Александр ВЕРГЕЛИС

* * *

Кто жизни не жалел и битвы жар любил,

Тот в памяти людей навек остаться вправе.

Блажен, блажен, кто пал, как юноша Ахилл.

О подвигах его, о доблестях, о славе

Поговорим, хотя и нежность и печаль

Он знал не хуже нас. Как мстил он за Патрокла!

Но Гектора, пойми, мне все же больше жаль

И детская душа моя насквозь промокла

От слез, когда читал… О, как я горевал,

И тело рисовал пронзенное в тетрадке,

И каждый раз другой придумывал финал

Там, у троянских стен произошедшей схватки.

И вот, читаю вновь — как будто в первый раз,

В надежде, что в живых остался сын Приама…

Пусть смерть к нему придет — простая, без прикрас,

Без бранных погремух, без ужаса и срама,

Без подвигов чужих, когда-нибудь потом,

И внуки чтоб вокруг его одра стояли,

Прося, чтоб рассказал (в который раз!) о том,

Как с греками дрались. Как Трою отстояли.

* * *

Какое счастье: ливень летний

пережидаю в подворотне,

и так еще немного лет мне,

и жизнь пока что смотрит в рот мне.

И едут мимо иномарки,

битком набитые маршрутки;

какое счастье — из-под арки

смотреть на это в промежутке,

на стыке прошлого с грядущим

в громокипящем настоящем,

весь мир застав, под теплым душем

со мной в смущении стоящим.

Всего-то два шага до дома,

но ведь никак нельзя иначе.

И кто меня дождя и грома

почетным пленником назначил?

И если бы не этих линий

косая занавесь, не гром бы —

когда б еще фасад старинный

я изучил бы так подробно?

Со мною бабочка-бедняжка,

до нитки вымокшая кошка.

С коротким рукавом рубашка

задета брызгами немножко.

И приникает к медной коже

прохлада нежная сквозная,

и если я не счастлив — кто же

тогда счастливец, я не знаю…

ФОТОГРАФИЯ В АЛЬБОМЕ

Как было легко

в этом дне, что забыт, полустерт,

бутылке «Клико»

разбиваться о клепаный борт!

Линкора? Эсминца?

Не важно, не важно, не ва...

Недвижные лица,

застывшие птицы, Нева...

Безвестный фотограф,

открывший на миг объектив,

потомка растрогав,

волшебным движеньем схватив

в единой охапке

и солнцем налившийся март,

и дамские шляпки,

и блеск адмиральских кокард,

кресты, аксельбанты

и всю оркестровую медь —

неужто не знал ты,

не видел, всевидящий, ведь

напрасно все это!

И пышность речей, и салют,

и «Многая лета»,

что ангелы в небе поют

всему, чего сам

я не знаю, но странно люблю:

и сим мертвецам,

и плывущему в смерть кораблю...

* * *

Парикмахерши-ударницы

обслужили целый взвод.

И курсантик улыбается,

как ребенок: Новый год.

Он для всех, как неизбежная

радость, молодость и грусть.

У комендатуры нежные

мысли лезут… Ну и пусть

прут себе гурьбой нахрапистой —

не в строю, не на плацу.

Видно, в этой парикмахерской

как гражданскому лицу

мне не светит стрижка с кантиком.

Как не светит никогда

обернуться лейтенантиком,

под шумок пролезть туда,

в Новый год, и в медучилище

на весьма полезный бал —

чтобы барышне в ночи еще

в ушко что-нибудь шептал,

чтобы, жизнью не обиженный,

шел в казарму поутру,

чтобы мой затылок стриженый

холодило на ветру.

ОРАНИЕНБАУМ

В дивном краю, где печально голштинский кузнечик

смотрит на нас сквозь слепую листву померанца,

в строгом раю прирученной воды, этих речек,

льнущих к заливу, рискуешь навек потеряться.

Что горевать о балах да двуглавых наседках!

Выпьем вина, нам знаком аромат его — или

это не мы флиртовали в зеленых беседках

и поцелуи украдкой друг другу дарили?

Что ты так долго глазами усталыми ищешь?

Сумерки входят в пустые аллеи неспешно.

Тени смешались. Пора возвращаться. Но слышишь:

вязы вздыхают — они нас узнали, конечно.

* * *

По тому, что природа спорит с календарем,

и жасмин упрямо в пышном цвету стоит,

и сентябрьской ночью так же светло, как днем,

и лесок заречный свой не меняет вид;

по тому, что, когда, счастливый, выходишь в сад,

видишь Павла Сергеича, умершего уже

эдак лет пятнадцать-двадцать тому назад,

узнаешь, что в рай, который сулят душе,

ты уже попал... А может, не узнаешь

ничего, а просто радуешься судьбе

и, блаженный дачник, просто себе живешь

так, как прежде жил... Просто живешь себе...