Эдуард Шнейдерман

* * *

В деревьях что-то шевелилось.

А ветер спал.

Не поселилось ли

там

такое существо,

которое не называлось

никак,

от глаз людских скрывалось,

и никогда его никто

не видывал?

Да, так бывает:

живет, приветливо кивает,

но — неизвестно никому, —

все как-то сквозь глядят,

не видят

и невзначай его обидят,

и — быть расхочется ему.

В деревьях что-то шевелилось,

вздыхало, глухо копошилось,

как будто птица на ночлег

устраивалась.

Нет? не птица

в сплетении ветвей ютится?

Но кто? —

никак не разглядится

во мраке —

ветер?

человек?

Песенка о счастливом человеке

В одном несчастном переулке

жил-был счастливый человек.

В каком же это переулке?

и что это за человек?

и как он может быть счастливым,

когда несчастны все вокруг? —

забегали-засуетились

жильцы, живущие вокруг.

И по особому сиянью

нашли его и повели,

куражились, всего лишили,

но обессчастить не смогли.

Так что же значит быть счастливым?

И почему несчастны мы?

Никто из нас понять не может.

И потому несчастны мы.

* * *

Не успеешь елку спрятать —

снова надо вынимать.

Время мчится — можно спятить,

убегает — не поймать.

Но —

подумай о душе,

подумай о душе,

вынь, да расправь, да почисть щеткой.

Подумай о душе,

подумай о душе,

не порви,

не замажь,

не залей водкой.

Подумай о душе…

Соловьи под Бахчисараем

Ночью — с поезда.

Спящий пройдя городок,

очутиться на узенькой тропке.

Путь к пещерам знаком.

Я — хороший ходок.

Но откуда-то голос торопкий

вдруг раздался, так звонок в густой тишине.

Или это пригрезилось мне?

Нет, то он, соловей. Ах, разбойник, поет

на кусту над обрывом,

пройти не дает,

завораживает прохожих,

аж мороз пробирает по коже.

Как ножом, пропорол тишину.

Шепчешь в паузах:

«Миленький, ну,

не смолкай! дальше, дольше,

стремясь

со звездами выйти на связь!»

Вдруг запнулся, заслушавшись пеньем своим,

сбился с ритма, сконфузился, — замолчал,

в темноте пошуршал, повозился, незрим,

мелкой птахой (отряд воробьиных) пропал.

Но на смену — на сцену — вступает другой,

поражая высокой игрой.

Словно лучник стрелу

(мудрость глаза и рук),

он умел так искусно направить звук,

чтобы чуткое эхо, проснувшись в горах

(в нем органный маячил Бах),

все сторицей назад возвращало, —

ночь звучала,

но этого мало, —

он выращивать также умел звуковые кристаллы.

Невозможно понять, как он песню творит.

Но закована в ямб, она вольно парит;

и тональность, и ритм

обновляются в каждом колене.

Неожиданный в каждом колене

птичий Шенберг, колдун и алхимик,

почему ты поешь?

потому что влюблен?

Это все — равнодушной Селене?

…Невзначай процитировал Глинку, силен

в русской классике,

темку синичью пропел

между прочим, своим, сокровенным.

Вот оно:

передых… нарастающий гул…

горсть картавых сверкающих звуков метнул

в непробудную высь —

и звуки, как звезды, зажглись.

Я приметы ловлю:

трески, щелканье, свист…

Но, маститый, но, мастер, народный артист,

для чего ты, признайся, посажен в кустах,

в легендарно-банальных местах? —

ублажать любопытных туристов?

Не затем!

Но подступит — себя не сдержать,

захолонет — себя не сдержать,

и — поешь никому,

обречен и неистов,

выпевая себя до дна.

А потом — пустота,

тишина.

…Расширялся просвет. Надвигался восход.

Пробуждался иной, непевучий народ —

петухи, воробьи и собаки.

Прополаскивать горло мог всякий.

Но не он.

Все до капли допел, что имел.

Перелил себя в свет.

Онемел.