ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Эрнст Левин. Декамерон переводчика. — М.: Время, 2008.

Приятно иметь дело с приличным автором. Все по-честному. Вот вам оригинал немецкого, польского, еврейского или древнееврейского стихотворения. Вот, если надо, подстрочник. Вот, для верности, транскрипция. Прикладываем, если имеется в наличии, хрестоматийный перевод — хоть Маршака, хоть Лермонтова, хоть Пушкина самого. Выделяем — видите? — курсивом отсебятину и неловкие обороты. Убедительно? То-то. А теперь по­смотрим — нельзя ли перевести точней и притом не хуже. Как вам такой, к примеру, вариант? Да, самопальный. Без фабричной марки. Изготовленный на личные художественные средства бывшим советским инженером Левиным. Не для славы и не для денег, а исключительно для души. Такое хобби.

Хотелось бы мне знать, как сложилась инженерная его карьера. Не при советской власти — тут все понятно, — а в эмиграции. Почему-то я уверен, что должна была сложиться хорошо. Соображения, которые он высказывает по ходу дела, в виде как бы то автобиографических, то текстологических примечаний, обличают в Эрнсте Левине ум основательный, острый, страстный. В технике, иногда и в некоторых науках, это не считается достаточной причиной, чтобы человека загнобить.

Другое дело — мастера стихотворного перевода. Ну то есть все, кому случалось получать за стихотворные переводы гонорар. Эти пощады не знают. Высота, с которой они глядят на дилетанта, — из провинции! — к тому же самоучку! — не поддается измерению. Никуда не пустят и ничего не напечатают. Ни пяди бумаги не отдадут на печатной полосе. Хотя бы он принес что-нибудь вполне безобидное, какого-нибудь Ицика Мангера, писавшего на никому здесь уже не известном идише и переведенного чуть не на все, кроме русского, европейские языки.

(А впрочем, что я мелю? Ничего себе — безобидный пример. Только ициков мангеров тут не хватало. Должно быть, я имел в виду неконкурентоспособность: уж с идиша-то переводчик ни у кого не стоит на дороге в кассу, не правда ли? Даже наоборот: его прежде других вызовут в спецотдел.)

А уж если дилетант и самоучка — да прямо скажем: вообще инженер, низшее существо, — попробует хотя бы шутки ради слегка обревизовать хрестоматийную классику!

Счастье его, что проживает за границей. В СССР мог бы попасть в дурдом либо даже на общие.

Нисколько не шучу и не преувеличиваю. Вы сейчас же сами удостоверитесь и согласитесь.

Надо полагать, вы помните пушкинский отрывок: «Он между нами жил…» Про одного поэта. Как мы тут в Петербурге тепло его принимали, читали ему свои стихи, сочувственно и жадно внимали его речам

       …о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Ну вот. А он ушел (благословляемый нами, между прочим) на Запад — и вот теперь стал нам врагом и свои произведения, в угоду черни буйной, напояет ядом.

                  …Издали до нас

Доходит голос злобного поэта,

Знакомый голос!.. Боже, освяти

В нем сердце правдою твоей и миром

И возврати ему…

Академический комментарий до­кладывает, что это — ответ Мицкевичу на такое-то его стихотворение, — выписывает польский заголовок и, по­перхнувшись, умолкает.

А знаете, на какое? Вот оно — «К русским друзьям»:

Вы меня — не забыли? А я, как случится

Вспомнить тех, кто в могилах, острогах, изгнаньях,

Вспоминаю и вас: иностранные лица

С полным правом гражданства в моих поминаньях.

Где вы нынче? Рылеев, с которым, как братья,

Обнимались мы, — волей державного рока

Умер в царском объятьи — в удавке! — проклятье

Племенам, что своих убивают пророков!

Жал мне руку Бестужев, поэт и рубака;

Прикоснется ль рука эта к шпаге и лире? —

В кандалах она — рядом с рукою поляка —

К рудной тачке прикована в снежной Сибири.

Может, с кем и похуже беда приключилась:

Может, он опозорен наградою, чином,

Душу вольную продал за царскую милость,

Бьет поклоны, лобзает сапог господина,

Славит царский триумф вдохновением платным…

И т. д. Эрнст Левин перевел этот текст, проживая уже за границей. А здесь — как вы считаете, поздоровилось бы ему? Особенно если бы он — как и сделано в этой книжке, — усугубил смысл стихов историческими фактами. Про польское восстание, про «Клеветников России», про назначенный с осени 1831 года титулярному советнику Пушкину персональный пятитысячный оклад.

Все это, положим, правда, — но непочтительная; непростительная.

Много в этой книжке озорства. Как будто сам черт Эрнсту Левину не брат.

«Наверно, подумал я, схалтурил Блок — некогда ему было, что ли?..

Но больше я удивлялся по другому поводу: ну не мог ведь Блок так плохо знать немецкий язык!.. <…> Наконец, зачем он назвал свой перевод «Лорелей», если по-немецки было «Лореляй» (нормальное окончание женского рода!), а «Лорелей» по-русски звучит похоже на «Пантелей» или «Тимофей»? Когда же по ходу чтения выяснится, что речь идет о девушке и она автоматически переосмыслится в «Лорелею», вдруг натыкаешься в конце на «песни Лорелей», и чудится, будто этих «лорелей» много, и поют они хором…»

Ишь каков. Александра Блока — в халтурщики. И Лермонтову не упус­тит с насмешкой красным карандашом подчеркнуть:

— Написано красиво, хотя если бы она качалась, а снег был сыпучим, то вся риза давно бы исчезла.

Такая забавная работа над ошибками. Чужими. Но что характерно: не особенно-то возразишь. Нечем, в общем-то, крыть.

Кроме джокера: некрасивого аргумента, так называемого по-латыни ad hominem, в переводе Шуры Балаганова: а ты кто такой?

Или так: а не угодно ли вам, г-н насмешник, оборотиться на себя? Благо ваша книжка так удобно устроена — слева оригинал, справа копия, — что даже и полный, вроде меня, невежда найдет повод убедиться: сходства идеального не бывает. Ну да, ваши копии как будто точней — если посмотреть в таком-то ракурсе. Но все равно оригинал пребывает в пространстве, пред­по­ложим, n измерений, а копия, как правило (из которого исключением бы­вает лишь чудо), — принадлежит про­стран­ству, предположим, n — 1. Или — страшно редко — наоборот.

Блок, вы правы, «Лорелею» передал вяло, финал — просто никакой. Но и ваше будущее время вместо прошедшего:

И пение Лорелеи

Будет тому виной —

тоже, знаете ли, приблизительно во всех смыслах.

И «Экклезиаст» в вашем подстрочнике сильней, чем в ваших стихах. Правда, это попрек нечестный, поскольку данная задача, очевидно, не имеет решения.

А есть в этой книжке и волнующие переводы: из Целана, из Галчиньского, из Тувима. Из того же Ицика Мангера.

Коллекция ценная. И очень симпатичен ее составитель: каким-то образом, не прилагая умышленных усилий, он в книжке постоянно присутствует. Ведь тут рассказана история его интеллектуальных авантюр, его роман с мировой культурой, если разобраться — его судьба.

Бесстрашный. Простодушный. Угадайте, почему книжка так называется. Потому, что так назван ее последний раздел. А ему такое название дано? — «без всяких претензий, единственно потому, что он случайно содержит ровно десять отдельных новелл».

Ну и назвали бы, допустим, — «Декаэдр». А «Декамерон» при чем? Без претензий, видите ли.

Леонид Никитинский. Тайна совещательной комнаты. — М.: АСТ; СПб.: Астрель-СПб., 2008.

Издательство говорит: интеллектуальный детектив. Автор просто говорит: роман. Да, роман, и притом сын сценария. Увлекательный. Неправдоподобный и трогательный, как сказка. Честный, как бывает честен репортаж.

Это тот самый Леонид Никитин­ский — очень известный журналист. Правильнее было бы сказать — спелеолог. Или диггер. Короче, много лет обследует пещеры здешнего правосудия. С карманным таким фонариком. Пугает подземных хищников. Иной раз выручает жертв, чаще пытается разо­браться — как они погибли.

Роман — судебный процесс. Про присяжных. Как они отказались засудить невиновного. Причем изображен реальный, доподлинный случай.

Но автор искренне и всерьез увлечен характерами персонажей, отношениями, разговорами. А не фабулой уголовного дела. Которую сочиняют — и бездарно — совсем другие художники: прокуратура и Контора. При всяческом содействии прочих органов — судейских, милицейских и т. д.

Тут читатели расходятся по интересам. Каждому — свое. Меня, например, занимают приемы — и проколы — той силы, что вечно желает зла и почему-то — абсолютно не по Гете — практически никогда, даже невольно, не способствует благу. Как подслушивают присяжных в совещательной комнате. Как разрабатывают их, прежде чем решить, кого ку, а кого запу или, если понадобится, у. Как прессуют подсудимых, заключенных и подследственных. Как ломают судей. Как используют священников. Как сложна тайная субординация — в соответствии с которой, скажем, юрлицо в статусе адвоката потерпевших отдает приказы прокурору, опер­уполномоченному, налоговому инспектору.

Другой читатель, допускаю, сосредоточится на фабрикации обвинения: кому и зачем кровь из носу приспичило посадить, да еще за убийство, рядового, не слишком крутого бизнесмена, и если якобы убитый им компаньон живехонек и под другой фамилией жирует за бугром, то откуда же взялся труп.

Откуда, откуда. От верблюда. Тут как раз все не просто, а очень просто, по нынешнему-то времени. Малый ребенок и то сообразит. Фирму, разумеется, основала Контора, бизнесменом поначалу воспользовались, чтобы самим не светиться. А когда укрупнили тему — перешли, допустим, с контрабанды, сравнительно невинной, на операции совсем другого масштаба, — он, подставной, сделался не нужен,
а значит, опасен. Знает, в какую в/ч переводили деньги, в какой благотворительный фонд при РПЦ и для чего был создан какой-то «Святой Томас» на Британских Вирджинских островах. Много чего знает — так много, что его могут прямо сегодня ночью в камере погасить:

«— Мы снова ходили по ресторанам, ели пекинскую утку, и Пономарев на этот раз объяснил мне, что КГБ СССР должен возродиться, теперь уже в России и в СНГ, а деньги должны продолжать работать, они еще пригодятся. Они и работают до сих пор, но я понял уже тогда, что Пономарева от этого оттеснили, этими деньгами занимаются теперь совсем другие люди, которые и сидят-то, наверное, уже не в Москве. Я тоже вскоре передал управление основными активами другим людям, с которыми я встретился в Пекине и которые были мне указаны. Но я думаю, что это уже никакой не КГБ и не ФСБ, а просто очень крупный международный бизнес, хотя он и был основан на деньги, которые, мягко говоря… Ну, так получилось — вначале, может быть, они и хотели что-то там возродить, но возрождать оказалось нечего…»

Теперь этим сюжетом, ясен перец, никого не удивишь. Хотя обычно в литературе (и в кино) его подают кусочками — не как Большой Проект,
а как случайную серию эксцессов, самодеятельность отдельно взятых отморозков.

В романе — никто и не удивляется, ни один человек. Подумаешь, какая новость. Автор и вводит-то этот сюжет по долгу добросовестного реалиста: обозначить исторический колорит. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

А пишет, как уже сказано, не про это. А про то, что и в этом, будь оно неладно, тысячелетье люди, оказывается, бывают способны проявить здравый смысл и чувство справедливости. Даже если это по-настоящему опасно. Способны, кто бы мог подумать, сопротивляться. Не ангелы и не интеллигенты продвинутые какие-нибудь. Граждане обыкновенные, бесправные, беспринципные, любого посадить на крючок не трудней, чем дождевого червя. А они, вообразите, желали бы — и пытаются — и некоторые даже умудряются — сорваться. И даже те, кому не удалось, еще сколько-то трепыхаются все равно.

Автор наблюдал такое в реальной жизни, лично, причем несколько раз — и явно потрясен. И снова и снова заставляет нас вглядываться в лица персонажей. Смотрите, смотрите, какие это разные, какие подряд и сплошь несчастливые, поневоле недобродетельные существа, — но ведь буквально каждый, поверьте, все-таки обладает душой (что бы ни означало это слово) — то ли, наоборот, душа обладает им,
Как бы там ни было, как это вообще ни невероятно, по какой-то непостижимой причине они — даже боюсь написать — свободны.

Леонид Никитинский сам чувствует, что это перебор. В послесловии шутит: «Роман, по-моему, получился в жанре настоящего социалистического реализма, тут утверждается, что истина существует, а все люди, в общем, хорошие…» Нет, это вряд ли — соцреализм действовал по инструкциям другим. А тут мы возвращаемся к сентиментальным порядкам натуральной школы, к Антону-Горемыке и Макару Девушкину. Ну что ж.

Хорошая, одним словом, книжка.

Курт Ауст. Код Ньютона. — М.: АСТ; СПб.: Астрель-СПб., 2008.

Как видите, то же самое издательство. И та же самая серия: «Интеллектуальный детектив». То, значит, был Леонид Никитинский, а это — коммерческий отход. Кстати, еще не самого последнего разбора. Якобы перевод, якобы с норвежского. Почему бы и нет. Вполне возможно.

Как тоже видите, я не только исписался — но исчитался тож. Пускаешь, пускаешь эти мыльные пузыри — нет-нет, нечаянно и отхлебнешь мыльного раствора.

Ну да, ну да: какое-то там Невидимое Братство охотится за старинной рукописью. То ли там формула философского камня, то ли что. Труп за трупом падает, словно кегли. А в паузах остающиеся на ногах читают друг другу лекции по занимательной математике, а также биографию бедняги Ньютона. Параллельную, разумеется. Без бинома и, если не ошибаюсь, без яблока в саду. А также без церемоний. Старикан — вы ведь не удивитесь? — был вроде как масон — вот этого самого Невидимого Братства член, притом, как же без этого, голубой. Но занимался иногда и делом: скажем, вычислил дату Второго Пришествия. Которое должно было состояться в 1948 году.

А также из этой книги вы узнаете о существовании т. н. дружественных чисел. 220 и 284. Они, представьте, неразделимы —

«как люди, которые вместе завели детей. Если взять все целые числа, полученные в результате деления числа 284, и сложить их, получится 220. А если точно так же взять все целые числа, полученные в результате деления числа 220, и сложить их, получится 284. Нет никакой логики в том, чтобы это было так, и нет никакого объяснения этого феномена. Просто так есть».

Ну да, ну да, я, собственно, так и думал.

С. Гедройц