ВОЙНА

Владимир  Евдокимов

АФганистан с птичьего полета

Главы из книги воспоминаний

ВАХАНСКИЙ КОРИДОР

 Если читатель посмотрит на карту Афганистана, в северо-восточной части страны он увидит вытянутый в сторону Китая и Пакистана узкий и длинный выступ, соприкасающийся у перевала Вахджир на протяжении 75 км с китай­ской провинцией Синьцзян. Это так называемый Ваханский коридор — ущелье, с севера и юга сдавленное двумя хребтами горной системы Гиндукуш высотою более 7000 м над уровнем моря. Даже перевалы через них достигают высоты от 4000 до 5000 м.

Дно ущелья, по которому протекает река Вахджир, находится на высоте 2400—2600 м. Вот в такое место, как в мышеловку, через территорию Таджикистана попал, по воле наших «великих полководцев», один из мотострелковых полков советской армии, которому была поставлена задача дойти до города Файзабада. Я не знаю, сколько погибло солдат и офицеров этого полка, но думаю, что немало, поскольку колонна, состоявшая в основном из БТРов и танков, двигаясь по одной дороге, никакого маневра не имела. Справа подступали отвесные голые скалы, с другой стороны текла река, а за ней тоже поднимались скалистые горы массива Гиндукуш.

«Особенно неблагоприятные условия сложились при выдвижении отдельного мотострелкового полка из района Хорог в Файзабад, провинция Бадахшан. Очевидно, это было вызвано тем, что на территории северо-восточных районов Афганистана проживало большое количество бывших басмачей и их потомков».

Так объяснил неудачи этого МСП Борис Громов в своей книге «Ограниченный контингент». Я глубоко убежден, что этот вывод ошибочен. Вероятно, генерал Громов не был в том ущелье и не представляет себе условий, в которые попали наши мотострелки. Просто, как у нас всегда бывает, в Генштабе не учли географических условий маршрута. По моему мнению, движение мотострелкового полка в этом направлении было ошибкой.

Конечно, в такой сложный в географическом отношении район необходимо было послать экипажи боевых вертолетов, не только обладающие высокой техникой пилотирования в условиях высокогорья, но и способные принимать быстрые и правильные самостоятельные решения, так как связи с КП из Ваханского ущелья не было. Выбор командира нашего полка остановился на моей паре.

После предполетных указаний, как только забрезжил рассвет, мой экипаж (кроме меня в него входили летчик-оператор штурман эскадрильи капитан Александр Зайцев и бортовой техник старший лейтенант Александр Зубенко) вместе с ведомым, экипажем капитана В. Патипако, выполнил взлет и взял курс на Файзабад. Чем ближе мы подлетали к Файзабаду, тем выше становились горы, тем больше снега и льда было на их вершинах и склонах.

Аэродром лежал в небольшой долине реки Конча на высоте 1200 м над уровнем моря, со всех сторон окруженный горными хребтами. Из-за этого заход на посадку был возможен только с одним курсом, а взлетать, соответственно, приходилось только с обратным, независимо от направления ветра. Это создавало большие трудности со взлетом и посадкой. Взлет осложнялся еще и тем, что взлетно-посадочная полоса была сделана из мелкого гравия, который на первом этапе разбега так лупил по обшивке, лобовому стеклу, винтам и ПЗУ1, что в кабине стоял сплошной треск.

Здесь нужно отметить, что взлетная масса, с которой мы летали, не соответствовала никаким графикам зависимости от высоты и температуры наружного воздуха, приведенным в инструкции по эксплуатации. При взлетах и посадках на площадки, высота которых над уровнем моря была от 400 (Джелалабад) до 2400 м (Гардез), при температуре наружного воздуха, колебавшейся от –15 до +500С в тени (в зависимости от времени года и района базирования), масса практически всегда была максимальной — 12000 кг. То есть при полной основной заправке без дополнительных баков мы заряжали почти полный боекомплект. Он включал в себя четыре блока УБ-32 с неуправляемыми ракетами типа С-5 (по 32 ракеты в каждом блоке), 2 бомбы, обычно — ОФАБ-250 (осколочно-фугасные, по 250 кг), комплект патронов для пулемета, а при необходимости и 1—2 управляемые ракеты (сверхзвуковые типа «Штурм-В»).

В 1981 году к нам в Афганистан прилетела группа летчиков-испытателей из летно-исследовательского центра для сбора необходимых данных по эксплуатации Ми-24 в боевых условиях в горах. Узнав, с какой взлетной массой летают наши экипажи в пятидесятиградусную жару, они удивленно спросили:

— Мужики, как же вы летаете, нарушая инструкцию по эксплуатации? Так же нельзя, да и опасно.

На что пришлось ответить вопросом:

— А стоит ли летать на задание, к примеру, на авиационную поддержку наших войск, зарядив только пулемет и имея ограниченный запас топлива в соответствии с инструкцией? Долетев же до района боевых действий (подлетное время в среднем составляло 30 минут), сделать один-два захода и, истратив боекомплект пулемета, улететь, на долгое время оставив наши войска без поддержки с воздуха?

Нам не хватило бы никаких сил и средств для смены экипажей в воздухе, как это делалось в ответственные моменты проведения общевойсковых операций. Строгое выполнение инструкций привело бы к резкому увеличению потерь в сухопутных войсках. Правда, в отдельных случаях, по необходимости, взлетную массу все-таки уменьшали, сливая топливо и сокращая вес боеприпасов. К примеру, заменяли 250-килограммовые бомбы на 100-килограммовые.

Разумеется, на транспортно-боевых вертолетах Ми-8 при полетах на десантирование и перевозку грузов расчет взлетной массы велся предельно точно и обязательно проверялся практически на «контрольном висении» перед взлетом. Даже первоклассные экипажи, как правило, в итоге или погибали, или, в лучшем случае, терпели аварию, если относились к таким расчетам поверхностно.

Чтобы читатель не подумал, что вот, мол, экипажи Ми-8 делали необходимые расчеты, а экипажи Ми-24 бездумно рисковали собой, скажу, что это, конечно, не так. Дело в том, что Ми-24 осуществляли взлет и посадку в основном на подготовленных площадках. Грубые прикидки мы всегда, конечно, делали. В их основу ложилась длина площадки для взлета «по-самолетному» (разгоняясь, подобно самолетам). Главное — взлететь, а потом, израсходовав боеприпасы и топливо, вертолет становился намного легче.

В Джелалабаде мы встречались с группой инженеров из КБ Миля во главе с генеральным конструктором (в то время — Маратом Николаевичем Тищенко) и ведущим летчиком-испытателем полковником Карапетяном. Они хотели узнать мнение летчиков о том, как ведет себя Ми-24 на практике при выполнении боевых задач, в первую очередь тех, для которых в основном он и предназначен, — огневой поддержки и нанесения бомбоштурмовых ударов (БШУ) по наземным целям в горных условиях, а также выслушать замечания по техническому обслуживанию. В основном наши пожелания сводились к тому, что в горных условиях нужен боевой (именно боевой, а не многоцелевой) вертолет с повышенной (по сравнению с Ми-24) энерговооруженностью1, а значит, и более высоким динамическим и статическим потолком2. По молодости и наивности мы думали, что наши предложения будут быстро учтены и реализованы. Как показало время, если потом что-то для улучшения энерговооруженности и живучести вертолета и было сделано, этого оказалось совершенно недостаточно…

Итак, выполнив посадку в Файзабаде, мы уточнили месторасположение мотострелкового полка у подполковника Гайнутдинова, который со своей парой вертолетов Ми-8 находился там и в тот момент был старшим авиационным начальником, дозаправились топливом и без промедления полетели дальше.

Летя по Ваханскому ущелью, мы восхищались дикой красотой гор, окружающей нас природой, и в то же время не давало расслабиться постоянное чувство опасности, которая могла подстерегать за любой грядой камней или в пещерах на склонах, особенно там, где они сходились так близко, что ширина ущелья была не более 250 м. Мы кожей чувствовали, что если в таком месте нас собьют, то, даже благополучно приземлившись, выбраться живыми навряд ли удастся. Но об этом старались не думать.

Колонна мотострелкового полка открылась нам неожиданно, после очередного поворота ущелья. Она стояла, замерев черной змейкой, так как завал из огромных камней впереди нее препятствовал продвижению.

Связь удалось установить лишь тогда, когда мы были уже почти над головой колонны.

— Кто надо мной? Я «ленточка»3, — раздался голос в наушниках шлемофона.

— Пара «полосатых»4 к вам для поддержки, но надо учесть, что топлива хватит на тридцать минут, — доложил я.

— Хорошо, нам этого будет достаточно, чтобы вылезти из брони, добраться до завала для расчистки дороги, занять группам прикрытия позиции на склонах и забрать одного раненого, а то из люка голову высунуть невозможно: прицельно бьют душманюги. Пока вы будете над их позициями крутиться, они по нам стрелять не будут, — завершил диалог голос из колонны.

Дальше мы вместе с авианаводчиком, находящимся в колонне, начали разбираться, где же эти позиции. Иногда, чтобы понять, куда показывает авианаводчик, требовалось до 6—8 минут, что в принципе недопустимо, особенно при сильной ПВО противника. Мы писали и говорили, что сухопутным войскам для наведения авиации на цель требуется новое средство с прямой дальностью выстрела до 800—1000 м, стреляющее светящимся, хорошо видимым в светлое время суток зарядом, который бы не сносило ветром. К сожалению, за десять лет необъявленной войны в этом плане так ничего и не было сделано.

С трудом увидев вооруженных афганцев, залегших между камней, я сразу понял, что уничтожить их будет очень сложно. Одеты они были в серую одежду, благодаря которой сливались с камнями и делались почти необнаружимыми, даже с предельно малой высоты. Вторая сложность состояла в том, что курс захода на атаку можно было строить только с двух направлений вдоль ущелья. Расстояние между позициями противника и нашей колонной было метров сто пятьдесят — двести. Самое правильное было бы заходить со стороны колонны, чтобы не поранить своих (если бы у нас в тот момент были бомбы, все было бы проще). Но как раз с этой стороны позиции душманов представляли собой гряду очень больших валунов, которые хорошо их защищали. Поэтому пришлось атаковать с курсом на колонну, пикируя под углом 200, чтобы увеличить кучность попадания ракет и уменьшить риск поражения наших головных бронемашин. Наконец, третья сложность состояла в том, что ширина ущелья была слишком мала и выходить из атаки приходилось по прямой над позициями противника, с последующим выполнением «горки» и «поворота на горке»1. А поскольку сзади то же самое выполнял ведомый, после разворота на 1800 нужно было еще сделать так, чтобы с ним не столкнуться...

Отметим, что параметры строя в паре вертолетов (самолетов) с первых боевых вылетов в Афганистане трансформировались и стали более удобными и безопасными в данных условиях. Если раньше мы тренировались и летали в плотных боевых порядках 50х502, 35х75 м, то здесь оптимальными оказались 50х200/1000 м. Точно такие же боевые порядки использовали американские вертолетчики во Вьетнаме в 1965—1973 годах.

В Ваханский коридор наша пара летала дней десять. За это время мой вертолет не получил ни одной пробоины, а вот ведомый пару дырок заработал. Мы считали, что нам повезло. Во второй эскадрилье было серьезно повреждено несколько вертолетов и тяжело ранен из крупнокалиберного пулемета бортовой техник в экипаже капитана Л. Точкова.

В конце дня, при перелете из Файзабада в Кундуз, уже в сумерках, бывали моменты, когда нам встречались отряды душманов численностью от 10 до 100 человек на конях, в чалмах и с винтовками или автоматами за плечами (как басмачи в годы Гражданской войны). Они боялись авиации и старались передвигаться скрытно, используя различные складки местности, а по ночам нападали на наши войска или устраивали засады на пути их следования на рассвете. Обнаружив такой отряд, мы старались уничтожить его самостоятельно. Если же боеприпасов не хватало, через самолет-ретранслятор передавали координаты на КП ВВС для принятия решения.

Практика первых же боевых заданий показала, что летный состав должен быть готов не только к полетам, взлетам и посадкам в условиях высокогорья и высоких температур, но и к выполнению сложного пилотажа на высотах, близких к динамическому потолку, что было учтено лишь впоследствии. Нам же приходилось обучать летчиков, не имеющих таких допусков, в перерывах между вылетами.

КУНАР

Первая полномасштабная операция по очистке территории от мятежных формирований в районе нашего базирования была проведена в марте-апреле 1980 года в провинции Кунар, которая располагается северо-восточнее Джелалабада по реке Кунар, вдоль западной границы с Пакистаном. До проведения операции эта провинция почти полностью была в руках отрядов оппозиции.

Центром, где располагались штабы моджахедов1, их склады и укрепления, был город Асмар. То, что район хорошо укреплен и наводнен оружием, мы поняли сразу после первого вылета пары Ми-24 из нашей эскадрильи на сопровождение Ми-8 с советскими военными советниками и представителями командования афганской пехотной дивизии, летевшими с целью изучения обстановки и согласования других вопросов. В результате вертолет капитана Ю. Иващенко был подбит и произвел вынужденную посадку в расположение подразделения афганской армии в административном центре провинции — городе Асадабаде, который находился в руках правительственных войск. После вылета на бомбоштурмовой удар по цели в этом же районе парой капитана И. Молчанова мы насчитали в его вертолете четыре пробоины от стрелкового оружия. В следующем вылете, уже моей пары, был ранен в ногу мой бортовой техник старший лейтенант Александр Зубенко. Даже по этим небольшим эпизодам можно судить о том, насколько серьезно моджахеды подготовились к обороне на случай наступления афганской регулярной армии или советских войск.

Для оппозиции район был хорош тем, что, во-первых, располагался вдоль пакистанской границы, что давало возможность, пользуясь ее бесконтрольно­стью, свободно ввозить оружие, боеприпасы, продукты и медикаменты. Даже от Асмара до Пакистана было не более 15 км. Во-вторых, район был труднодоступным, высокогорным, с узкими длинными ущельями, что создавало преимущество для обороняющихся и трудности для наступающих.

Выполняя первые вылеты в Кунаре, мы видели, что на вертолетной площадке южнее Асмара стоят два вертолета с опознавательными знаками афганских ВВС, и, конечно, были удивлены этим, поскольку знали, что местность занята мятежниками. По всем данным, на территории Афганистана ни вертолетов, ни самолетов у них не было. Что это за вертолеты, мы узнали позже из разговоров с афганскими офицерами, проходящими службу в Джелалабаде, и нашими советниками, и вот что они нам рассказали.

В конце 1979 года, когда раскол в НДПА2, а соответственно в правительстве и армии достиг апогея, личный состав гарнизона города Асмар во главе с начальником решил больше не подчиняться своему командованию и фактически перешел на сторону оппозиции. Не обошлось тут, наверное, и без давления, а возможно, и подкупа пакистанскими советниками офицеров этого гарнизона. Начальник гарнизона решил, что неплохо бы на всякий случай обзавестись собственным вертолетом. Он по радиостанции связывается с Кабулом и просит прислать ему вертолет, чтобы отправить секретную почту и двух офицеров в столицу. После посадки экипаж оказывается под арестом. Летчиков стали уговаривать перейти на сторону мятежников, но они ответили отказом, и их расстреляли. Тогда асмарцы вызывают еще один вертолет, объяснив, что первый сломался и вылететь не может.

Второй вертолет садится рядом с первым, и его экипаж ждет та же судьба. Начальник асмарского гарнизона находит причину невылета и для второго вертолета, и из Кабула летит третий, экипаж которого оказался более осторожным. Командир вертолета, видимо проинструктированный своим начальством, не пошел на посадку сразу, а, поставив вертолет в вираж, стал внимательно смотреть, что же происходит на земле. Его насторожило, что среди встречающих не было никого из членов других экипажей. По традиции, если есть неисправность, то со следующим вертолетом ждут запчасти и, как правило, кто-то из летчиков встречает. В общем, почувствовав, что здесь что-то не так, командир третьего вертолета не стал садиться в Асмаре, а вернулся назад в Кабул. Потом, через некоторое время, обстановка в провинции и, в частности, в Асмаре стала известна. Так начальник мятежного гарнизона заимел вертолеты, но без экипажей. А это все равно что ничего; как говорят, что «кошелек без денег — кожа», так и вертолет без экипажа — кусок металла. В ходе проведения операции в Кунаре эти вертолеты были просто уничтожены.

Операция готовилась тщательно. Контроль за подготовкой частей ВВС 40-й Армии осуществлял первый заместитель Главкома ВВС СССР маршал авиации Александр Силантьев, входивший в группу офицеров Генштаба. Он вникал во все вопросы, связанные с авиационной группировкой, начиная с ее базирования и обеспечения и заканчивая тактикой ведения боевых действий авиации, ее эффективностью и морально-психологическим состоянием летного состава.

Маршал А. Силантьев находился в Афганистане примерно первые полгода с момента ввода наших войск на территорию страны. Этот высокопоставленный начальник произвел на меня, и, думаю, не только на меня, самое благоприятное впечатление, в отличие от некоторых других московских военачальников. Он никогда ни на кого не повышал голос, всегда внимательно выслушивал мнение любого военнослужащего, не устраивал показательных разносов по каким-либо недостаткам, в том числе по форме одежды (многие летчики в холодное время года вместо рубашки военного образца носили спортивную куртку, воротник которой, как его ни прятали, иногда высовывался из-под комбинезона), потому что, видимо, знал и чувствовал ту обстановку, в которой мы находились. Тогда многие части поднимались по тревоге и с территории СССР направлялись самолетами в Афганистан. В таких случаях офицеры и прапорщики имели возможность взять с собой только «тревожные» чемоданчики с бритвой, ложкой, вилкой и комплектом нательного белья. Конечно, надо было принять в расчет и то, что в боевых условиях все вещи (белье, комбинезоны и т. п.) быстро изнашивались, а приобрести новые в первые месяцы нашего пребывания в Афганистане было негде и не на что.

Другой начальник, через некоторое время сменивший маршала Силантьева, увидев у кого-нибудь из летчиков торчащий воротник спортивной куртки, сразу начинал выволочку, хотя следить за правильным ношением формы — обязанность непосредственных командиров. Мы и так старались всегда быть чистыми и опрятными, даже просто потому, что находились в чужой стране и, соответственно, являлись объектом повышенного внимания. Приезжал к нам и бывший главком ВВС СССР маршал авиации П. Кутахов, оставивший впечатление человека грубого, не терпящего никаких возражений, принимающего быстрые, в ряде случаев непродуманные решения и способного за малейшую провинность втоптать подчиненного в грязь. Так, в 1984 году в авиационном полку в Кандагаре, случайно увидев ржавчину на стволе пулемета одного из неисправных, ждущих ремонта вертолетов, он схватил командира полка за усы (благо они были не маленькими) и стал трясти его, приговаривая:

— Это что такое? Я тебя научу содержать технику в порядке!

Все происходило на глазах подчиненных комполка и нескольких генералов. От снятия с должности этого командира спасло два обстоятельства. Первое — что он всего два месяца как прилетел из Союза, то есть принял полк недавно, а второе — что Кутахову очень понравилось новая, построенная руками личного состава летно-техническая столовая.

С недоброй стороны я вспоминаю и еще одного начальника — заместителя главкома сухопутных войск генерал-полковника В. Меримского. Может быть, как стратег и тактик он был хорош, но как человек?.. Судите сами.

Во время Кунарской операции медицинский пункт нашего полка являлся перевалочным между районом боевых действий, откуда вывозили раненых (в основном вертолетами), и центральным кабульским госпиталем. Легкораненых с нашего аэродрома направляли для лечения в лазарет отдельной медроты, расположенной под Джелалабадом в Шамархеле. Тяжелораненых доставляли в медпункт, который возглавлял тогда капитан медицинской службы Григорий Ирович Блувштейн (очень толковый в своей области специалист), где им оказывалась возможная помощь, а далее, специально оборудованным санитарным самолетом Ан-26, прилетавшим ежедневно во второй половине дня, — в Кабул. В один из дней экипаж нашей эскадрильи вывез из района проведения операции двух раненых, о которых Блувштейн сказал, что они были в тяжелейшем состоянии. Санитарный самолет должен был прибыть еще не скоро, так как сначала вылетел на другой аэродром. Вертолетами их отправлять было нельзя из-за повышенных вибраций в салоне. Но у нас на аэродроме стоял Ан-26, на котором утром с группой офицеров в 6—7 человек прилетел генерал-полковник Меримский. Во время разговора на перроне аэродрома появились два автомобиля во главе с генералом, который, видимо, закончив свои дела, собирался улетать в Кабул. Григорий Ирович говорит:

— Пойду попрошу как медик, чтоб Меримский забрал двух тяжелораненых, а то они могут не дожить до прибытия санитарного самолета; все, что от меня зависело, я сделал.

Но Меримский умирающих не взял (хотя самолет был полупустой), со слов Блувштейна, ответив: «Когда я лечу самолетом, у меня принцип — лишних с собой не брать».

Вот так, коротко и ясно! Очень принципиальный человек...

Наступление в Кунаре началось с рассвета составом усиленного мотострелкового полка, который на броне (танках, БМП и БТРах) начал втягиваться в ущелье, следуя по дороге, идущей с Асадобада на Асмар вдоль реки Кунар. Для обеспечения первоначальных действий МСП и занятия господствующей высоты на вершину горы высотой более двух тысяч метров над уровнем моря, расположенной северо-западнее Асмара, вертолетами Ми-8 был высажен десант в составе десантно-штурмового батальона. Были привлечены 40 экипажей на вертолетах Ми-8, 20 из нашего полка и 20 — от 50-го ОСАП1  (г. Кабул). Так как на вершину мог сесть только один вертолет, боевой порядок в воздухе строился как поток одиночных вертолетов, с интервалом между посадкой 15 секунд.

Перед десантированием по предполагаемым опорным пунктам и огневым точкам моджахедов, выявленным в ходе воздушной разведки, нанесла бомбовые удары истребительно-бомбардировочная авиация. Нашей эскадрилье в первый день была поставлена задача подавить ожившие и вновь выявленные огневые точки в районе высадки десанта непосредственно перед высадкой и во время ее проведения.

Два звена1 Ми-24, которые возглавлял я, вышли в район десантирования на высоте 700 м через минуту после нанесения бомбоштурмового удара истребителями-бомбардировщиками, остальные звенья сопровождали десантную группу Ми-8 на маршруте. Как только мы пролетели Асмар, по нам сразу же заработали три крупнокалиберных пулемета ДШК2. Место их расположения было отлично видно по огненным нитям трассирующих пуль, протянувшимся к нашим вертолетам. Первый ДШК мы «умиротворили» сразу, накрыв его залпами НАР3  первых четырех вертолетов, а затем разделились. Мое звено взяло на себя ДШК, расчет которого располагался на макушке небольшой лысоватой горки, недалеко от той, на которую должен был высадиться десант, а второе звено взялось уничтожить другой ДШК, установленный немного дальше, на лесистом склоне хребта. Чтобы уничтожить эти огневые точки, наши звенья встали в круг и, как штурмовики в Великую Отечественную, один за другим пикировали на цель.
В первом заходе в нашей четверке каждый экипаж выпустил не менее 8—10 неуправляемых ракет, но, когда замыкающий ведомый капитан С. Паршиков с набором высоты выходил из атаки, к его вертолету опять потянулась огненная трасса. Пришлось немедленно повторить атаку. После повторного захода огневая точка замолчала навсегда. Потом, в период высадки прилетевшего десанта, мы применяли НАРы и пулеметы в основном уже по интуиции, по тем местам, которые могли быть использованы в качестве укрытий для ведения огня из стрелкового оружия. После обеспечения высадки десанта наши экипажи сразу же приступили к авиационной поддержке своих мотострелковых подразделений со сменой в воздухе.

В одном из вылетов на поддержку наших войск мой вертолет чуть не сбили свои же истребители-бомбардировщики из Баграма.

Наша пара летела по ущелью с курсом на Асмар. По радиообмену между ГБУ4 и летчиками ИБА5  я понял, что они направляются в тот же район, куда и мы, для нанесения авиаудара по заданным целям, только мы не знали, по каким именно. Время выхода в район приблизительно совпадало с нашим.

Неожиданно перед носом моего вертолета просвистело два 250-килограммовых ОФАБа, а затем метрах в ста впереди по курсу «провалился» на выходе из атаки истребитель-бомбардировщик, дымя и сверкая соплами своих двигателей. Бомбы прошли так близко, что мне показалось — лопасти несущего винта сейчас рубанут по ним. Я только не знаю, был это самолет ведущего или ведомого, так как через мгновение давал команду своему ведомому: «Отворот вправо со снижением». Почему вправо, а не влево, я не знал и сам, но, главное, все обошлось.

Когда мы через полтора часа приземлились в Джелалабаде, подошедший ко мне Витя Патипако сказал: «Командир, мы уже, честно признаться, распрощались с вами в тот момент, когда бомбы, как мне показалось — и не только мне,
а всему экипажу, — падают прямо на ваш вертолет. Все произошло так быстро, что я и предупредить не успел». Я перевел все в шутку, отвечая, что «рано хоронить, еще время не пришло» или что-то в этом роде. Потом мы вместе посмеялись над сказанным, хотя, по правде говоря, случай был очень серьезный.
Пришлось еще раз предупредить летный состав о мерах безопасности при одновременном нахождении в районе боевых действий наших экипажей и истребителей-бомбардировщиков.

Вылетая на огневую поддержку наших войск, мы действовали в основном по указанию авианаводчика. Если же он не видел цель, даже находясь в первых рядах боевых порядков, то приходилось работать по площадям, и когда ракеты попадали куда надо, это сразу выявлялось. Часто НАРы взрывались недалеко от позиций моджахедов, и они, думая, что их обнаружили, а, стреляя по ним, промазали, выскакивали из-за укрытий (в основном это были большие камни) и перебежками старались сменить позицию. Вот в этот момент мы их уже видели и в следующем заходе били прицельно.

Что касается авианаводчиков, нам лучше было взаимодействовать с теми, кто придавался сухопутчикам на время проведения операции из частей ВВС. Это были офицеры, подготовленные в профессиональном отношении, уже имевшие опыт боевого управления авиацией. Половина из них раньше были летчиками или штурманами, в какой-то момент списанными с летной работы по состоянию здоровья, а следовательно, хорошо знавшими особенности воздушной ориентировки экипажей на местности. В дальнейшем из-за увеличения масштабов боевых действий в качестве авианаводчиков стали привлекать командиров рот, их заместителей, командиров батальонов. Некоторые из них быстро схватывали общие правила и принципы наведения авиации на цель, другим это давалось нелегко.

Имели место случаи, когда авианаводчики, не разобравшись в обстановке, давали целеуказания для нанесения ракетного удара по тем квадратам, где находились свои же подразделения, успевшие выдвинуться вперед. Иногда это заканчивалось невосполнимыми, неоправданными потерями. Были и моменты, когда наши экипажи, особенно вновь прибывшие, не имеющие достаточного боевого опыта, по ошибке сами атаковали боевые порядки своих войск. Поэтому у некоторых военнослужащих, особенно рядового состава, возникало мнение, что от вертолетов никакой пользы, а только вред.

Вот что в связи с этим рассказал мне рядовой запаса Виктор Провоторов, который был в Афганистане в 1983—85 годах пулеметчиком разведроты:

«Вылетели на трех вертолетах Ми-8. Меня вместе с командиром роты и расчетом АГС  «Утес» (автоматический гранатомет, скорострельный) выбросили у вершины одной горы, а всю остальную роту — за две горы от нас, так что они до нас сутки добирались. Со мной выгрузили мешки с минами, а миномет с минометчиками остался с остальной ротой. Так что я эти мины пер не знаю куда, а потом взял и закопал их из-за бесполезной тяжести. Утром следующего дня мы для защиты от пуль и ветра сложили гнездо из камней и только чайку решили попить, смотрим, «крокодил» заходит по-боевому и как начал лупить НАРами по нам! Тут я на собственной шкуре почувствовал, как относятся духи к вертолетам: ведь это действительно страшно, когда он вот так заходит, разворачивается и пикирует. Чтобы обозначить, что здесь свои, мы зажгли дымовую шашку. Шашка загорелась, а весь дым пошел в нашу сторону, — дышать нечем, и в то же время страшно, что вдруг вертушка опять на нас зайдет. Уже потом ребята-связисты рассказали, что слышали по рации радиообмен с ГБУ. Летчик говорит: «Вижу ствол ДШК, предполагаю — духи. Захожу по-боевому, начинаю маневр». Потом, когда начал нас обстреливать, ему с земли говорят: «Это наша точка, там стоит охрана». Вот так нам «помогли» вертолетчики».

Однажды под Джелалабадом при выполнении повторного захода на цель ведомый пары Ми-24, прикомандированной к моей эскадрилье из Прикарпат­ского военного округа, в развороте вместо кнопки автотриммера1  по ошибке нажал на боевую кнопку пуска НАР, которую почему-то не закрыл защитным колпачком после выполнения первого захода. В результате из блоков вышло
6 неуправляемых ракет, которые упали в расположение наших войск и ранили четырех солдат, сидевших на БТРе. Пришлось командиру авиаполка и мне лично разбираться с этим летчиком. В результате он был отстранен от должности и отправлен для дальнейшего расследования в свой округ.

Но в целом использование вертолетов в значительной мере способствовало как повышению мобильности наших войск, так и успешному выполнению боевых операций. Во многих случаях в самые тяжелые для пехоты моменты наши экипажи приходили на выручку.

Очистка провинции Кунар от оппозиционных правительству вооруженных отрядов была закончена, но удовлетворенности не было ни у мотострелков, ни у десантников, ни у нас — летчиков. Мы чувствовали, что моджахеды были заранее предупреждены о сроках начала операции и замысле ее проведения. В результате главные силы из Кунара ушли, а оставшаяся часть представляла собой лишь небольшие мобильные группы по 5—20 человек.

Несколько месяцев ведения боевых действий против подразделений афганской армии и советских войск научили моджахедов (пользуясь продажностью афганских политиков и военачальников, внедряя своих людей в их среду) не ввязываться в кровопролитные бои, а, получив информацию, заблаговременно выводить свои отряды из районов предстоящих войсковых операций. Как правило, после проведения операции в том или ином районе там оставался гарнизон афганской армии и отдельные посты для поддержания порядка и новой власти. Но разве мог небольшой гарнизон с несколькими постами противостоять возвращавшимся через некоторое время назад многочисленным вооруженным отрядам оппозиции, тем более что в кутерьме и неразберихе обеспечение этих гарнизончиков было очень плохим? Наши военные советники рассказывали, что нередки были случаи, когда афганские военнослужащие в таких вот гарнизонах, разбросанных по многочисленным провинциям Афганистана, не получая по несколько месяцев ни денег, ни продовольствия, выдвигали ультиматум: если не привезут к такому-то сроку, то переходим на сторону душманов. Действительно, таких переходов всем личным составом гарнизона или отдельными подразделениями, вместе с оружием и техникой, было много. Об этом я уже упоминал выше.

Афганская армия, с нашей помощью очистив какой-нибудь район от душманов и от всего, что «плохо лежит», не могла его удержать, и поэтому сразу после ухода наших войск мятежные отряды возвращались. Мы теряли людей и технику, а результат оказывался почти нулевым. И так все десять лет! (Не правда ли, очень похоже на события в Чечне?) Поэтому власть афганского правительства практически распространялась только на крупные населенные пункты, где стояли советские воинские части.

ПЕРВАЯ ПОТЕРЯ

После операции в Кунаре афганское военное командование решило провести небольшой рейд своими силами в 10—15 км южнее Джелалабада, составом одного пехотного полка джелалабадской пехотной дивизии. Для ведения воздушной разведки и, в случае необходимости, авиационной поддержки командир афганской дивизии через военных советников попросил придать ему звено
Ми-24 от нашего полка. После согласования этого вопроса с КП ВВС 40А были выделены две пары Ми-24 из моей эскадрильи. Одной из них была пара капитана Сергея Хрулева. Это был веселый, компанейский парень, участник почти всех официальных (типа концертов художественной самодеятельности) и неофициальных мероприятий, не только в силу характера, но и потому, что он играл на гитаре и неплохо пел, в основном бардовские песни.

В первый день афганские подразделения выдвигались в заданный район, и наши экипажи несколько раз летали на воздушную разведку. В их задачу входило следить за передвижением вооруженных людей из селений в сторону гор и, наоборот, с гор в сторону селений, по маршруту следования полка. На следующее утро пара С. Хрулева с той же задачей вылетела в сторону виднеющегося даже с джелалабадского аэродрома горного массива, поросшего густым лесом и кустарником. Прошло минут сорок полета, когда ведомый капитан А. Борисов доложил по радио на командный пункт, что вертолет ведущего врезался в землю, живых, очевидно, нет, так как он столкнулся с холмом по курсу полета на скорости 260 км/ч, в результате чего вся носовая часть разрушена.

Капитану Борисову сразу же была поставлена задача встать в вираж над местом падения и никого не подпускать до прибытия поисково-спасательной группы. Через 10—12 минут после доклада с нашего аэродрома вылетела пара Ми-8 ПСО1  с медработниками и инженерно-техническим составом на борту. За ними для прикрытия, на смену капитану Борисову, взлетела пара Ми-24.

После посадки поисково-спасательной пары Ми-8 в район падения врачи и техническая группа приступили к извлечению тел. Конечно, в первую очередь нужно было вывезти погибших. Их было пятеро. Три члена экипажа и еще два человека, находившихся в грузовой кабине, которыми оказались афганский майор — начальник разведки полка и советский военный советник, подполковник. Фамилии советника я уже не помню. Когда их привезли в Джелалабад, на них было страшно смотреть.

Афганца и советника определили сразу по специфической форме одежды, а с экипажем было тяжелее, так как комбинезоны у всех троих были одинаковые.

Мы еще не успели отойти от этой картины, как последовала команда поднять еще одну пару «полосатых» для прикрытия оставшейся в районе катастрофы технической группы, занимавшейся сбором показаний приборов во время столкновения вертолета с землей, его обломков и, главное, изъятием кассеты САРПП-12Д2 (так называемого «черного ящика», который на самом деле не черный, а оранжевый) и магнитофонной пленки с записью внутренних и внешних переговоров экипажа, чтобы затем как можно точнее определить причину летного происшествия.

По этой команде я вылетел сам со своей парой. При подлете мы получили информацию от ведущего пары, которую меняли, что наша наземная техгруппа была обстреляна афганцами из стрелкового оружия со стороны сухого русла у западного основания холма, на котором лежит вертолет Хрулева. Связавшись по радио с техгруппой и став в круг на предельно малой высоте, мы стали внимательно осматривать местность, в первую очередь сухое русло, которое имело глубокие ниши, вымытые водой, по-видимому, во время ливневых дождей, когда оно на время превращалось в реку. Наши поиски увенчались успехом: удалось обнаружить четверых прятавшихся там афганцев (не знаю, к какой группировке или отряду они относились). Троих мы расстреляли с воздуха из пулеметов, а четвертого, по замыслу инженера полка по авиаоборудованию майора В. Поспелова и моего заместителя по инженерно-авиационной службе эскадрильи майора В. Баюла, входивших в техгруппу, оставили живым, чтобы они взяли его в плен для дачи информации.

Под прикрытием вертолетов два наших технаря взяли в плен вооруженного афганца, который был доставлен в Джелалабад, а оттуда в Баграм, в один из штабов. Самое интересное, что из штаба (по рассказам очевидцев) он сумел сбежать, вырвав у солдата автомат и ударив его прикладом. Затем, тяжело ранив часового на входе, выскочил наружу и, стреляя одиночными патронами, побежал по расположению дивизии, пока не был застрелен. Офицеры авиаполка, базировавшегося в Баграме, говорили, что афганец мог бы застрелить значительно больше наших, просто, к счастью, впопыхах и в темноте он переключил предохранитель на автомате в положение «одиночно», а не «очередь».

После завершения расследования причин гибели экипажа комиссия пришла к выводу, что вертолет столкнулся с землей из-за того, что пулей калибра 7,62 мм в голову был убит командир — капитан С. Хрулев, а летчик-оператор старший лейтенант А. Живаев, находящийся в передней кабине, ничего не смог сделать из-за малой высоты полета и быстроты случившегося, просто не успев вовремя взять управление на себя.

Действительно, как показала пленка САРПП-12Д, в последние секунды вертолет шел со снижением, видимо, из-за того, что после попадания пули в командира тот своим телом надавил на ручку управления. Когда нам показали сложенный из обломков плексигласа левый блистер1  кабины пилота, мы увидели, что в нем на уровне головы было пулевое отверстие. Так мы потеряли первый экипаж.

Месяца через два к нам из Союза стали поступать ящики с бронестеклами и прилетели доработчики с вертолетного завода, которые устанавливали их в кабине командира экипажа на дополнительных кронштейнах.

Эта доработка оказалась очень неудачной. Тесная кабина стала еще теснее. Помню, как при резком повороте головы я стукался шлемом о желтоватое бронестекло, и возникало ощущение, что сидишь в аквариуме или в бутылке из-под пива. Кроме того, уменьшился внутренний объем кабины, что тоже создавало дискомфорт, ухудшился обзор, что немаловажно при пилотировании, особенно в групповом полете при выполнении боевого задания. Из-за плохой прозрачности бронестекла видимость снизилась, а при полете в сложных метеоусловиях, особенно в дождь, увидеть что-либо справа и слева от вертолета стало практически невозможно.

Чтобы как-то еще защитить летчиков, для каждого экипажа привезли бронежилеты, тяжелые и довольно громоздкие, так что при взятии ручки управления на себя (при выполнении «горки») она упиралась в живот. Сделав несколько вылетов на поддержку и бомбоштурмовые удары, я отказался и от бронежилета и от боковых бронестекол, так как они слишком сильно мешали при маневрировании. Летчик, думающий о собственной безопасности больше, чем о результатах применения вертолета, теряет эффективность.

Хотя полковые инженеры и не разрешали снимать бронестекла, как доработку, выполненную заводскими представителями, я, взяв ответственность на себя, поставил эту задачу своему борттехнику А. Зубенко. И Саша снял их. Потом многие сделали то же самое. Когда судьба во второй раз забросила меня в Афганистан в качестве заместителя командира 50-го ОСАП, я уже не увидел бронестекол ни у кого в полку, — от них остались только кронштейны...

К сожалению, ничего не было сделано для улучшения брони вертолета, а та, в которую одет Ми-24, защищала недостаточно. Пуля калибра 12,7 мм крупнокалиберного пулемета ДШК, которыми моджахеды были снабжены в избытке, прошивала бронезащиту, как сливочное масло, если, конечно, попадала в нее не на излете.

ПАНДЖШЕРСКОЕ УЩЕЛЬЕ

Про Панджшерское ущелье, или просто Панджшер, как его называют в средствах массовой информации, читатель, наверное, уже много слышал. Хочу просто напомнить, что контроль над этой местностью всегда был важен для афганцев не столько со стратегической или военной точки зрения, сколько с экономической, так как ущелье являлось и является главным в Афганистане местом добычи полудрагоценных и драгоценных камней, в первую очередь лазурита, рубина, граната и агата.

Второе очень важное обстоятельство заключалось в том, что Панджшер контролировала группировка Ахмад Шаха Масуда. Являясь уроженцем этих мест, он никому не подчинялся. Выражаясь словами Б. Громова, «с ним можно было только договориться и сотрудничать».

Очистка Панджшерского ущелья от отрядов Ахмад Шаха готовилась и планировалась очень тщательно. Я помню, как нас — командиров эскадрилий вместе с командирами авиаполков — вызвали в Кабул в расположение десантной дивизии для постановки задачи по проведению операции. Там же отрабатывались и вопросы взаимодействия авиации и сухопутных войск, вплоть до личных контактов авианаводчиков с командирами эскадрилий и звеньев, чьи экипажи они должны были наводить. Оговаривались все нюансы, записывались позывные и частоты выхода на связь. Все действия моделировались на макете местности. Была проведена подробная воздушная фоторазведка, после чего фотопланшеты были разосланы в подразделения. На фотопланшетах проставлялись первоочередные цели как для истребительно-бомбардировочной авиации, так и для боевых вертолетов. Эти цели доводились до летного состава, который, изучив их, наносил на полетные карты схемы заходов для выполнения авиаудара.

По своим масштабам и времени проведения (около месяца), по величине привлекаемых сил и средств эта операция была едва ли не самой крупной из тех, в которых мне довелось участвовать.

Как и многие другие, она готовилась скрытно — даже от главного командования афганскими вооруженными силами. То есть афганским офицерам до самого начала операции не сообщали о точном месте ее проведения, хотя, скажем прямо, — только дурак не мог догадаться, где она должна проходить, судя по интенсивности вылетов самолетов-разведчиков и вертолетов с командирами частей на борту для рекогносцировки. Этого, как обычно, оказалось достаточно, чтобы из Панджшера ушли не только основные силы Масуда, но и большинство населения. Когда мы на рассвете летели на выполнение первых авиаударов, а позднее — на поддержку высадки десанта в северной части ущелья (на высоте около 2500 м) с целью блокировки оппозиционных отрядов с севера, сверху была видна безлюдная местность. Даже в кишлаках — ни души. Было ясно, что внезапности не получилось.

Панджшерское ущелье имеет множество ответвлений, по замыслу, все они должны были блокироваться и прочесываться нашими подразделениями почти одновременно, что потребовало большого количества сил и средств не только от мотострелков и десантников, но и от армейской авиации. На аэродроме Баграм, с которого мы летали в Панджшер, были сконцентрированы эскадрильи боевых и транспортно-боевых вертолетов из авиаполков, базирующихся в Кабуле, Джелалабаде и Кандагаре, также была привлечена отдельная вертолетная эскадрилья, дислоцированная в самом Баграме.

Основной задачей для экипажей боевых вертолетов, после того как наши мотострелки и десантники заняли исходные рубежи в ущелье, стала авиационная поддержка. Хочу отметить, что, по крайней мере в период моего пребывания в Афганистане, для нанесения бомбоштурмовых ударов, особенно по целям, находящимся на небольшом удалении от своих войск, и, тем более, для прикрытия с воздуха над полем боя, десантники и мотострелки предпочитали вызывать боевые вертолеты, а не истребители-бомбардировщики или штурмовики. Ввиду сравнительно небольших скоростей вертолеты легче ориентировались в горной местности и точнее наносили удар. Истребители-бомбардировщики, исходя из запаса топлива, не могли долго находиться над полем боя, поэтому, сделав несколько заходов, улетали на базу. Чуть дольше задерживались штурмовики. Тактико-технические данные и вооружение вертолета позволяли оставаться над полем боя в среднем в течение часа, в зависимости от удаления аэродрома базирования, и все это время, разумно расходуя боеприпасы (НАРы, бомбы, патроны, снаряды, УР), осуществлять поддержку войск.

Как уже было сказано, нашим мотострелкам и десантникам в основном противодействовали отдельные группы моджахедов численностью от пяти до двадцати человек, а также одиночки-снайперы. Как ни странно звучит, что одиночки противодействовали целым ротам и батальонам, но это так. Ведь замаскированного в горах человека очень тяжело увидеть — иногда он просто оставался необнаруженным, а затем уходил по знакомым ему тропам или пещерным лабиринтам. Кстати, пещерные лабиринты, по рассказам десантников, могли быть очень большой протяженности (несколько километров) и выходить совсем в другом ущелье.

К примеру, идет цепочка наших солдат по склону хребта, вдруг раздается выстрел и один из них падает. Цепочка ложится, маскируется в камнях, ждет, что будет дальше. Но стоит тишина, никого не видно. Эхо в горах скрывает направление — откуда стреляли, не понять. Минут через десять-пятнадцать шеренга встает, но уже меньше на одного человека, и движется дальше. Через некоторое время опять выстрел — и падает еще один советский парень. По рассказам десантников, такой вот снайпер в течение дня мог безнаказанно застрелить или ранить от трех до пяти наших бойцов. Многие афганцы — хорошие охотники и отличные стрелки, так как привыкли владеть оружием с детства. Такие, по словам афганских офицеров, из старой английской винтовки с расстояния в тысячу метров запросто могут попасть в человека. Наши же подразделения были оснащены автоматами Калашникова с укороченными стволами, у которых прямая дальность полета пули составляет всего 400—500 м.

В таких ситуациях мы старались максимально оказать помощь нашим сухопутным подразделениям, обстреливая с вертолетов НАРами и из пулемета, с помощью авианаводчика и без него, все подозрительные места, где мог спрятаться снайпер, как правило, одевшийся в свою национальную одежду серо-стального или светло-коричневого цвета. Это приводило к перерасходу боеприпасов, но жизнь наших ребят была дороже.

Боvльшие трудности, чем нам, в Панджшере достались экипажам вертолетов Ми-8, которые высаживали группы десанта на высотах до 3000 м на ледники. Они облегчали свои вертолеты, сливая максимум топлива, снимая все, что только можно было снять из навесного оборудования, даже балочные держатели с блоками для ракет. Вывозили наших раненых солдат и офицеров из высокогорных районов боевых действий — оттуда, где были площадки для приземления, и оттуда, где их не было.

Не обошлось, конечно, и без потерь. Наша эскадрилья потеряла экипаж капитана Соколова, прикомандированного из Прикарпатского ВО, а также вертолет, пилотируемый моим заместителем Николаем Хариным, экипаж которого, к счастью, остался жив.

По докладу Николая, его пара уже возвращалась с задания по огневой поддержке. Вдруг с правой стороны по курсу полета со склона ударил ДШК. Первая же очередь попала в отсек вспомогательного двигателя, откуда сначала пошел слабый дымок, о чем тут же доложил ведомый. Дым из отсека становился все гуще. Было ясно, что до аэродрома не дотянуть, и Харин принял решение выполнить вынужденную посадку в расположение своих войск. Выбрав площадку на дне ущелья рядом с одним из полковых ГБУ, Николай перевел вертолет на снижение. Несмотря на то что сработала противопожарная система, пожар на вертолете разгорался. Вслед за шлейфом дыма из-под обшивки появились языки пламени. На высоте порядка 100 м начало тяжелеть управление. Когда до земли оставалось несколько метров, ручку управления и рукоятку «шаг-газ» заклинило полностью. Харин успел крикнуть по СПУ1 своему летчику-оператору: «Дави „шаг-газ” вниз!» — и через несколько мгновений вертолет плюхнулся на землю. Едва экипаж выскочил из своих кабин, как огонь, в полете сбиваемый скоростным напором воздуха, охватил всю «двадцатьчетверку». Минут через сорок поисковый вертолет доставил экипаж Николая на аэродром.

Вместе со мной встречать их вышел и командир полка полковник Е. Белозеров, сменивший полковника Г. Бочкарева, который убыл по приказу в Союз, в Закавказский военный округ, на вышестоящую должность. После доклада капитана Харина комполка, видя слишком нервно-возбужденное состояние членов экипажа, распорядился (впервые) выделить им по сто граммов спирта для успокоения.

Харин показал нам на карте примерное месторасположение сбившего его ДШК, и минут через двадцать в этот квадрат вылетела моя пара. По возможности нужно было уничтожить пулемет вместе с расчетом, чтобы он не наделал еще и других бед. По прилету на указанное место, чтобы обнаружить пулемет, мы летали так близко к земле, что, казалось, должны были чувствовать запах душманов, но так ничего и не нашли. Видимо, сбив вертолет, расчет свернул позицию и ушел в другое место, чтобы опять, затаившись, поджидать следующую цель.

Кстати, девяносто процентов крупнокалиберных пулеметов типа ДШК, находившихся на вооружении отрядов оппозиции, были оборудованы специальными приспособлениями (треногами) для стрельбы по воздушным целям. Принимая во внимание, что наша авиация наносила душманам большой ущерб, в местах базирования их отрядов создавались специальные классы для обучения правилам стрельбы по вертолетам и самолетам. Обучением, по данным нашей разведки, в основном занимались инструкторы из Пакистана. Десантники находили в горах пещеры, на стенах которых были нарисованы прицелы пулеметов, траектории, углы прицеливания и упреждения. Это подтверждало информацию о том, что обучение ведется людьми, знающими толк в своем деле.

Экипаж капитана Л. Соколова вместе с вертолетом мы потеряли, как это ни парадоксально, при выполнении, казалось бы, наименее опасного задания (как до этого — экипаж капитана С. Хрулева). Соколову было поручено выполнить в одном из западных отрогов Панджшера воздушную разведку местности, которую с утра предстояло прочесывать нашим войскам.

Ничто не предвещало беды. Было солнечное, безоблачное утро. Подразделения сухопутных войск еще оставались на старых позициях, где и провели ночь. Разведку затрудняла лишь разросшаяся густая зелень леса и кустарника, покрывавших склоны небольшого по протяженности ущелья. Пара летела в 300—400 м от склона хребта, на высоте 600—700 м, когда экипаж ведомого увидел, что у ведущего, в районе хвостовой балки, вдруг сверкнула яркая вспышка и балка отломилась в месте ее крепления к фюзеляжу. Она буквально повисла на тросовой проводке управления хвостовым винтом, а вертолет вследствие изменения центра тяжести клюнул носом, перейдя сначала на пикирование, а потом — в глубокий штопор. Через несколько мгновений он столкнулся с землей. Экипаж, по-видимому, боролся за жизнь до конца, поэтому в эфир не было сказано ни слова. После падения вертолет загорелся, а затем стали рваться боеприпасы — неуправляемые ракеты и патроны. (Все происходило на глазах не только ведомого, но и наших десантников, которые потом тоже об этом рассказывали.) Когда разрывы стихли, те из десантников, кто находился ближе, сумели вытащить останки наших ребят из-под обломков машины.

С КП ВВС 40А мне позвонил заместитель командующего генерал-майор Шпак и спросил:

— Евдокимов, экипаж Соколова из твоей эскадрильи?

— Из моей.

— Тогда подбери группу для расследования причин происшествия. Возьми с собой фотографа и вылетай в расположение группы боевого управления в том районе. Там помогут на БТРе добраться до места падения вертолета.

В группу вместе со мной вошло шесть человек. Из них: три инженера по различным авиационным специальностям, летчик-ведомый капитана Л. Соколова (фамилию не помню) и фотограф — начальник группы объективного контроля 50-го ОСАП. С собой мы взяли только ручки, блокноты, рулетку, фотоаппараты и автоматы с двумя запасными рожками. Вертолетом мы быстро добрались до расположения ГБУ.

Там я обратился к генерал-майору, являющемуся старшим на ГБУ, с просьбой об оказании помощи нашей группе. «А какую помощь вы просите? — спросил генерал, — учтите, что в том квадрате наших войск уже нет». Я ответил, что нам необходимы два БТРа и 10 человек десантников с радиостанциями для занятия круговой обороны на время работы на месте катастрофы.

— Вы можете выделить из состава своих подразделений то, что просит
майор? — спросил генерал стоящего рядом с ним подполковника.

— Так точно, товарищ генерал, только вместо десяти будет восемь десантников, и предлагаю им вместо второго БТРа взять танк, который ехал бы впереди, так как на дороге, по которой им придется ехать, полчаса назад, при выходе из этого района, на противопехотной мине подорвался грузовик, четыре солдата пострадало, — доложил подполковник, — видимо, духи успели заминировать дорогу. (Час от часу не легче, — подумал я, — не хватало только летчикам подорваться на мине и погибнуть как пехоте...) В общем, минут через двадцать мы тронулись в путь. Впереди пылил танк, за ним — БТР с десантниками и нашей группой.

Место катастрофы произвело на меня и, очевидно, на остальных товарищей тяжелое впечатление. Это была груда искореженного от удара об землю и разрыва бомб обгорелого металла — вертолет упал с полным боекомплектом и почти полными топливными баками. Справа и слева образовались две большие воронки, в радиусе тридцати метров все было черным от копоти сгоревшего керосина. Единственная деталь, которая оставалась в целостном, хотя и помятом виде, это хвостовая балка, отвалившаяся от вертолета в воздухе.

Это помогло нам быстро найти кассету системы регистрации параметров полета, так как на данном типе вертолетов она установлена в самом конце хвостовой балки. Сложнее было с магнитофонной пленкой, но через час мы нашли и ее. Поняли мы и причину отрыва хвостовой балки от фюзеляжа: в месте их соединения была пробоина от снаряда или гранаты (ручного гранатомета), что и повлекло за собой столь печальные последствия. Десантники подтвердили, что действительно со склона горы их донимал афганец, периодически стрелявший из гранатомета (РПГ).

Выполнив задачу, мы вернулись обратно тем же путем. Только теперь до ГБУ я ехал в танке, в заднем отсеке, где находится танковый боекомплект. Конечно, я и раньше бывал в танке — как правило, на показах военной техники и различных учениях, но никогда еще не бороздил в нем пыльные проселочные дороги. Теперь я ощутил всю «прелесть» танкистской жизни — в металлической коробке на колесах, где сделаны две прорези справа и слева, через бронестекла которых можно было увидеть лишь кустарник, растущий на обочине, или желтоватую стену дувалов в аулах, через которые мы проезжали; не говоря уже о духоте и грохоте. Неприятные ощущения усиливались за счет того, что я сидел на месте заряжающего и вокруг рядами стояли боеприпасы к танковому орудию, а это значит, что в случае подрыва на противотанковой мине от меня остались бы, как говорят, «каблуки, г.… и сопли». Но, в общем, нам повезло, и мы без единого выстрела добрались обратно, после чего, поблагодарив десантников за оказанную помощь, вылетели в Кабул для доклада.

Так закончилась для нас операция в Панджшере.

Терять своих товарищей, с которыми спишь, ешь, летаешь на боевые задания, всегда тяжело. И к каждой новой потере не привыкаешь, а воспринимаешь ее как первую.

Следующим мы провожали в последний путь экипаж капитана Гуськова, получившего задачу уничтожить караван с оружием из Пакистана. Его вертолет в момент атаки каравана был тоже обстрелян из ДШК и загорелся. Гуськов перешел в планирование, пытаясь сбить пламя бортовой системой пожаротушения, но, как только вертолет коснулся колесами земли, огонь охватил всю машину и экипаж заживо сгорел в считанные секунды. А потом — экипаж Жени Петроченко, его подбитый вертолет  рухнул на землю с двадцатипятиметровой высоты, как бы поставив точку в потерях эскадрильи за 1981 год.

Всем погибшим в нашем полку с января 1980-го по 19 августа 1981 года на территории джелалабадского аэродрома был установлен памятник, перед которым разбили клумбу с цветами. За клумбой ухаживал живший неподалеку старый афганец, за это тыловики снабжали его керосином и хлебом. Наверное, этот памятник, как и другие, построенные в честь военнослужащих СА, погибших на территории Афганистана, в настоящее время разрушен или осквернен.

Хотя я слышал, что наши военные перед уходом из Афганистана сняли и увезли с собой плиты, на которых были выбиты имена товарищей. И это уже хорошо.

ВЫЛЕТ НА БШУ

В один из безоблачных жарких дней начала августа 1981 года, когда до замены нашего полка другим оставались считанные дни, мне как командиру эскадрильи была поставлена задача — выделить пару Ми-24 для нанесения бомбо­штурмового удара по крепости в районе реки Сурхуд, находящейся на северо-западе от нашего аэродрома. Так как плановых задач в этот день не было, я решил провести вылет своей парой. Наши вертолеты стояли на перроне в полной боевой готовности. Через некоторое время на аэродром приехали два наших военных советника с афганским агентом. Таких афганцев мы называли «наводчиками», так как они, находясь на летящем впереди Ми-8, наводили нас на цель.

Бывали случаи, когда цель была мнимой или информация запаздывала. То есть по данным афганского агента в такой-то крепости собрались на совещание главари душманских отрядов, а при нанесении удара в ней никого не оказывалось. Исходя из этого, можно было предположить, что никакого совещания и не планировалось, или, как это, возможно, бывало (по версии нашей разведки), агенты работали и на нас и на душманов, получая денежное вознаграждение от обеих сторон. Получив предупреждение, что по месту совещания будет нанесен авиаудар, душманские командиры уходили заранее, до прилета авиации. Иногда у меня в воздухе возникало чувство, что они сидят где-то рядом и смеются, глядя, как мы зря тратим боеприпасы. (Это в лучшем случае, а в худшем — нас обстреливали.)

Военные советники показали нам на карте месторасположение объекта. Это была крепость на окраине населенного пункта в долине реки Сурхуд. В течение 10 минут мы вместе с экипажем Ми-8, в котором должен был лететь афганец, определились по маршруту и курсу захода на цель. Удар решили нанести комплексным применением средств поражения (ракетами, пулеметами и бомбами ОФАБ-250) с предельно малой высоты (ПМВ) 40—50 м, в рассредоточенном боевом порядке на дистанции 3000 м ведомого от ведущего. Впереди на дистанции 1500 м и высоте 100 м должен был следовать Ми-8.

Когда все вопросы были согласованы, мы по готовности подняли свои вертолеты в воздух. Солнце стояло в зените, было очень жарко, +49оС в тени. Взлетали по-самолетному — прежде чем оторваться от раскаленного солнцем асфальта, разгонялись на взлетно-посадочной полосе до скорости 80—90 км/ч. Натужным гулом несущих винтов и показаниями приборов машина напоминала экипажу, что нужно как можно скорее избавиться от лишнего груза. Через
15 минут мы были в заданном районе, и Ми-8 предупредил, что выходит на боевой курс, цель, как обычно, покажет НАРами, после чего я дал своему ведомому команду «приготовиться к атаке и проверить дистанцию».

Соблюдение дистанции в рассредоточенном боевом порядке при бомбометании с предельно малой высоты бомбами с взрывателями, установленными на замедление, является очень важным фактором для безопасности экипажа ведомого вертолета. Уменьшение расчетной дистанции может привести к попаданию ведомого в зону разлета осколков от бомб ведущего. Поэтому после сброса бомб ведущим ведомый должен нажать кнопку секундомера, чтобы по времени контролировать расстояние до цели.

Следуя за Ми-8, мы услышали в наушниках, как его экипаж выдал в эфир команду: «Показываю цель». Нос вертолета клюнул чуть вниз, и через пару секунд с шипящим звуком, оставляя за собой шлейф дыма, в сторону крепости, видневшейся впереди по курсу, понеслись неуправляемые ракеты. Когда выпущенные с «восьмерки» НАРы разорвались внутри и в стенах, пробивая дыры по полметра в диаметре, и цель была видна как на ладони, я скомандовал: «Цель наблюдаю, атакуем» — и все мое внимание сосредоточилось на выдерживании режима полета: высоты, скорости и отсутствия скольжения. Летчики знают, что скольжение в полшарика (по указателю скольжения) дает отклонение ракет вправо или влево на десятки метров. Включив все оборудование вооружения и выдерживая режим, через высветившуюся сетку прицела я смотрел на цель. Медленно сокращающийся желтый сегмент дальномера показывал, что подходит рубеж открытия огня. Не отвлекая внимания от прицела и приборов и откинув на ощупь защитный колпачок, я нажал боевую кнопку. Шипя, как гремучие змеи, умчались к земле первые 30 неуправляемых ракет, задымив пространство по курсу полета. Они еще не разорвались, а я уже сделал вторичный пуск еще 30 смертоносных стрел. Я перевел переключатель на стрельбу из пулемета, однако не стал стрелять, так как никакого движения людей на территории крепости не видел.

Вся крепость была накрыта разрывами. Вверх и в стороны летели куски глины и щепки разбитых дверей и рам. Дальше она стала заволакиваться желтым облаком пыли. Как только летчик-оператор сбросил две бомбы, в наушниках шлемофона раздался голос ведомого Виктора Патипако: «Двести первый, по вам сзади пустили ракету».

Что я почувствовал в тот момент? Стало страшно, но голова и руки мгновенно переключились на нужные действия. Нажав на кнопку отстрела тепловых ловушек, я перевел вертолет на снижение до высоты 15 м с увеличением скорости до 300 км/ч, затем довернул его с креном 400 вправо в сторону горного хребта, освещенного солнечными лучами. Этот хребет простирается с запада на восток, почти от самого Кабула до Джелалабада, ограничивая с севера долину реки Суруби. В развороте я видел, как горящие тепловые ловушки из-за ничтожно малой высоты падали на землю, поджигая траву и сушившееся сено. Через несколько секунд ведомый доложил, что ракета прошла мимо, слева от нашего вертолета.

Уточнив, видел ли он место пуска, и получив утвердительный ответ, я сразу поставил ему задачу нанести удар неуправляемыми ракетами, а сам решил пристроиться к нему уже как его ведомый. Этим местом был край глубокого, с отвесными стенами оврага, имеющего дополнительные ответвления-промоины, вероятно, образованные паводковыми водами. В стенах оврага виднелось много ниш и пещер, глубину и длину которых определить было невозможно.

Выпустив по нескольку ракет в одном заходе и поняв, что найти в таком ланд­шафте расчет (состоящий из одного человека) — дело практически бесперспективное, мы решили сделать еще пару виражей, но, так ничего и не увидев, взяли курс на аэродром. Зарулив на стоянку и выключив двигатели, прежде чем докладывать командиру полка о выполнении задания, я решил обсудить результаты вылета с ведомым и нашими летчиками-операторами. Мы пришли к общему выводу, что, хотя цель и была поражена (одним вертолетом), в крепости, скорей всего, никого не было. Ранее при выполнении подобных заданий после первого удара было видно, что кто-то есть. В этот раз — полная тишина. А то, что по нашему вертолету пустили ракету типа «Стрела-2», возможно, говорило о «подставке». Совещавшиеся, предупрежденные об атаке, разъехались, а заодно решили сделать засаду, чтобы сбить вертолет «шурави»1, за который в случае попадания получили бы очень большие деньги от своего командования или ино­странных инструкторов. Но доказать все это было невозможно, соответственно, и претензии предъявить было некому.

В 1981 году ракетами (ПЗРК) с инфракрасными головками самонаведения типа «Стрела-2» (советского производства) и «Стингер» (производства США) уже было сбито несколько советских военных вертолетов и самолетов. Почему в тот день такая же ракета не попала в мой вертолет, я до сих пор не знаю и в точности не узнаю никогда. Думаю, было очень солнечно и мы летели на малой высоте на фоне освещенного горного хребта, что явилось сильной помехой для тепловой головки.

ЗАМЕНА

Первая волна летного состава, попавшая в Афганистан в конце 1979-го и начале 1980 года по тревоге, никакого дополнительного медицинского освидетельствования не проходила. Во-первых, события разворачивались так быстро, что на это не было времени, а во-вторых, в этом не было необходимости. Если ты летчик и допущен к полетам врачебно-летной комиссией, то должен летать хоть на севере, хоть в южном полушарии, — в любом климате (конечно, при определенной профессиональной подготовке).

Вроде бы это должно быть аксиомой, но уже в то время был приказ МО СССР (дату и номер не помню, аналогичный, по-видимому, есть и сейчас), содержащий перечень диагнозов, с которыми военнослужащие (включая летный состав) к работе в зарубежных странах с жарким климатом не допускались. В основном это были страны Африки и Центральной и Юго-Восточной Азии, такие как Алжир, Ангола, Ливия, Йемен, Эфиопия, Вьетнам и другие, правительствам которых руководство СССР оказывало всяческую, в том числе и военную, помощь. Таким образом, фактически разрешалось летать в условиях жаркого климата на территории СССР, но запрещалось, вернее, не рекомендовалось (разница невелика) летать в таких же условиях за рубежом.

Перечень диагнозов на допуск летного состава к полетам в странах с жарким климатом с конца 1981 года стал распространяться и на Афганистан. Я считал и считаю, что это было непростительной ошибкой, в результате которой летчиков в Афганистан, на замену тем, кто уже там находился, стали отбирать не столько по уровню летной подготовки и мастерству, сколько по состоянию здоровья. Кроме того, конечно же, нашлось немало командиров экипажей, штурманов и бортовых техников, которые на медкомиссии, зная список заболеваний, «не проходных» для Афганистана, всеми правдами и неправдами специально их «зарабатывали», будучи уверены, что теперь они застрахованы от командировки на войну. Хотя нужно сказать прямо, что климатические условия Афганистана ничем не отличаются от климатических условий Закавказья и Средней Азии, где базировались многие авиационные части. Например, климат в местностях близ городов Коган, Мары, Бухара можно смело приравнять к климату вблизи афганских Кандагара, Шинданта и Герата, а высокогорные районы Грузии и Армении — к районам Гардеза и Газни.

В связи с этим обстоятельством, когда на какой-то авиаполк директивой возлагалась задача по отбору для командирования в ДРА, из двух эскадрилий, как правило, с трудом комплектовалась одна, а остальные экипажи собирались по всему военному округу. С этим я столкнулся вплотную, когда сам командовал полком, и позднее — когда занимал должность заместителя командующего ВВС Забайкальского ВО по армейской авиации. Все это в морально-психологическом отношении стало невидимым грузом давить на тех, кому через некоторое время приходилось лететь в Афганистан повторно и уж тем более в третий раз, тогда как другие, заимев медицинские противопоказания, не были там ни разу. В результате в среде летчиков появились отчуждение и неприязнь, чего раньше никогда не было.

В этом отношении первые эскадрильи, посланные в Афганистан в конце 1979-го — начале 1980-х годов, в числе которых была и наша, формировались правильно — только по профессиональным критериям. Если бы так поступали и дальше, чтобы послать замену, не пришлось бы собирать летный состав со всего округа и планировать дополнительные групповые полеты для сколачивания новых пар и звеньев. Меньше, наверное, было бы и потерь.

И чем дольше шла афганская война, тем тяжелее было отобрать новые экипажи. Некоторые хорошо подготовленные в профессиональном отношении летчики и достойные офицеры, вернувшись второй раз и видя, что могут быть посланы в третий, на очередной медицинской комиссии тоже старались заработать «непроходной» диагноз. Я помню, как на прием ко мне  пришел командир звена вертолетов Ми-8 из гарнизона Могоvча, которого в третий раз включили в список убывающего в Афганистан летного состава. Он заявил, что два раза уже там был и отказывается ехать, так как многие еще не были ни разу. Мне пришлось объяснить, что послать вместо него просто некого. В ответ я услышал, что у него двое детей, а он чувствует, что из третьей командировки не вернется — его убьют. В итоге я вычеркнул его фамилию и через кадровые органы запросил командира звена из другого военного округа. Я просто не мог взять грех на душу и отправить его на войну после того, что он мне сказал.

Столь же непродуманную, по моему мнению, политику Главный штаб ВВС начал проводить с 1982 года в отношении отбора в Афганистан военнослужащих срочной службы для укомплектования подразделений и частей ВВС и их плановой замены. Во все части были разосланы шифровки и кодограммы, в которых говорилось, что отбор рядового и сержантского состава срочной службы для укомплектования подразделений ВВС, входящий в Ограниченный контингент, надо производить тщательно. Выходцев из республик Средней Азии и Закавказья не направлять.

Чем было вызвано такое указание, можно только дога­дываться. Из разговоров с офицерами вышестоящего штаба следовало, что схожесть языка, мест­ных обычаев и традиций афганцев и солдат из Средней Азии (таджиков, узбеков, туркменов и казахов) могла вызвать у последних сочувствие к местным жителям, чреватое случаями выдачи военных сведений или дезертирства.

Вот как высказывался об этой ситуации бывший командующий 40-й Армией генерал-полковник Б. Громов:

«В начальный период среди военнослужащих, призванных почти со всей территории Советского Союза, немало было уроженцев Средней Азии.

Считалось, что они должны быть лучше приспособлены для службы в тяжелых условиях Афганистана. Когда в 1981 году я принял командование 5-й мотострелковой дивизией, то больше половины личного состава соединения составляли таджики, узбеки, киргизы и туркмены.

Однако очень скоро мы убедились: такой подход к комплектованию полков, бригад и дивизий Ограниченного контингента бесперспективен. Надежды на призывников из среднеазиатских республик Советского Союза не оправдывались по многим субъективным причинам.

В свою очередь моджахеды старались, и небезуспешно, создать через них разведывательную сеть. <…>

Офицерам пришлось столкнуться с тем, что солдаты, призванные из Средней Азии, открыто отказывались принимать участие в боевых действиях. Кроме того, уровень подготовки призывников из среднеазиатских республик был значительно ниже, чем у солдат, прибывших, скажем, из европейской части страны или с Северного Кавказа.

Командование Ограниченного контингента было вынуждено принять срочные меры для того, чтобы изменить положение. Начиная с 1982 года примерно 80% солдат и сержантов, пополнявших части 40-й Армии, направлялись в Афганистан из европейской части Советского Союза, из Сибири и с Дальнего Востока».

Думаю, здесь трудно что-либо возразить Борису Всеволодовичу. Но была существенная разница между солдатской службой в мотострелковых частях или в частях ВДВ, личный состав которых непосредственно участвовал в боевых действиях и лицом к лицу встречался и с противником и с мирными жителями при прочесывании районов и кишлаков, и службой в частях ВВС, где солдаты и сержанты в основном занимали должности авиационных механиков по планеру и двигателю, по авиационному и радиоэлектронному оборудованию и авиавооружению, то есть, как и в Союзе, готовили авиационную технику к полетам (хотя, к сожалению, даже в этих условиях самые недисциплинированные и беспечные умудрялись погибать).

Уже будучи командиром полка и выполняя очередную директиву по отбору солдат для отправки в Афганистан, я столкнулся с неприятными вопросами,
которые  особенно часто задавали призывники с Кавказа — армяне и грузины:
«А нас почему  не берут? Мы бы тоже хотели поехать вместе с русскими. Мы ведь живем в одной стране, служим в одной армии». Четкого ответа, который мог бы всех удовлетворить и успокоить, не было. Приходилось говорить то, что было на самом деле: есть письменное распоряжение из вышестоящего штаба. Чувствовалось, что отношения между солдатами славянского и неславянского происхождения — которые и так почти всегда, чего греха таить, оставляли желать лучшего — сделались еще холодней. Некоторые из кавказцев, самые ретивые, сменили тактику поведения и откровенно смеялись над русскими, обращаясь к ним со словами: «Так вам и надо, пушечное мясо!»

Впрочем, в последующие годы, по рассказам очевидцев, то ли из-за того, что славян не стало хватать, то ли согласно каким-то новым правилам, в Афганистан опять стали посылать рядовой и сержантский состав всех национальностей.

«ВЫСОТА, ВЫСОТА...»

Чтобы уменьшить потери армейской авиации, достигавшие в Афганистане в среднем 30—38 вертолетов в год, командование выработало дополнительные рекомендации по мерам безопасности для летных экипажей. В частности, одним из пунктов было предусмотрено поднятие высоты боевого применения вертолетов до 1000—1500 м при выполнении огневой поддержки и сопровождении колонн.

Этим решением были недовольны в первую очередь солдаты и офицеры сухопутных войск, подразделения которых чаще всего прикрывались с воздуха вертолетами. Вот как высказывался по этому вопросу мой брат, капитан Л. Евдокимов, в то время служивший в МСП под Газни и часто ездивший по маршруту Газни — Кабул и обратно с целью обеспечения своего полка продовольствием, горючим и боеприпасами:

«Оттого, что вертушки загнали на большую высоту, мы были не в восторге. Едешь в колонне на БТРе, и даже гула прикрывающей нас пары «полосатых» не слышно, как раньше. Поднимешь вверх голову, смотришь — здесь, крутятся над хвостом колонны, но высоко; и невольно мысль приходит в голову: как они духов обнаружить оттуда могут, если нас-то, наверное, еле видят. Раньше, когда вертолеты летали прямо над нами, даже в моральном плане было как-то спокойней».

Вторично прилетев в Афганистан в августе 1983 года и ознакомившись с оперативной обстановкой, а также с тактикой действий авиации 40 А, я пришел к выводу, что, во-первых, поднятие высоты применения вертолетов может отразиться на их эффективности, а во-вторых, это скажется не только на настроении мотострелков и десантников, но и на их отношении к летчикам. Наконец, в-третьих, если увеличение высоты полетов и снижало вероятность поражения стрелковым оружием, одновременно возрастала вероятность поражения от ПЗРК типа «Стрела-2» (одну тысячу которых, по данным контрразведки, моджахеды получили от Египта через третью страну), а также от американских «Ред-Ай» и «Стингер», а с 1987 года — и от английских «Блоу-Пайп». Самыми совершенными и, соответственно, опасными были два последних типа — «Стингеры» и «Блоу-Пайпы».

Так и получилось — из-за участившихся случаев применения моджахедами ПЗРК высота в дальнейшем была, наоборот, снижена. Об этом говорят и материалы Генштаба: «…Изменение тактики действий формирований мятежников в 1986—1987 гг. и дальнейший численный рост средств ПВО у них вызвали необходимость применения вертолетов на малых и предельно малых высотах»
(Д. Гай, В. Снегирев, «Вторжение»).

Без ложной скромности отмечу, что лично мне никогда не было стыдно смотреть в лицо сухопутчикам, которых мы прикрывали сверху и много раз выручали в опасных ситуациях и ко­торые вынесли на своих плечах основную тяжесть афганской войны. Выбор своих действий я ставил в зависимость от результативности использования комплекса вооружения вертолета, хотя, конечно же, не забывал и о безопасности — своей и своего ведомого, о необходимости постоянного маневрирования, уменьшающего возможность поражения от стрелкового оружия и СЗУ1  противника. Конечно, так поступал не я один, то же самое можно сказать о многих наших летчиках... но бывало и по-другому.

Летом 1984 года эскадрилью Ми-24 подполковника Ю. М. Владимирова в нашем полку сменила другая эскадрилья, прибывшая откуда-то с Украины. Фамилию комэски не помню, а вот его заместителя помню хорошо, так как им был мой однокашник по училищу майор Ноэль Бибаев. Хотя эскадрилья вошла в строй и адаптировалась к местным условиям нормально, без летных происшествий, мне казалось, что летчики чересчур осторожничают. Обычно так бывало, если вновь прибывшие подразделения в первых же вылетах несли потери, и это, в свою очередь, сказывалось на психологическом состоянии летного состава, но в данном случае причина явно заключалась в чем-то другом.

Наш полк по-прежнему активно участвовал в боевых действиях. В один из летных дней эскадрилья транспортно-боевых вертолетов Ми-8мт должна была высаживать десант, а эскадрилья «двадцатьчетверок» — обработать площадку десантирования и поддержать высадку огнем с воздуха. Ведущим группы прикрытия и поддержки десанта я спланировал себя, а комэске сказал, чтоб ведомым мне дали любого летчика.

Тот день, как и большинство дней в Афганистане, выдался безоблачно-солнечным, воздух был чист и по-утреннему прохладен, видимость, как говорят в авиации, «миллион на миллион». Подготовка к вылету шла по плану; десантники были на аэродроме и группами по десять человек стояли у вертолетов. Когда посадка закончилась и захлопнулись двери грузовых кабин, одна за другой, выбрасывая из патрубков длинные языки пламени, зашумели турбины пусковых двигателей Аи-9В. Через минуту, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее закрутились винты. И вот уже не видно лопастей — они слились в единый малозаметный вращающийся диск. Вертолет ведущего десантной группы, наклонившись вперед, вздрогнул и покатился по рулежке в сторону взлетно-посадочной полосы, как бы приглашая ведомых вслед за собой, молча давая им знак — «делай, как я!».

Когда со стоянки начинают выруливать тридцать вертолетов, образуется настоящая пыльная буря. В это время не позавидуешь техникам, которые провожают экипажи в очередной полет. Пыль и песок, смешавшись с воздушной струей, забиваются в нос, уши, глаза и, кажется, во все видимые и невидимые щели.

После взлета группы Ми-8 в воздух поднялась и моя восьмерка «полосатых» — группа охранения десанта на маршруте и она же — группа поддержки во время его высадки на площадку. Заняв каждый свое место в воздушном строю, мы взяли курс на юго-запад от Кабула, где начиналась очередная операция по ликвидации отрядов оппозиции, их баз и складов. Оттуда моджахеды по ночам перебрасывали к южной окраине столицы небольшие группы с примитивными установками для пуска неуправляемых реактивных снарядов и обстреливали городские районы, где базировались штаб армии и подразделения наших войск.

Под нами был уже изрядно наскучивший, один и тот же, характерный для Афганистана пейзаж. Горы и горные хребты чередовались с пустынными долинами. Все это окрашено в коричнево-песочные тона разных оттенков, и только кое-где виднелись зеленые клочки оазисов да кишлаки, приткнувшиеся к подножию гор и состоящие из глинобитных домишек с плоскими крышами, на которых пестрели синие, красные, зеленые одеяла, наверное, выложенные для просушки. Мы летели на высоте 3500 м над уровнем моря, что в среднем соответствовало 1500 м над земной поверхностью, держась подальше от горных вершин и хребтов, особенно от тех, где были гроты и пещеры, карнизы и выступы, за которыми может притаиться расчет с зенитной установ­кой или крупнокалиберным пулеметом. Наконец наши Ми-8 стали снижаться для захода на площадку десантирования.

Моя и еще одна пара «двадцатьчетверок» вышли вперед и с ходу, с высоты 1000 м, нанесли удары по наиболее опасным местам на склоне хребта, у подножия которого должен был высадиться десант. Все было тихо и как никогда спокойно. Но тишина могла быть обманчивой, поэтому, когда группа высадки была уже на подходе к площадке, я отдачей ручки управления от себя перевел вертолет в пикирование и, в считанные секунды заняв высоту 100 м над рельефом, решил еще раз осмотреть местность. И не напрасно — с малой высоты внезапно открылся небольшой грот, ранее не заметный из-за нависшей над ним, как козырек, скалистой глыбы.

Выполняя разворот, чтобы ударить неуправляемыми ракетами по гроту, я не увидел своего ведомого. Заняв боевой курс, я по радио предупредил его: «Атакуем грот». В ответ была тишина. После атаки, когда темноту грота заслонило облако пыли и дыма от разрывов, я уточнил место ведомого и услышал:

— Я на высоте тысяча метров.

— Какого хрена ты там делаешь?! — зарычал я в эфир, чувствуя, как внутри у меня все закипает. Не получив ответа, я мысленно стал успокаивать себя, так как гнев — плохой советчик во всех делах, а особенно в летных.

Убедившись, что высадка началась и обстановка спокойна, я опять запросил ведомого:

— ...меня наблюдаешь?

— ...да, наблюдаю.

— Пристраивайся, я набираю высоту. — И, потянув ручку управления на себя, заставил вертолет перейти в энергичный набор высоты. До самой посадки в Кабуле я все время молчал.

После выключения двигателей я вызвал ведомого в штаб для разговора один на один. Мне хотелось надеяться, что он просто потерял меня из вида, когда я резко перевел свой вертолет в пикирование. В Панджшерском ущелье у меня уже был такой случай с одним из молодых командиров экипажей: он потерял меня в момент, когда я отдал ручку управления от себя, и, боясь столкновения наших вертолетов, просто не стал сломя голову бросаться за мною вниз, а потом, увидев меня уже на выходе из атаки, занял свое место в воздушном строю. Когда после полета мы стали разбираться, как же так получилось, краснея, он честно признался:

— Я держался за вами, все было нормально, выдерживал дистанцию, как вы сказали, метров пятьсот. А после команды «атакуем» ваш вертолет клюнул носом и пропал. Вот только вроде был и уже нет.

Тогда я не рассердился, а, наоборот, заулыбался. Я считал, что полет в разомкнутом строю (на увеличенной дистанции) не вызовет у молодых летчиков сложностей при выполнении пилотажа, но, видимо, ошибся. К нему я претензий не имел. Просто мы разобрались в том, как нужно было действовать, чтобы в такие ситуации больше не попадать.

Однако с этим ведомым все было не так.

На мой вопрос, почему он бросил своего веду­щего, капитан долго молчал, а потом нерешительно выдавил:

— В мерах безопасности, утвержденных командующим ВВС Сороковой Армии, записано, что при выполнении огневой поддержки высота должна быть не менее тысячи метров.

— А как же экипажи, которые высаживают десант, забирают раненых с поля боя? Ты уверен, что с этой высоты сумеешь в полной мере их защитить?..

В общем, разговор получился неприятным для нас обоих. В конце я посоветовал подумать и разобраться в том, не лучше ли ему сменить профессию.

Может быть, на летный состав в этой эскадрилье главное влияние оказывал общий пассивный настрой, исходящий в первую очередь от руководителей подразделения. Когда я стал каждый день внимательно просматривать план-график боевых вылетов, то заметил, что фамилия командира эскадрильи встречалась редко, а фамилия заместителя командира, моего однокашника Ноэля Бибаева, не просматривалась совсем. Вызвав его к себе, я спросил, почему он не летает на задания, после прибытия в Афганистан сделав практически только ознакомительные полеты.

— А зачем мне летать, Николаич, если у меня есть подчиненные? — ответил вопросом на вопрос Бибаев.

— Вот, значит, как ты рассуждаешь, — ответил я, — а как же ты думаешь учить этих подчиненных боевому мастерству, если сам сделал всего несколько полетов и об особенностях выполнения того или иного задания знаешь только теоретически? И какой у тебя будет авторитет среди летчиков?..

Беседа завершилась тем, что я поставил ему задачу, чтобы его фамилия появлялась в плановой таблице боевых вылетов каждый день.

Пожалуй, объяснить все это одним словом «трусость» было бы неправильно, потому что на субъективные обстоятельства и личные качества каждого летчика, офицера, военнослужащего всегда накладываются и объективные. Кто мог четко ответить на вопросы: за что воевала в Афганистане Советская армия? За какие идеалы гибли солдаты и офицеры? Когда закончится эта необъявленная война?..

В подтверждение своих мыслей позволю себе вновь процитировать бывшего командующего 40-й Армией генерал-полковника Б. Громова: «Многие офицеры, оказавшись в Афганистане, очень скоро понимали бесперспективность боевых действий, <...> потому что, за редким исключением, ничего кроме жертв среди наших солдат и среди афганцев они не несли».