К 100-летию Л. ПАНТЕЛЕЕВА

«Пятая колонна в осажденном Ленинграде...
активно действовала с первых же дней войны…»

Из дневниковых записей Л. Пантелеева, 1944 г.

Как подумаешь — сто лет: как это много. Как давно. Для человеческой памяти — роковая, так сказать, черта.

С другой стороны — последний раз мы с ним разговаривали всего-то двадцать один год назад.

Если успеть пережить всех, кто знал тебя близко, — никто никому не расскажет, какой ты был. Да ведь и не надо.

Лет, предположим, тому назад тридцать пять некий литератор, считавшийся тогда молодым, сказал про Л. Пантелеева примерно так: бывают такие времена, что значительность писателя определяется книгами, которых он не написал.

Алексей Иванович услышал. И понял. И оценил даже слишком высоко. Незадолго до смерти прислал тому литератору письмо:

«Если то, что мне удалось сделать за мою долгую жизнь, заслуживает внимания и критической оценки, то сделать это лучше, чем кто-либо, можете Вы — не сейчас, так позже, когда меня не будет…»

Насколько я понимаю, от титула «советский писатель» у него зудело лицо, как от въевшейся маски. И он уже не верил, что сорвет ее сам.

Тем не менее он это сделал. В повести, напечатанной посмертно, — «Верую…».

Раскрыл свою тайну, а в сущности — нехитрый секрет. Но страшно для него мучительный. Вносивший в его существование нестерпимую фальшь.

Дело в том, что Л. Пантелеев был не советский писатель. Потому что А. И. Еремеев был не советский человек. Поскольку презирал агитпроп, ненавидел Госбезопасность и веровал во Христа.

Но работал он — формально, да и фактически — как любой подцензурный автор — на агитпроп. Ненависть — скрывал. Веру — тщательно таил.

Да, из страха. За тех и за то, что любишь, и так далее. А верней — оттого, что не было выхода. Не имелось другого способа жить и даже просто — быть.

Это многих утешало и даже успокаивало навсегда. А у Алексея Ивановича совесть была какая-то непримиримая. Особенно под конец, когда настало личное несчастье. Металась, как в клетке.

А вместе с тем — он надеялся на свою литературу. Что, раз он старался не допустить в нее ни атома лжи и зла, она послужит истине и благу. И что за это читатели будут его любить и не сразу забудут.

И так действительно и вышло. В его текстах жила, освещая их, некая непререкаемая норма единственно правильного человеческого поведения. Полагаю, они спасли множество душ.

Вообще, страшно представить: если бы советские люди с детства читали только произведения настоящих советских писателей — что бы это вышло.

Отсюда это чувство, с которым о Л. Пантелееве думают, как мало еще о ком, — благодарность.

Хотя истинная ценность детских книг — или, допустим, игрушек — известна одним лишь детям. А перечитывать боязно.

Я рискнул, заглянул. Потери, конечно, есть. Какой-нибудь «Пакет» или одноактные пьесы про войну — лучше о них промолчать. Но зато «Честное слово» и «На ялике» — не потускнели, кажется, ничуть.

Проза для так называемых взрослых: «Наша Маша» — абсолютная и трагическая катастрофа. Мемуарная эссеистика, дневники, записные книжки — невероятное, навсегда поучительное зрелище: ум пытается превозмочь двойную цензуру (первый ряд заграждений — в самом себе).

Бесспорна «Республика ШКИД». И — «Верую…».

Итог, одним словом, положительный. Настолько, что даже рано его выводить. Этим еще займется когда-нибудь история литературы. Заодно отметит благородный характер, разберет загадочную биографию.

Объяснит, если сама поймет, — каким это чудом Вы, Алексей Иванович, вырвались из своей эпохи. Когда пошлость бушевала вокруг, подобно безумному чудовищу, создали несколько таких вещей, в которых ей ну совершенно нечем поживиться.

Каким чудом спаслись, почти ничего не дав ей взамен.

Самуил Лурье

Л. Пантелеев (наст. имя Алексей Иванович Еремеев, 22. 8 [9. 8] 1908—9. 7. 1987) вел дневники и пополнял записные книжки, по его собственному признанию, всю свою творческую жизнь, то есть с семнадцати лет: «За эти годы у меня скопилось… около двадцати тысяч заметок». Сколько можно понять, заметки эти для него были чем-то бЛльшим, нежели просто рабочие тетради; во всяком случае, в последние годы жизни отчасти по причинам внелитературным, отчасти ввиду собственно природы его дарования, «записи и выписки» стали для него как литератора жанром важнейшим, приоритетным, что подтверждается его собственной рефлексией на этот счет (см., например: Из старых записных книжек // Пантелеев Л. Приоткрытая дверь. Л., 1980. С. 231—232 и др.).

Как исторический комментарий и документ истории советской литературы немалый интерес сегодня представляют записи, сделанные Л. Пантелеевым в блокадном Ленинграде в 1941—1942 гг. Впоследствии они стали основой его книг «В осажденном городе» (1964), «Живые памятники» (1966) и нескольких журнальных публикаций. В сентябре 1941 г., как теперь известно, Пантелеев был вызван в милицию, где получил предписание немедленно покинуть Ленинград. Он не подчинился — и оставался в осажденном городе без прописки (четыре месяца — и без продуктовых карточек), пока в июле 1942 г. А. А. Фадеев не вывез его на самолете в Москву. В Ленинград Пантелеев вернулся в январе 1944 г., накануне снятия блокады, в качестве сотрудника детского журнала «Дружные ребята». Его записи этого периода впоследствии превратились в публикацию «Январь 1944. Из старого путевого дневника» (Впервые: Новый мир, 1965, № 5; затем в книге «Живые памятники»; также вошло в: Пантелеев А. И. Собр. соч. в 4-х т. Т. 3. Л., 1984).

«Январь 1944» в этих изданиях содержит следующую запись, датированную утром 25 января: «Только что ушел от меня капитан П., первый муж И. М. Принес маленькую посылку — ботинки для сына... П. просидел у меня долго, дольше, чем я мог позволить себе». Изучение рукописей позволило установить, что отточие здесь означает изъятие довольно значительного фрагмента текста. Нет сомнений, что купюра эта — исключительно цензурного характера: едва ли в те годы была возможна публикация убедительнейших свидетельств того, что в Ленинграде первых блокадных месяцев деятельность фашистских шпионов и диверсантов носила массовый и хорошо организованный характер. Это было характерно, по мнению историков, главным образом для первых месяцев блокады, когда значительная часть личного состава НКВД была направлена на фронт. К середине 1942 г., утверждают специалисты, НКВД уже уверенно контролировал ситуацию в городе (см., например: Ломагин Н. Неизвестная блокада. СПб., 2004).              

Печатается по правленной автором машинописи, вероятно, подготовленной им к публикации. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами право­писания. Оригинал хранится в архиве С. А. Лурье.

* * *

Только что ушел от меня капитан П., первый муж И. М. Принес маленькую посылку — ботинки для сына.

П. работает в управлении НКВД, оперативник. Парень, казалось бы, славный, похож на сына, молодое румяное лицо, слегка полнеющее. Только глаза… Глаза неприятные, мутные, нехорошо бегают.

Узнал от него много интересного.

* * *

Говорит, что диверсионно-шпионская служба немцев в Ленинграде была создана очень задолго до войны. 1937/38 годы не коснулись ее совершенно, несмотря на обилие «шпионских» процессов, гласных и негласных.

В 1942 году НКВД арестовал пожилого человека, профессора, видного энергетика, завербованного и работавшего на германскую разведку… с 1912 года!

Я говорю:

— А не «липовый» он шпион, этот энергетик?

Ухмыльнулся:

— Нет,  э т о т  не липовый.

* * *

В это же время, т. е. в сорок втором году, в Ленинграде были разоблачены, по словам П., организации «Немецкая национал- социалистическая партия», «Русская национал-социалистическая партия», «Союз Возрождения России» и др.

* * *

Резиденты сидели давно. Связь поддерживалась по радио, а когда фронт приблизился вплотную к городу — на помощь пришел парашют.

* * *

Диверсанты в форме советских милиционеров, по уверениям П., действительно в Ленинград забрасывались. Я говорю д е й с т в и т е л ь н о, потому что в самом начале войны, когда вспыхнула настоящая шпиономания, я был очевидцем нескольких даже очень конфузных историй. А один раз, может быть, даже спас человеку жизнь. Огромная толпа тащила по Садовой во второе отделение милиции сильно пожилого человека в новенькой «с иголочки» форме. Мальчишки, помню, уверяли, что у него «околыш на два сантиметра больше, чем у наших». Вмешавшись в это дело, я помог выяснить, что дядька этот именно в этот день поступил в охрану одного из ленинградских заводов. Отсюда и новенькая форма, и все прочее.

А П. говорит: были, были милиционеры липовые, и немало.

— Вот, вспомнил… пожалуйста… В одно из отделений милиции явилась группа женщин. Заявили, что на углу, где никогда не стоял милиционер, появился вдруг неизвестно откуда регулировщик. Пришли, проверили документы — все в порядке, имеется даже путевка ОРУДа.¹ Обыскали — ничего интересного. И только в самый последний момент кто-то обратил внимание на револьвер этого «милиционера». Вместо типового «нагана» в кобуре — «парабеллум».

* * *

— Ракетчиков вербовали из разных слоев населения. Были случаи, когда за пару плиток шоколада покупали даже мальчишек-ремесленников. Его дело — выпустить из ракетницы пять-шесть ракет — с чердака или форточки — и дралї!..

* * *

Корректировщики артиллерийского огня. Их тоже немало было в городе. На Неве, на Васильевском острове. Человек с удочкой. Рвутся снаряды, а этот рыболов незаметно выстукивает на миниатюрном коротковолновике: недолет, перелет и т. д.

* * *

То же. Сидит будто бы на ступеньке полупьяный гармонист, наигрывает что-то. А в баяне или на гармонике — радиопередатчик.

* * *

За Большим домом в Ленинграде охотились и немецкие артиллеристы-дальнобойщики, и летчики, и разведчики.

Кажется, на Сиверской стояла наготове дивизия СС² , специально предна­значенная (в момент вступления немецких войск в Ленинград») для блокировки и захвата Большого дома.

Советская КР³  узнала об этом, и партизаны получили задание — уничтожить командный состав дивизии.

* * *

НКВД в 41/42 г. выполнял, «кроме своих прямых функций» еще и обязанности, которые обычно лежат на милиции и уголовном розыске.⁴ Дело в том, что в милиции и в уголовке, по словам того же П., «люди разлагались и морально и физически». НКВД «пустил налево» немало сотрудников УР. Да и в самом управлении попадались «уроды в семье». П. вел следствие и расстрелял своего приятеля, уполномоченного управления, взяточника и спекулянта (табачная фабрика, сахар, часы и пр.)

* * *

— Приходилось, вы знаете, заниматься совсем уже неподходящими делами. Конвоировать, например, санки, на которых возили с хлебозавода и в булочные хлеб.

С хлебозавода звонят:

— Выехал такой-то. Шестьдесят два килограмма на санках.

Сотрудник выезжает (выходит, конечно, а не выезжает) на место и опаздывает. «Возница» уже убит.

* * *

Следили за объявлениями, которыми зимой 42 года были залеплены все стены, заборы и деревянные щиты-ставни: «продаю», меняю» и т. д. Ехали наугад по первому попавшемуся объявлению о продаже золотых часов, портсигара и других ценных вещей и «редко приезжали вовремя».

* * *

В пригородах некоторое время орудовали банды — главным образом из дезертиров.

* * *

Существовала диверсионно-террористическая группа по уничтожению высшего командного состава.

* * *

Зная способности некоторых наших органов измышлять, фабриковать в неограниченном количестве японо-германских и прочих шпионов, я, может быть, и усомнился бы в достоверности этих рассказов, если бы не жил сам в Ленинграде в 1941—42 годах. А поскольку я жил и выжил, я могу свидетельствовать, что п я т а я колонна с осажденном Ленинграде была и активно действовала с первых же дней войны.

Никогда не забуду первую бомбежку. Дело было вечером, я дежурил в это время на крыше. Перед этим по радио объявили тревогу. Это была уже не первая, а может быть, двадцатая или сотая тревога. Но никогда раньше немцы до города не долетали. А тут — это было, если не ошибаюсь, в первых числах сентября⁴ , — забухали на окраинах зенитки, и вдруг весь город осветился и расцветился ракетами.

— Что это? — спросил я у своего напарника-управхоза Михаила Арсеньевича. — Зачем эта иллюминация?

— Какая иллюминация?! Ракеты пускают, сволочи!..

Этих ракет было бесчисленное множество. Думаю, несколько сотен. И вспыхивали они не беспорядочно, не где попало, а в какой-то системе, по очень точному и выверенному расчету.

Почти одновременно, на близком расстоянии (приблизительно ширина улицы) взлетают навстречу одна другой две ракеты. Их след образует дугу, напоминающую крокетные воротца. Через секунду — севернее, западнее или восточнее — вспыхивают другие воротца, через секунду еще одни. И цепь эта тянется в одном направлении, образуя указующую стрелу, направленную на какой-нибудь определенный объект: мост, вокзал и т. д.

* * *

П. просидел у меня долго, дольше, чем я мог позволить себе.

¹ ОРУД — Отдел по регулированию уличного движения.

² Вероятно, собеседник автора ошибается. Действительно, к югу от Ленинграда была расквартирована полицейская дивизия СС, исполнявшая карательные функции, но контроль за захватом Управления НКВД («Большой дом»), был возложен на так называемые «айнзатцкоманды», подразделения СД, находившиеся в районе боевых действий в распоряжении вермахта.

³ КР — контрразведка.

⁴ Считается, что первая авиабомба упала на город 6 сентября 1941 г. Спустя два дня была осуществлена первая массированная бомбардировка Ленинграда. В тот день на город было сброшено более 6 тысяч зажигательных и около 50 фугасных бомб весом от 250 до 500 кг.

Публикация Сергея Князева