ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Хуан Рамон Хименес. Испанцы трех миров: Избранная проза. Стихотворения / Сост., предисл. и коммент. ­Н. Малиновской, пер. с исп. А. Гелескула. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008.

Был бы я настоящий критик. Бескомпромиссный, безапелляционный товаровед. Играющий судья. С чувством права на правоту. Не лез бы не в свое дело, не хватался бы за что попало и плохо лежит на полу вокруг моего дивана.­

Имея хоть миллиграмм самоуважения и желая его сохранить, — не стал бы я, короче, трогать эту книжку. Спросил бы себя: а кто ты, собственно, такой, чтобы издавать какие бы то ни было даже междометия о предмете подобного рода.

А у нас, у развязных дилетантов, есть своя прерогатива: заключающаяся именно в том, что нам нет препон. Ни в море ни на суше.

И если не развязный дилетант, то кто же — и если не теперь, то когда — осмелится или соизволит вслух заметить: а культуре-то еще как будто не конец. Тикает, оказывается, как под грудой мусора — часы.

В провинциальной, третьего мира державе. Где национальный герой — Дима Билан, копеечная пуп-звезда. В городе руин и рэкета. Здесь и сейчас.

Кто-то все еще делает бумажные зеркала для этих самых, по Набокову, других форм бытия, где «искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма».­

Не важно, что именно эта книга лично мне, быть может, не по уму.

Она лежит передо мной, как прозрачный кирпич для новой Вавилон-ской башни. В которую проникал и я — но не дальше галереи, опоясывающей первый ярус. А вот есть же люди, работающие на огромной высоте.

Я восхищаюсь. Изо всех сил швыряю в воздух шляпу. Точней, кепку, единственную, отчасти даже любимую — канареечного такого цвета. Она мгновенно погибает под ногами толпы, несущейся приветствовать Диму Билана. Ну и пусть.

Даже совестно, что в прошлом году я не то поленился, не то постеснялся, не то просто кепки пожалел вот так же восславить такой же увесистый томик в «Литпамятниках»: Антонио Мачадо. Полное собрание стихотворений. Тоже великий, все говорят, автор. И мно­го классных переводов, и солидные примечания (В. Н. Андреева), и в приложении серьезная-пресерьезная (А. Ю. Миролюбовой) статья.

По мне, так даже чересчур серьезная. Практически не оставляющая неучу вроде меня ни малейшей надежды. «Мысль нуждается в Ничто, чтобы мыслить о сущем, ибо на самом деле мыслит о нем так, будто его и нет…» Не спорю. Очень может быть. Но, положа руку на сердце, сам бы я ни о чем таком не догадался. Надо же, какие тезисы эту лирику бороздят.

Хименес вроде попрозрачней. Возможно, оттого, что статья Н. Малиновской написана ярче. Прочитайте, не пожалеете, а пересказывать не буду. А также не стану судить выше сапога: что за тексты да как переведены. Судя по всему, должно быть — первый сорт. Кстати, этот Хуан Рамон Хименес — ровесник Александра Блока. За два года до смерти, в 1956-м, получил Нобелевскую премию.

Александр Волков, Александр Привалов. Скелет наступающего. Источник и две составные части бюрократиче­ского капитализма в России. — СПб.: Питер, 2008.

А тут мы, стало быть, с небес поэзии бросаемся в капитализм. Про который и подавно не понимаем ничего. И надеемся так и прожить — не понимая.

Но, как и в случае с Мачадо и Хименесом, обойти молчанием эту книгу было бы некрасиво. Раз уж попалась на глаза. Слишком толковая. Слишком трезвая. Жестокая. С холодным таким блеском.

Составлена из статей, напечатанных в журнале «Эксперт» — издании внушительном, влиятельном, читаемом, полагаю, даже и на самом верху.

По-видимому, и там имеются люди, озабоченные реальностью. Как бы, значит, ее переменить к лучшему, — но потихоньку, помаленьку, полегоньку, чтобы обязательно уцелеть самим и сохранить места.

То есть речь не о свободах, не о правах — оставим глупости соседям, — а как бы не допустить, чтобы государство украло себя у себя же.

По крайней мере мне так представляется: что авторов беспокоит именно эта перспектива. Так-то они совсем не против нынешнего начальства и от идеализма весьма далеки. Видят жизнь как она есть. Но поверите ли: этот их конструктивно-прагматичный взгляд гораздо безотрадней, чем наш прекраснодушный.

Они полагают, что сектор свободного рынка в стране «исчезающее мал», поскольку фактически весь бизнес принадлежит чиновникам.

Что, тем не менее, отдельные куски то и дело переходят из рук в руки, для чего в действующих законах проделаны специальные дыры.

И что ах как недурно было бы их заштуковать. А то приемы, используемые для недружественных поглощений, а также рейдерских захватов, чересчур уж просты и процедуры неприлично дешевы. Иногда затраты сводятся просто к почтовым расходам. Украсть компанию или завод — стЛит, вообразите, всего-навсего 640 руб. (примерная схема операции прилагается).

Однако же в таких акциях практически всегда содержатся явные признаки преступлений. И, значит, они не стали бы нормой жизни (по некоторым данным, 60—70 тысяч рейдер­ских атак в год), если бы в них не участвовала вся, снизу доверху, т. н. правоохранительная система. По смелой догадке авторов, главную роль играют какие-то большие чины в региональных управлениях ФСБ.

Чем и объясняется (а не только продажностью) пособничество т. н. правосудия.

Поскольку контора обладает, знаете ли, мощной базой КМ — компрометирующих материалов.

Впрочем, насчет базы — это уже из другой главы. Из диалогов о неот­вратимом будущем. Государственник или Силовик разъясняет Либералу или просто Вопрошателю — стратегию. Как они, Г. и С., твердой рукой опираясь на эту самую базу КМ, будут постепенно кое-кого от нее отсекать. И вообще — стричь газон. А когда-нибудь впоследствии разведут гражданский цветник. Покончив — осторожно, безболезненно и частично — с собой. Хотя вообще-то контора — скелет государства, тогда как население — мясо, и как бы от запаха цветов не поднялась опять у мяса температура. Л. и В. кое в чем сомневаются и возражают — но как-то грустно, без огонька. И не верят они в такую перспективу, и, видать, не особенно она им нравится, хотя согласны между собой, что бывает и хуже, и все равно выбора нет.

Тяжело это читать. Противно. Скелет этот торжествующий. Искусственный. Возомнивший себя мозгом. Спинным, что ли? Поучает, поучает. Поучайте лучше ваших паучат.

Но разговоры-то списаны, поди, с натуры, близко к тексту. И одним отвращением да страхом, совсем не понимая, что происходит, навряд ли получится прожить. И не дадут. Про что и книжка.

Так что если кому взаправду интересно, как именно собираются поступить с РФ, — спешите приобрести. Тираж 3500 экз., авось достанете.

Юн Чжан. Дикие лебеди: Три дочери Китая / Пер. с англ. Р. Шапиро. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008.

Папа у нее был партработник. Пострадал, как говорится, в годы культурной революции. От побоев даже сошел было с ума, но партия приказала его вылечить и выдала ему впо-следствии справку, что он ничем себя не запятнал.

А мама — из бывших: дочь наложницы полицейского генерала, — тоже идейная активистка, но не без масла в голове. Тюрьма, похоже, только ожесточила ее. Окончательно просветила: что в народном Китае к чему. И, превозмогая запреты блатом, мама пристроила Юн Чжан в университет. ­А потом исхитрилась выбить ей первую же стипендию для обучения ­в Англии. Где дочурка и осталась. Заключив брак, насколько я понимаю. Конечно, по любви. Принеся в приданое м-ру Джону Холлидею самое дорогое, что нее было, — свою биографию.

В конце концов они вдвоем разработали этот актив. Опять же при помощи мамы, которая в 1988 году навестила их в Лондоне и наговорила на магнитофон шестьдесят мемуарных часов.

Теперь у Юн Чжан были на руках бабушкина и мамина истории, а ее супруг, будучи, если не ошибаюсь, ученым­ китаистом, взялся обеспечить фон.

И к 1991 году книга была готова. Удостоена премии, переведена на тридцать два языка и прочее.

В самом деле интересная, хотя талантливой, к сожалению, не назовешь.

Причем интересней всего — там, где этот небольшой изъян наиболее очевиден: где написано не с маминых слов. Про собственное, личное участие юной Юн Чжан в этой знаменитой культурной революции. Как она была хунвэйбинкой.

Разумеется — хорошей хунвэйбинкой, чувствительной. Сострадательной свидетельницей публичных избиений.

«Однажды хунвэйбины из нашего класса позвали меня на митинг. В жаркий летний полдень меня била дрожь: на спортплощадке, на помосте я увидела десяток учителей со склоненными головами и в позе „реактивный самолет“. (Не представляю. А вы? — С. Г.) Потом одних пнули под колени и приказали на них встать, других, включая моего пожилого учителя английского языка с манерами джентльмена, поставили на длинные узкие скамьи. Он не удержался, покачнулся, упал и расшиб об острый край лоб. Стоявший рядом хунвэйбин машинально нагнулся и протянул ему руки, но тут же выпрямился, принял преувеличенно суровый вид и закричал: „Быстро на скамью!“…»

Перевод, вероятно, передает древесную фактуру оригинала. Но и что-то еще. Какую-то бедность зрения.

Про пережитки феодализма и как обходила их бабушка. Про идейные разногласия папы с мамой. Про внеш­нюю и внутреннюю политику Мао. Про его злую мадам. Про все эти скучные, свирепые глупости. Про реальность, где все до боли понятно, кроме одного: зачем?

«…Мадам Мао расчистила место для „образцовых пьес“, в сочинении которых принимала участие, и кроме них ничего ставить не дозволялось. Одного режиссера заклеймили, потому что грим, придуманный им для пытаемого героя одной из опер, мадам Мао сочла чрезмерным. Его бросили в тюрьму за „преувеличение тягот революционной борьбы“…»

Одно утешение — приятно, что партия признала некоторые свои ошибки, уточнила курс и теперь ВВП в КНР растет как на дрожжах.

В. В. Лапин. Петербург. Запахи и звуки. — СПб.: Европейский Дом, 2007.

А такие книги сами себя пишут. И никогда, между прочим, не кончаются, только растут. Вот увидите, следующее издание будет расшир. и доп. Надеюсь, что и нарядное: нынешнее выглядит так, словно напечатано за счет сиротского приюта.

Но какая замечательная затея! Какая увлекательная забава — воображать, чем пахнет время, какие шумы его наполняют.

Полагаю, В. В. Лапину первому пришло в голову, какое зловоние царило на великосветских балах в XIX столетии: советский троллейбус отдыхает. Это надо себе представить состав парфюма, тип водоснабжения, технологию свечного производства. А современники почти ничего не чувствовали: привычка.

Полагаю, В. В. Лапин первый вывел тоску русской литературы по тишине — из православия, самодержавия и народности. Шучу: как человек ученый, он таких легковесных суждений себе не позволяет. А просто раздумывает: колокольный звон плюс барабанный бой плюс конский топ плюс тележный скрип плюс на всю улицу кипит и животрепещет метко сказанное русское слово... Это что же за ад рвался летом в комнату из окна!

А зимой? Как пропах печным дымом темный морозный воздух. И навоз под ногами круглый год.

Вполне научное, имейте в виду, сочинение. На документальном материале. Добрая тысяча ссылок на источники: мемуары, газеты, специальная литература.

Роль городских мостовых в формировании атмосферы. Устройство канализации. Проблемы городского транспорта. Санитарные нормы на рынках и кладбищах. Зафиксированное несоблюдение норм.

«Вероятно, такое мелкое захоронение вкупе с последствиями наводнений и стало одной из основ мифа о том, что город построен на костях…»

Конюшни. Бойни. Помойки. Кошки на лестницах.

«…Запах перегара лез в ноздри от соседа по конке, мог обдать на лестнице, в узком переулке…»

Парады — войсковые, потом пионерские. Салюты.

Музыка революции — Февраль­ской:

«Ураганная стрельба, нередко вспыхивавшая без всякой видимой причины, была отчасти проявлением массового психоза, характерного для той поры, отчасти ответом на угрозу со стороны неких темных сил, реально не существовавших. <…> Была огромная машина подавления, с действием которой многим приходилось сталкиваться в той или иной степени. Несколько поколений борцов за свободу пылко призывали народ биться за его же, народное, счастье против сил зла. Но в февральские дни этих-то темных сил в воплощенном виде фактически и не оказалось, если не считать нескольких городовых, стрелявших с крыш по демонстрантам. Вооруженные и возбужденные люди расстреливали свой собственный страх перед огромной репрессивной машиной, разом превратившейся в ничто».

Ольфакторный (слыхали такое слово? теперь будете знать) фон Великой Социалистической:

«Если ранее малоприятные запахи были в основном уделом трущоб, то в городе победившего социализма они все решительнее наступали на его центральную, бывшую парадную часть. Объяснялось это уже упоминавшимися­ ­из-менениями в составе населения, в ко­тором становилось все больше тех, кто привык поутру мочиться с крыльца».

Восхитительно обстоятельный труд. Наполняющий живой реальностью этот наш призрачный, несчастный, ужасный, прекрасный Город.

Кто ни прочитает — припомнит что-нибудь свое. Автор по радио проговорился про запах обледенелого чугуна: от перил на мосту. Через Литейный мост давным-давно его водили на уроки музыки. А я знаю одну женщину, которую до сих пор дразнят тем, что однажды, когда в дом принесли цветы, — а ей было лет шесть, — она сказала неодобрительно: гвоздики пахнут Мальцевским рынком!

С. Гедройц