тем местом, где строилась первая версия утопии для всей страны [9, с. 181—200].

Тем более, что Санкт-Петербург поставлен не только на край России, но и на край Европы,  на край цивилизованного мира (как часто казалось, вообще на край обитаемого человеком пространства). Перенесение столицы в город, лежащий на границе Российской империи и Речи Посполитой, но гораздо южнее (или, скажем, на Дон), создавало бы и меньший эффект пограничности — границы, на которых встал бы такой гипотетический город, оказались бы меньшего смыслового масштаба.

Современникам же Петра I, да и россиянам много более позднего времени казалось, что Петербург вообще расположен на пределе биологических возможностей человека. Что в настолько суровых, экстремальных по климату условиях люди если и могут жить, то исключительно «нецивилизованно».

В этом, конечно, изрядная доля преувеличения, абсолютизации локального опыта русских конца XVII — начала XVIII вв. Насколько современники Петра I не были готовы к обитанию на морских побережьях, говорит хотя бы то, что берег моря в русском языке долгое время не имел названия. Берегом назывался строго берег реки или озера: морской же именовался по-голландски — «кюст».

Антитеза природное/искусственное оказывается исключительно важной для Петербурга. Город возник вопреки Природе, как нарушение естественного порядка. Это город — победа над стихиями; город — торжество разума и сил человека. И вместе с тем город — извращение, город — безумие, город, противопоставленный естественному порядку вещей.

Странным образом до сих пор не оценена по заслугам роль Невы в складывании культуры Санкт-Петербурга. Во-первых, Нева велика и опасна. Нева крупнее большинства рек европейской части России, кроме Волги. Россияне обычно не имели дела с такими широкими, быстрыми и опасными реками.

Во-вторых, Нева непредсказуема. Эта могучая река с ее разливами, в том числе катастрофическими, — природное, не подвластное человеку явление, органичное для Петербурга, вписанное в Петербург и составляющее его часть. Но в то же время это — особая часть города; своего рода «представитель» и «агент» стихийных сил внутри самого Санкт-Петербурга.

Гранитные набережные и строгая регулярная застройка берегов только подчеркивают контраст культурного и природного. Комфорт огромного города, уют и прелесть созданного человеком довольно часто прерываются буйством стихии. Природное, вписанное в город и составляющее часть города, время от времени «бунтует» — нападает на мир человека, разрушает его, расточает материальные ценности; это «природное» опасно: оно требует борьбы с собой, может убивать отдельных людей.

По мнению Ю. М. Лотмана, вокруг «такого города будут концентрироваться эсхатологические мифы, предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихий...» [10, с. 277]. Сюжет потопа, поддерживаемый постоянными наводнениями, породил не только огромную литературу, но даже и красочную деталь, зримое воплощение «торжества стихий» — вершину Александрийского столпа или ангела Петропавловской крепости, торчащего над волнами и служащего причалом кораблей.

М. Ю. Лермонтов очень любил рисовать «виды наводнений в Петербурге» [11, с. 211—212]. Стихотворения типа «Подводного города» М. Дмитриева или «Насмешки мертвеца» В. Ф. Одоевского вовсе не сводились к этим, наиболее талантливым и произведшим на современников самое большое впечатление примерам, но составляли важную часть духовной культуры города того времени (да и современной).

Город на краю, на пределе, осознавался как город, скованный в воздухе на ладони колдуна и не имеющий под собой фундамента.

«И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Меж тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, а нет еще его города. «Ничего вы не умеете делать», — сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю» [12, с. 146].

В. Ф. Одоевский приписывает эту легенду «старому финну», но очевидно — этим «финном» является он сам. Стоит ли объяснять, как семантически связаны «легенда» и само понятие «беспочвенности», родившееся, скорее всего, тоже в Петербурге?

Ф. М. Достоевскому привиделось не хлюпающее болото под мостовыми, а кое-что покруче: в одно прекрасное утро поднимется утренний туман, а вместе с ним и весь невероятный, фантасмагорический город. И останется на месте Санкт-Петербурга лишь одно «пустое финское болото».

Как видно, коль скоро речь заходит о Петербурге, никуда не деться от зрелища то ли вод, заливающих столицу, то ли камня, уплывающего в небо в струях водяного пара. Эта «пограничность» города, причем расположенность его не только на границах России, но и на границах ойкумены, на границах обитаемого людьми пространства, делает его и местом встречи, столкновения мира живых и потустороннего мира.

Если представить себе Землю в виде каравая или лепешки, к краям которой прикасается небо, ограничивая видимый мир, то очень легко вообразить, что жители окраины этого «каравая» должны и впрямь очень уж тесно контактировать с существами иного мира — и пришедшими с небесной сферы, и вылезшими «из-под лепешки». Такой образ мира, в котором центр — очень спокойное место, а на окраинах идет борьба Порядка и Мрака, очень хорошо описан в блестящих фэнтези Пола Андерсона [13].

По-видимому, для человека очень характерно представлять себе мир в виде концентрических кругов. В самом центре находятся области, полнее всего преобразованные человеком, наиболее соответствующие представлениям об идеальном и должном. Чем дальше от этого центра, тем все более дикие и не тронутые человеком области приходится преодолевать, вплоть до мест, где влияние человека вообще не ощущается. Я назвал этот стереотип, эту привычку мыслить себя в центре Вселенной «вселенским централизмом» [14].

Санкт-Петербург — это город, расположенный эксцентрично в том пространстве, которое вплоть до начала XX в. мыслилось как Вселенная.

Ощущение величавого покоя, пребывания в некоем центре освоенного пространства, гордость строителя и обитателя империи от Вислы до Аляски — все это граничит с чувством, что все видимое вокруг непрочно, зыбко, в любую секунду может исчезнуть. Что созданное человеком — лишь одна часть окружающего и что в предельно структурированный, приведенный к почти казарменному порядку мир человека в любой момент может вторгнуться стихийное, опасное и сокрушающее.

Я бы осмелился утверждать, что призрак или восставшее из гроба существо семантически очень сходны с Невой. Они так же вторгаются в мир живых, как воды Невы вторгаются из мира природного хаоса в упорядоченный мир человека. Они точно так же представляют собой олицетворение неких природных, внечеловече­ских сил, которые тем не менее актуально присутствуют в Петербурге и составляют его неотъемлемую часть.

Слухи о самых различных происшествиях, петербургские мифы и былички — рассказы о невероятном — словно бы продуцируются городом с момента его основания. Вспомним хотя бы обстоятельства, при которых родилось легендарное «Петербургу быть пусту». В 1717 г. дьячок Троицкой церкви встретил в сумерках кикимору, явившуюся ему в виде жуткой всклокоченной бабы. После этой встречи дьячок ударился в запой, стал шляться по городу без дела и вопить свои эсхатологические пророчества. Между прочим, никакое битье кнутами в застенках не заставило дьячка изменить показания: видел он кикимору! Быть Петербургу пусту!

Констатирую факт: всего через четырнадцать лет по основании города в нем начались весьма своеобразные явления. Явления эти можно отнести и на счет особенностей психики человека, и нa счет проникновения в наш мир существ мира иного — не буду настаивать ни на какой версии. Но этот петербургский феномен родился одновременно с городом; задолго, за доброе столетие до того, как Пушкин, Гоголь и Достоевский сделали петербургскую мифологию фактором национальной культуры, этот фольклор уже жил в широчайших народных массах.

Огромный пласт простонародного петербургского фольклора изучался только одним учреждением: Тайной канцелярией. Это специфическое и довольно жуткое учреждение менее всего ставило своей целью культурологический анализ. Может быть, пора всерьез заняться изучением этого потрясающего пласта?

Впрочем, он не только простонародный, этот фольклор. Великий князь Павел Петрович, будущий император Павел I, рассказывал баронессе Оберкирх, как тень Петра I отвела его на Сенатскую площадь и обещала скорую встречу на том же месте: на месте Медного всадника. Предоставляю читателю судить самому, о чем идет речь: интересничал ли великий князь перед баронессой, рассказывая небылицы. Видел ли он призрак Петра и беседовал ли с ним. Видел ли он лишь неясное «нечто», и это «нечто» лишь много позже оформилось и додумалось им в виде осмысленной, стройной истории, обладающей к тому же «историческим» подтекстом.

Опасаюсь вызвать гнев записных монархистов: но чем рассказ Павла I отличается от рассказа дьячка Троицкой церкви? Тем, что в нем речь идет о «царственных особах», а не о какой-то там кикиморе? Тем ли, что наследником престола не занималась Тайная канцелярия и он мог безнаказанно, в великосветском салоне, рассказывать то, что дьячки болтали только спьяну и под страхом кнута?

В начале XIX в. собирателями фольклора и всевозможных «страшных историй» стали такие деятели культуры, как Пушкин, Дельвиг и Гоголь. Напомню, что многие из петербургских рассказов Гоголя откровенно фантастичны и так же откровенно близки к «народному» пласту петербургского фольклора, что Пушкин мыслил свои дневники 1833—1835 гг. как своего рода сборник «страшных» историй, что Дельвиг собрал множество таких историй и что в самой его жизни происходило многое, «кажущееся чудным».

Родственница Дельвига, Екатерина Гавриловна Левашева, рассказывала, что у ее мужа с Дельвигом был уговор: тот, кто первый умрет, должен явиться другому, чтобы показать: загробная жизнь существует. Спустя семь лет Дельвиг умер, а еще через год после своей смерти, в 12 часов ночи, вошел в кабинет Левашева, сел в кресло и, так же не сказав ни слова, удалился.

Можно как угодно относиться и к этой истории, и к многочисленным свидетельствам о появлении на Дворцовой площади призрака Николая I. Если так удобнее, давайте считать,что у петербуржцев почему-то дружно «поехала крыша». Но вот поплыла-то она в очень уж определенном направлении.

Ю. М. Лотман полагает, что дело тут в дефиците городской истории: то, что задается в постепенно растущих городах как неторопливо разворачивающаяся история города, в «мгновенно» возникшем Петербурге осуществилось как миф. Он же предположил, что быстрота возведения ансамбля Санкт-Петербурга превратила его в своего рода «сцену» и что «театральность» петербургской культуры не менее важна, нежели «призрачность».

Не отрицая важности всего сказанного Юрием Михайловичем, отмечу только — нет необходимости множить сущности сверх необходимого. В «город призраков» Петербург превращает уже его эксцентрическое местоположение. И ничего больше для этого не нужно.

Чудо петербургской планировки

По аналогии со сказанным о полицентризме Петербурга можно предположить — эксцентричность присутствует не только в местоположении города, но и в его планировке.

Все внутренние границы Санкт-Петербурга просто удивительно размыты. Попробуйте указать с точностью до метра, где кончается Адмиралтейская площадь и начинается Сенная? Где кончается Дворцовая и начинается Адмиралтейская? Казалось бы, рукава огромной реки должны создавать четкие границы между городскими урочищами. Это так — Выборгская сторона отделена от Петроградской, тем более выделены водой Крестовский и Заячий острова. Но всякий раз, как только такая возможность предоставлялась строителям — городские урочища Санкт-Петербурга начинали плавно перетекать одно в другое; при том, что каждое из урочищ выражено очень четко, границы между ними размываются.

Город должен иметь центр... Ну хорошо, пусть будет сразу много разных центров. Но каждый «претендент» на центр, каждое урочище, которое может быть центром, удивительным образом оказывается «на краю».

Самое «центральное» место в Санкт-Петербурге, вероятно, стрелка Васильевского острова. Но и она лежит эксцентрично по отношению к Адмиралтейской стороне и Невскому, Дворцовой набережной и тем более — к Смольному.

А кроме того, эксцентрична планировка каждого культурного урочища: все они оказываются и эксцентричными и полицентричными. Может быть, центром Дворцовой площади является Зимний дворец? Да... Но может быть, таким центром является и Александрийский столп. Причем Зимний замыкает площадь сбоку, а Александрийский столп смещен от центра... Неужели Монферран не мог «всадить» столп ровнехонько в центр площади?! Уж наверное, он мог бы разместить столп хотя бы не в такой степени эксцентрично. Но он, как видно, «достраивал» урочище в соответствии с общим культурным кодом всех петербургских строителей.

Точно так же, может быть, центр Сенатской — Медный всадник? Да, но он смещен к краю площади. Так даже лучше — памятник виден со всех сторон, в том числе с того берега Невы... Но расположен-то он эксцентрично. Центр Сенатской — Исаакий? Но он настолько доминирует в пространстве, что сам является мощным организатором территории.

Самые «симметричные» из знакомых мне площадей — площадь Льва Толстого и площадь Ломоносова. Но первая уже «получила право» входить в число мест с названием «пять углов». То, что на это название претендует еще несколько площадей, сейчас не очень важно, а важно, что пять углов тут действительно присутствуют. Улицы, сходящиеся к площади Ломоносова, настолько различны, что сводят на нет всякую идею, казалось бы, готовой прорезаться симметрии.

Получается, что Петербург полицентричен и эксцентричен везде, весь, на всех уровнях своей пространственной организации. Мало того, что у всякого петербург­ского пространства всегда оказывается несколько центров, так каждый из них еще и расположен эксцентрически!

Эксцентричность и полицентричность города делают его многозначным, многосмысленным. Совершенно неизвестно, где тут кроется «главный» и «самый важный» смысл и какой из возможных смыслов «самый главный», и это уже делает город в целом и каждое из его урочищ неопределенным и таинственным.

Находясь в нем, человек смутно чувствует, что понимаемые им смыслы не исчерпывают того, что содержится в этом месте, здесь... Вот именно здесь присутствует что-то, чего мы не знаем, не понимаем... Что-то смутно ощущаемое, что, может быть, мы вот-вот сумеем понять, но «почему-то» никогда не понимаем. Что-то, с чем можно, наверное, наладить какой-то контакт, если суметь проникнуть и рискнуть... Что ж удивляться, что Петербург стал классическим городом историй про привидения?

Благодаря полицентричности и эксцентричности Петербург в огромной степени обладает свойством, которое Ю. М. Лотман называл семантической валентностью.

Смысловая многозначность урочища

Трудно учесть и невозможно перечислить все виды воздействия на человека, возникающие в Петербурге. Само место постоянно провоцирует на новые и новые формы его осмысления. «Семантическая валентность» места проявляется в том, что урочище в целом и его отдельные части постоянно осмысливаются в разных культурных плоскостях, даже и на уровне бытового сознания.

Урочище властно требует от человека самостоятельного отношения к нему, призывает участвовать в своего рода «расшатывании смыслов», в добавлении смыслов и — в усложнении и создании новых смыслов, еще не существовавших в этом пространстве.

Вот, вероятно, один из ответов о «вирусе Петербурга», заражавшем его строителей. Как видно, урочище культуры организовано так, что каждый достраивающий его стремится, даже не осознавая, привить новый смысл уже существующему и усложнить и так сложное. При этом важен не стиль. Важно, чтобы созданное добавляло новые центры, указывало на новые смыслы, расшатывало бы существующие, делая урочище все более многозначным.

Воспротивиться этому мысленному «приказу»? Но как? Созданием того, что будет диссонировать с культурным кодом города, сразу же покажется чужеродным, едва ли не враждебным, «не своим»? Если даже архитектор захочет реализовать проект, воспротивятся те, кто принимает окончательные решения, те, кто дает деньги на проект, или те, кто его исполняет. Слишком много желаний и воль должны совпасть, чтобы архитектурное сооружение реализовалось в камне. «Желания и воли» почти всегда побуждают достраивать город, не разрушая его кода.

Город сам, через заложенный в нем культурный код, определяет правила, по которым его будут достраивать. Расти он может только сохраняя свой культурный код полицентричности и эксцентричности.

Москва и Петербург

Трудно удержаться от соблазна сравнить «тексты» двух наших столиц. Не только потому, что это интересно само по себе, и не только из желания очередной раз «пнуть» Москву. Предельное различие самих основ организации этих двух центров, между которыми протекает вся русская история последних веков, само по себе создает множество культурно-семиотических контрастов. В поле этих контрастов легко оказывается всякий знакомый с этими двумя городами... и каждый желающий. Имеет смысл посмотреть, до какой степени различны эти два центра.

Москва как будто «вырастает» из остальной России и как бы «собирает», «вбирает в себя» через радиальные улицы всю остальную Россию. Этот город громко «говорит», что у земли есть центр, и центр само собой разумеющийся, естественный, что пространство всегда концентрично, всегда ограждено и тем самым замкнуто в пределах концентрических улиц, сужающихся к Кремлю, как к единственной мыслимой цели (и как коршун над добычей, и как кольца мишени). Замкнутость пространства города предполагает, что так же точно может быть замкнута и вся земля. Построить «стену русскую» по образцу «китайской» не хватило бы ни людей, ни материальных средств у московских царей-ханов, но эта идея в их столице вполне определенно содержится.

Расположение и планировка Москвы — этого символа и воплощения всей России — сама по себе, без остальных форм пропаганды, порождает осмысление России как чего-то замкнутого, «герметичного», чему враждебен и чужд остальной мир. И мощно провоцирует виvдение страны как «единственно православной», как святой земли, окруженной врагами, «нехристями» и чудовищами.

Своим положением и планировкой Москва говорит и о том, что всякая сущность ограничена и отделена от других и что у каждой сущности есть свой, и тоже само собой разумеющийся центр, сердце, как у Кащея Бессмертного — игла в сказочном яйце. То есть получается, что и у всякой идеи тоже есть «центр» — некое единственно возможное, единственно правильное трактование. Если даже данное конкретное решение проблемы и неверно, а интерпретация далека от надежно­сти, все равно существует некое абсолютно правильное решение — так сказать, «истинный центр» этой сущности.

Эти идеи визуализированы в виде города, улицы которого неизменно ведут к храмам и сходятся не куда-нибудь, а к средоточию власти — к Кремлю. В Москве и Москвой визуализирована даже идея первенства государственной власти над религиозной — каменная громада Кремля нависает над любым из храмов и совершенно несопоставима с ним по масштабам. Идеи связи религии с землей, с территорией, идеи единственности источника власти, отношения государственной власти и религии даются через планировку города, через переживание эмоциональных состояний стократ вернее, чем это можно дать в лекции или путем прямой пропаганды, воздействующей на разум.

Единство центра, концентричность планировки исключает возможность переосмысления, добавления новых идей и смыслов, поиск того, что не было замечено раньше. «Дополнять» Москву нельзя. В индивидуальной трактовке Москва не нуждается. Москву можно только принять — полностью, не обсуждая. А приняв, в ней можно только раствориться.

Личность тут не имеет значения. Только давайте без домыслов! Я вовсе не утверждаю, что в современной Москве личность человека не признается обществом и что в Петербурге она более значима. Я утверждаю, что планировка каждого города задает свой комплекс идей и что идея личностного начала в московской планировке не выражена, а человеческая личность на «московских изогнутых улицах» имеет очень небольшие возможности заявить о себе.

Не нужно быть профессиональным культурологом, чтобы увидеть и по крайней мере почувствовать материализованную в камне идею единства религиозной (идео­логической) и государственной власти, их слияния со страной, народом, территорией. Даже при абсолютном господстве государственной власти над религиозной. Не знаю, как там «вековая сонная Азия», но, вот, что идея неизменности, неподвижности, вечной незыблемости «опочила на куполах» — это вполне определенно.

В самом расположении и планировке Москвы уже закодированы, как в голо­грамме, виртуально присутствуют и готовы материализоваться в любой подходящий момент все ужасы русской истории: шизофреническая идея «Третьего Рима», идиотически-высокомерная замкнутость, тоталитарная идеологическая власть. Идея истины в последней инстанции, которой владеет или может овладеть «познавший истину» или группа «познавших». Идея громадности доминирующей надо всем (как стены и башни Кремля) государственной власти.

Не менее сильно и громко Петербург возвещает набор совершенно иных истин.

Плавный переход одного урочища в другое, отсутствие четких границ; разомкнутость, принципиально открытый характер пространства города, всякого вообще пространства, в котором находится человек, — мощнейший провокатор открытости культуры заимствованиям и изменениям. И в смысле готовности «выходить» к другим и что-то показывать «другому», и в смысле готовности принять идущее извне. В московском архитектурном ансамбле странно смотрелись бы католиче­ские храмы или сооружения типа Исаакиевского или Казанского соборов. В Петербурге они вовсе не режут глаз, поскольку их необычный и нетрадиционный облик полностью соответствует открытости города, духу восприимчивости и к чужому, и к новому.

Полицентризм города исключает единственность источника власти и слишком уж тесную связь светской власти с церковной. Да и храмы занимают в Петербурге несравненно более скромное место, чем в Москве.

Идея «естественной» организации своей земли как единственно возможной организации воспитывает принятие нехитрой идейки более широкого плана: идеи принятия какого-то решения как единственно возможного, как вытекающего уже из самого существа поставленного вопроса. Петербург не способствует такого рода «естественным» решениям. Любых решений в любом случае может быть несколько! И мало того, что их всегда несколько, мы еще и не знаем, какое из решений «правильнее» остальных...

А кроме того, полицентризм — это отсутствие готовых ответов не только на политические вопросы. Отсутствие «единственно возможного» начальства или «единственно верной» религии оборачивается и невозможностью «единственно правильного» ответа на философский, религиозный или научный вопрос, «единственно правильного» решения инженерной и социальной проблемы — вообще всего единственного в своем классе объектов, и в том числе единственно возможного поведения, единственно возможного художественного стиля и литературного направления.

Культурный плюрализм во всех сферах жизни — от фундаментальной науки до организации семейной жизни — прямо провоцируется планировкой Санкт-Петербурга. И что характерно — это очень «подвижный» плюрализм, без набора заранее данных вариантов. Никто ведь не знает, какой из центров — «правильный» или «истинный» центр, да и сама постановка вопроса вряд ли имеет смысл. Планировка Петербурга обрекает на вечные сомнения в любой из возможных сфер деятельности и вне зависимости от принятого решения. Она поддерживает высокую творческую активность, но, естественно, не «даром». Покой, саморастворение в сущем, простые и удобные суждения о своем «единстве с мирозданием» занимают в жизни творческой личности слишком уж малые, я бы сказал, неудобно малые части. Петербург обрекает на творческое, активное, но чересчур уж некомфортное бытие.

Эксцентричность положения города создает заряд тревожности, неуспокоенности, устремленности вперед. Этот заряд внутреннего непокоя прекрасно заметен и в «петербургских» литературных произведениях — хотя бы в альманахе «Круг», и в «петербургской» живописи.

Особенно полезно сравнить, как ни странно, пейзажную живопись. Полотна Поленова, Шишкина, Левитана проникнуты совсем другим ощущением, нежели зарисовки, сделанные Репиным на своей же собственной даче, или гравюры и акварели Остроумовой-Лебедевой.

Переживание красоты и кратковременности жизни даже у самого «тревожного» из москвичей — Левитана — совершенно лишено этого переживания непокоя и тревоги, столь характерного для Петербурга.

Впечатление такое, что москвичи всматриваются в природу и видят там гармонию, разум, покой; что природа для них — место отдыха от тревог и проблем человека. Такое же ощущение блестяще выражено даже у москвича, решительно сознававшегося в неспособности понять гармонию природы и ее соразмерности начал, — у Заболоцкого. Даже у него иволга поет не где-нибудь, а «вдалеке от страданий и бед», где «колышется розовый», словно бы небесный (а то почему еще он «немигающий»?), гармонизирующий мироздание свет.

От картин же петербуржцев явственно исходит ощущение непокоя, незавершенности, устремления куда-то за пределы видимого мира. Небо Левитана заставляет остро переживать (как совершенен и прекрасен мир!). Небо Остроумовой позволяет соглашаться, что мир прекрасен, но незавершенность и тревога в этом небе заставляют переживать, может, и так же остро, но уже совершенно иное. Совершенство в красках? Да. Но не совершенство в значении «конечное и высшее состояние». Вот чего нет, того нет.

Дело совсем не в том, что московская природа чем-то отличается от петербуржской и насыщена какими-то состояниями, которых петербург­ская лишена. Петербуржцы всего лишь переносят и на природное свое переживание мира, свое душевное состояние.

Сам город продуцирует устремление от сущего — несовершенного, незавершенного, подлежащего переделыванию — к чему-то если и не вполне идеальному... то, по крайней мере, в большей степени идеальному, нежели существующее «здесь и сейчас».

Такая способность отказаться от существующего в пользу еще не бывшего, но лучшего, чем настоящее, может показаться совершенно восхитительным качеством, если не принимать во внимание: это качество активно провоцирует и разного рода социальные эксперименты. «Прыгать в утопию», по словам Г. С. Померанца, можно разными способами — не только возводя Петербург, но и дефилируя по его улицам с красными тряпками.

Альтернативность в культуре оборачивается не только множеством увлекательных идей, но и хулиганскими попытками шокировать «почтеннейшую публику». Всем тем, что Виктор Дольник в соответствии с термином, родившимся при изучении поведения стадных животных, — именует «молодежной бандой» [15].

Естественно, что «митьки» и ранний Б. Г., пугавшие и раздражавшие обывателей, в сравнении с новыми «молодежными бандами», с их уже вовсе неживописными и немузыкальными творениями, стали теперь «милыми» и в своем роде «отцами-основателями» долгой традиции. Важно, что — независимо от степени одаренности — возникают подобные то ли феномены, то ли фантомы — в Петербурге.

Это все к тому, что полицентричность и эксцентричность планировки, провоцирующие скорость культурогенеза, — вовсе не «хорошие» качества, противостоящие «плохому» застою. Это — свойство культуры, по своему смыслу приближенное к географическим или к биологическим параметрам. На острове Гренландия не растут ананасы, зато в морях вокруг Гренландии водятся киты и тюлени; Петербург по своей планировке полицентричен и эксцентричен, и это его большое отличие от моноцентричной и концентрично расположенной и концентрически организованной Москвы.

Соблазн домысливать

Не всякий человек участвует в создании и достраивании Петербурга. Но всякий живущий и даже всякий достаточно долго пребывающий здесь испытывает ту же экзистенциальную тревогу, что и Росси, и Монферран, и Воронихин.

Напомню, что именно «сообщает» город самим фактом своего пребывания на краю российской земли и своей планировкой.

1. Неуловимость «главного».

2. Противопоставление искусственного, созданного людьми и природного.

3. Эсхатологическое мироощущение.

4. Принципиальная недоговоренность того «текста», который, многократно дописав, нам послали предки и который читаем мы.

5. Необходимость личного, индивидуального прочтения этого «текста».

И в XX в. Санкт-Петербург своим расположением, своей планировкой показывает, что он лежит не просто на краю России, но и на краю ойкумены (случайно ли, что роман с этим названием Ефремов писал в Петербурге?), на краю мира людей. И на краю материального мира.

В какой бы точке Петербурга вы ни жили, ни работали и ни находились, Петербург вам ясно говорит, что «главное» находится не здесь — оно всегда где-то в другом месте, оно неуловимо и неявно и что вот прямо здесь, прямо в этом месте, присутствует нечто, чего вы не знаете и не понимаете.

Казалось бы, город предельно устойчив, ясен, и вообще он большой и каменный: прямо-таки символ чего-то основательного и положительного. Но вместе с тем он продуцирует и тревогу, чувство неопределенности. Город не дарует каких-либо прочных гарантий, даже гарантий собственного существования; ощущение «пограничности» всего видимого и происходящего словно испаряется с его мостовых.

Живущий в городе естественнейшим образом проникается особым — и каким-то неспокойным — мироощущением, так характерным для петербуржцев в прежние века его истории.

«Дописывание смыслов» происходит и в профессиональной деятельности. Петербург властно провоцирует на творчество в любой, в том числе и сколь угодно узкой сфере. Ускоренное развитие культуры в Петербурге и происходит потому, что этот город является крайне емким, контрастным, мозаичным, семантически валентным местом.

Но особенно властно провоцирует город на «дописывание» и переосмысление текстов самого места своего обитания или пребывания.

В мире со множеством центров и со смещенными центрами известное оказывается непрочным. Пришедшее ли от предков, полученное ли сегодня положительное знание — всегда только часть возможного.

Все сказанное делает совершенно естественным то, что сегодня, как и прежде, в Петербурге так силен интерес к явлениям, над которым никак не властен человек. Сильный, порой болезненный интерес к потустороннему позволяет заниматься проблемами, которые решительно «пограничны» в культуре и побуждают домысливать и достраивать урочище, наполнять его новыми смыслами; в то же время этот интерес помогает осознавать свою преемственность.

В народном творчестве Петербург во все эпохи «наполняется» персонажами, хоть каким-то образом связанными с историей, и весь XX в. шло пополнение «списка» этих персонажей. Я бы осмелился утверждать, что Петербург на рубеже третьего тысячелетия остается самым «привиденческим» городом России и быстро «отрывается» от других по числу связанных с ним историй. Ведь основные черты урочища никуда не исчезли, и Петербург продолжает порождать новые смыслы... в данном случае — новые призраки.

Очень трудно анализировать городской фольклор и городскую мифологию недавнего прошлого: слишком уж отягощены они политическими баталиями и идеологией. Мифологией и фольклором текущего времени не занимается практиче­ски никто, а жаль.

Утверждать что бы то ни было автор может только на основании своего личного опыта и собранных им самим сведений. А это — опыт человека, хоть и жившего в Петербурге месяцами, но все же не постоянного жителя. Но даже мой куцый опыт позволяет утверждать — Петербург и в 1970—1990 гг. оставался городом призраков.

В 1975 г. мне первый же из моих новых знакомых рассказал о том, как зимой, в метельную пору, между Александрийским столпом и Эрмитажем он встретил императора Николая I. Я засмеялся было, но что-то в выражении лица и глаз собеседника остановило меня.

В 1982 г. я в первый раз получил сведения о том, что в здании Кунсткамеры «нехорошо» — там видели по ночам кого-то, очень напоминавшего Петра I.

В 1987 г. несколько обормотов, договорившись со знакомыми милиционерами из охраны, пошли пьянствовать во дворец Меншикова. Среди всего прочего, они решили покататься на навощенных полах: разгонялись и в одних носках ехали по полу огромных залов. По словам одного из участников событий, прямо из стены зала к ним вышел «такой маленький, с грубой рожей, с волосьями...».

— В парике?

— Ну... В парике...

И этот маленький, с грубой рожей, разогнал длинной тростью хулиганов (включая и милицию). Был ли это восставший из гроба Александр Данилович, не снесший надругательства над своим домом, или эксцентричный сторож, взявшийся своими силами напугать безобразников, — не решаюсь судить однозначно. Но история имела место.

В 1992 г., и тоже во время пурги и метели, мою знакомую чуть не задавил налетевший сзади, из-под арки Главного штаба, странный экипаж — как бы покрытый клепаными металлическими плитами грузовик со стволом наверху. Кто-то высовывался из люка, и женщина на мгновение встретилась с безумно горящими глазами стоявшего в броневике. Этот, с безумными глазами, что-то кричал, прoстирaл в пространство руку, но звук уносило метелью. Уже придя домой, моя знакомая сообразила, что мимо нее пронесся Троцкий.

Екатерину II и даже почему-то цесаревича Алексея видели гуляющими по набережной Мойки и вдоль Петропавловской крепости — по Кронверкской набережной.

Тут речь идет о сообщениях про «исторические» призраки. Что же касается призраков людей, занимавших при жизни более скромное положение, то они встречаются значительно чаще. Вращаясь во вполне определенной среде, я несколько раз получал сообщения о встречах с давно умершими учеными, включая Николая Вавилова и Д. И. Менделеева, не говоря уж о родственниках и друзьях рассказчиков.

То есть урочище в данный момент продолжает «продуцировать» мифы и инициировать городской фольклор разного типа и на разных общественных уровнях. Уверен, что «городом призраков» Петербург останется и в третьем тысячелетии. Каждая эпоха найдет свои способы использовать потенциал урочища и выдвинет героев и «героев», которых поглотит его пространство.

2. Пилявский В. И. Архитектура Ленинграда. Л.—М., 1953.

3. Хомутецкий Н. Ф. Петербург — Ленинград. Л., 1958.

4. Шварц B. C. Ленинград. Художественные памятники. Очерки. Л.—М., 1957.

5. Курбатов В. Петербург. Художественно-исторический очерк и обзор художественного богатства столицы. СПб., 1913.

6. Топоров В. Н. Аптекарский остров как городское урочище // Ноосфера и художественное творчество. М., 1991.

7. Иванов Вяч. Bс. К семиотическому изучению культурной истории большого города
// Ученые записки Тартуского государ. университета. Вып. 720. Труды по знаковым системам. XIX. Тарту, 1986.

8. Лихачев Д. С. Заметки к интеллектуальной топографии Петербурга первой четверти двадцатого века (по воспоминаниям) // Ученые записки Тартуского государ. университета. Вып. 635. Труды по знаковым системам. XVI. Текст и культура. Тарту, 1983.

9. Greyer D. Peter und St. Peterburg // Iahrbucher fur Geschichte Osteuropas. Wiesbaden, 1962. Bd. X. Heft. 2.

10. Лотман Ю. М. Семиотическое пространство // Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек—текст—семиосфера—история. М., 1996.

11. Живописное наследство Лермонтова. Исследование Н. Пахомова // Литературное наследство: М. Ю. Лермонтов. М., 1948, Т. XLV. Ч. 2.

12. Одоевский В. Ф. Сочинения в 2-х тт. Т. II. М., 1981.

13. Андерсон П. Три сердца и три льва. Красноярск, 1990.

14. Буровский A. M. Я и моя вселенная // Знание — сила. 1993. № 6. С.42—47.

15. Дольник В. Непослушное дитя биосферы. Портрет человека в компании птиц и зверей. М., 1994.