Дмитрий Бураго

Звезда

 Памяти Анненского

Взгляни на небосвод — коснется сердца грусть.

Мерцание светил не обещает встречи;

и тленья убежать возможно ль в русской речи? —

уж нынче ничего не знают наизусть.

Не надышаться, не наговориться впрок!

Не бойся, говорю, — надеждой тешась зыбкой —

как промотавший жизнь в беспамятстве игрок,

бредущий под дождем с растерянной улыбкой.

Не бойся, говорю: ты просто спишь в саду,

и над тобой плывет ночной листвы громада;

тебе двенадцать лет, и влажный шепот сада

навеял длинный сон про синюю звезду.

Не бойся, говорю… Белесая луна

бежит в разрывах туч, и дремлют под корою

столетьями жуки — и синяя одна

дрожит вдали звезда — едва глаза прикрою.

Морошка 

А вечный сон скорей похож

на сон до нашего рожденья:

куда прекрасней пробужденья,

когда не сразу узнаешь

свое слепое отраженье,

когда с утра колотит дрожь.

Чужой язык, прилипший к нёбу,

латыни пасмурной сродни.

Нема гортань. Поди сравни...

Поди сглотни!.. Но про утробу

тут ни словечка. Извини:

стишки — приют для болтовни,

но вредоносному микробу

не все позволено, ни-ни!

Я лучше так тебе шепну:

«Мы у ручья. На дне лукошка

шуршит болотная морошка...»

Забыл столетье и страну.

Я помню только: пела кошка

на печке песенку одну.

Потом, пятнадцать лет спустя,

в малиннике, за огородом,

мы перепачкались компотом

от щек до пят. Когда дитя,

что мы с тобой шутя зачали,

в мир скорби выползло, крича,

в мир скорби, боли и печали —

о, если б я тогда шепнул:

«Мы у ручья. На дне корзинки

от трех волнушек половинки.

Мы слышим длинной жизни гул,

кляня промокшие ботинки».

О, если б я тогда шепнул. 

Дыра в будущее

Увы, без волненья на те же валы гляжу.

Светило на гребнях Атлантики умирало

и рассыпалось фигурами Лиссажу:

мне что-то чертило, но времени было мало.

А нынче пусть чайка морочит других, паря

над рябью залива, где снова чужая шхуна

роняет в пучину корявые якоря,

ничуть не смущая нагих дочерей Нептуна.

Не обожествляя беспамятный океан,

но одушевляя, о чем бы спросить? О жизни?

Здесь, пальцами щелкни, за евро несут стакан.

И глупо не щелкать при этакой дешевизне.

О чем я пишу? О чем говорю с тобой,

утративший веру в реальность того, что вижу

сквозь разума призму? О том, как шумит прибой.

Как, столик трехногий в тенистую сдвинув нишу,

искать не пытаясь какую-то дыр бул щыл,

под крепостью, рядом с мясистым кустом алое,

я пил вино и сорок минут лущил

креветки, не думая, кстати, и про былое.

Сирень

А он говорит: «Ты же в этом году

скаталась во Францию, в Ялту, на Кубу,

купила из лиса какого-то шубу —

зачем же такую молоть ерунду?»

Она говорит: «Ты припомни, как мать

твоя на меня в тот четверг поглядела.

Ах, ты не заметил? И нет тебе дела,

и вовсе тебе на меня наплевать».

А он говорит: «Даже пол не помыт,

не то чтоб с неделю — аж целых полгода.

Не гробят тебя нищета и работа,

могла бы хотя бы поддерживать быт».

Она говорит: «Ты цветы иногда

дарил бы, как сыч не сидел над работой.

По девкам гулять ты считаешь свободой!

Ни совети нет у тебя ни стыда!»

Меж тем жесточает режим и уже

стоит на пороге война мировая,

пока наш герой-полуночник, зевая,

на кухне глотает коньяк в неглиже.

Меж тем зацветает сирень во дворе.

Гроза надвигается с юго-востока.

В огромной вселенной — ни смысла, ни прока.

И птицы немолчно орут на заре.

Нежность

В конце октября в этом парке на редкость безлюдно.

Лишь двое проходят: тяжелые палки-зонты,

нелепые куртки. Ступают нетвердо и трудно.

И долго молчат у холодной осенней воды.

И лучшего нет. И не надо. Бессмертным созданьям,

наверно, и страсть стиховая — игра для ума?

Не место в Эдеме молитвам и воспоминаньям.

А жизни бессрочной она оправданье сама.

Но легкой душой никогда бы мы так не любили

родные черты — в голубиной дали купола,

прозрачную флейту, ночные янтарные шпили, —

когда б не разлука, а вечность пред нами была.

Ложатся холщовые листья на вымокший гравий,

и морщится гладь потемневшей бездонной реки.

И нет ни имен, ни столетий, ни глав, ни заглавий.

Возможна ли нежность без нашей смертельной тоски?