ТАКАЯ ВОТ ИСТОРИЯ

А. М. ВЕРШИК

ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД В МАРТЕ

 Эти заметки посвящены одному эпизоду пятидесятилетней давности, случившемуся сразу после того, как знаменитый секретный доклад Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС был зачитан студентам ЛГУ, а также попутным размышлениям о том, что же мы поняли за эти пятьдесят лет о предмете доклада.

1. ДОКЛАД И ВОКРУГ НЕГО

14 марта 1956 года. 16.00

На математико-механическом факультете ЛГУ созвано экстренное общее собрание студентов всех курсов, что на нем будет — никому заранее не говорилось. Но предчувствие, что произойдет что-то очень важное, носилось в воздухе. Самая большая на факультете 66-я аудитория забита полностью. В полнейшей тишине один из членов парткома ЛГУ в течение нескольких часов зачитывал нам так называемый закрытый (секретный) доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС.

Обычно материалы съездов, пленумов, письма ЦК в те времена сообщались на закрытых партийных собраниях, но на сей раз было решено ознакомить с содержанием доклада Хрущева небывало широкие круги населения, включая большую часть беспартийной интеллигенции и,  в частности, студентов некоторых вузов. Ни до, ни после этого публичных чтений закрытых партийных документов,  да еще в такой экстренной форме и в таких масштабах, не было.

Читчик доклада был в последующем около тридцати лет бессменным заведующим отделом кадров университета, точнее, помощником ректора по кадрам; слушать, как такой текст читает партийный чиновник, привыкший произносить лишь стандартные партийные речи, — казалось странным, если не противоестественным, но думаю, что подобное чувство должно было вызывать и чтение доклада самим Хрущевым на съезде.

Сенсационность происходившего состояла в том, что партия, в лице ее Первого секретаря, сообщала широким кругам населения, что в течение долгих лет Советским Союзом и партией руководил политический и уголовный преступник, полностью узурпировавший власть, санкционировавший и проводивший бесчисленные кровавые расправы над ни в чем не повинными людьми, включая преданных стране и ему самому членов партии и советских работников всех уровней (в основном только о таких жертвах и говорилось). Шла речь также о роли Сталина в войне, экономике и др., но наиболее впечатляющими были страшные подробности о масштабах инициированных им репрессий, о пытках в НКВД, о письмах жертв и т. д.

В стране, где имя Сталина было священным и подавляющее число жителей было уверено в его высшей мудрости и непогрешимости (и уверена значительная часть наших граждан и сейчас, через 50 лет), где ни слова даже мягкой критики в его адрес не допускалось и после его смерти в 1953-м, — такой доклад можно назвать идеологическим атомным взрывом.

До тех пор во всех бедах и трудностях, случавшихся в жизни страны, были виноваты вредители, враги народа, война, объективные сложности, капиталистическое окружение, пережитки капитализма в сознании людей и пр. Но Сталин, партия, социалистический строй — были не только вне всякой критики, но в ореоле абсолютной непогрешимости.

Первая отрезвляющая волна известий об истинной, но тщательно скрываемой правде о важнейших событиях нашей истории покатилась сразу после марта 1953 года. В самом начале апреля того года (уже через месяц после смерти Сталина) оказалось, что «дело врачей» полностью сфабриковано, а чуть позже было объявлено, что таким же фальшивым оказалось и огромное «ленинград­ское дело». За два года до съезда Хрущев приезжал в Ленинград рассказать об этом кровавом деле (1949—1950), затеянном Сталиным и проведенном Маленковым и Берией, которое было расправой Сталина и его своры над теми, кто реально руководил защитой блокадного Ленинграда. Я близко знал многих ребят — детей работников разгромленного ленинградского руководства. И, нужно сказать, что в свои 14 лет я плохо верил в страшные россказни об исчезнувших  родителях моих сверстников.

Постепенно открывались прежде запретные сведения о ГУЛаге — из рассказов вернувшихся и из осторожных первых публикаций на эту тему. Мысль стала лихорадочно работать, отбирая и пересматривая факты и события, которые ранее казались раз и навсегда объясненными. Этот пересмотр шел по времени в обратную сторону — от сегодняшнего дня к Октябрю 17-го: неужели Сталин, знавший все, не знал, что «дело врачей» липовое? А «ленинградское дело», а «ежовщина» — тоже неожиданность для него? Он что, не знал о ней?  А как с процессами 30-х гг.? Столько шпионов, диверсантов и вредителей среди совсем недавних руководителей страны и огромное количество исчезнувших известных людей, о которых ничего неизвестно, и о них даже спрашивать нельзя! А убийство Кирова, а более ранние дела, например «шахтинское дело»? А коллективизация и раскулачивание — это было необходимо? И сколько людей при этом погибло? Так ли это все было, как писалось в знаменитом сталинском «Кратком курсе»?

И вдруг повязка с глаз спала. Как можно было не понимать, что все было совсем не так. Нам не говорили главного и напрямую обманывали, умышленно и целенаправленно. И мы охотно верили обману, потому что считали, что все делалось ради высокой цели построения нового общества и освобождения человечества от эксплуатации; и если при этом и были какие-то несправедливости и ошибки, ведь впервые строим… Размышления о том, как и что происходило на самом деле, постепенно превращались в сомнения: а чем, собственно, оправдывались все тяготы, лишения, войны, жестокости, оторванность от всего мира, жесткие идеологические кампании, цензура — то, что было названо «железным занавесом», и т. д.? Действительно ли марксизм — единственно верное и притом научное учение, а пролетариат — единственный прогрессивный класс общества? А как живет весь остальной мир? А может, ошибка вышла? А тогда зачем был нужен запрет других партий, других мнений, разгон Учредительного собрания и сам октябрьский переворот? Мы и не знали тогда, что ответы на все эти вопросы давно известны.

Были люди, которым все изначально было ясно, но они таили свое знание, к тому же их было (на свободе) не так уж много. Нас, молодых людей, воспитывали в духе полного доверия к официальным версиям всех событий, и мы с этим доверием жили.

Известно, что менее всего прощается молодыми и увлеченными людьми обман.

Хрущевский доклад подействовал на многих как стартовый выстрел, он придал уже начавшемуся процессу отрезвления новое и, как показало последующее, не предусмотренное верхами развитие. Чего больше было в этом программном акте первой и очень краткой советской гласности — реального желания немного приоткрыть глаза людям и сообщить заведомо малую, но, тем не менее, оглушительную часть правды из своих рук или попытки как-то дистанцироваться от преступлений сталинизма и завоевать этим поддержку той части населения, которая уже находилась в брожении, — сказать трудно. Предвиделась дальнейшая борьба за власть, в частности с твердолобыми сталинистами, и не только внутри, но и вне страны, — это соображение считается и сейчас одним из основных мотивов доклада. Так или иначе, последствия для страны и всего мира этого неожиданного и рискованного для авторов жеста были далеко идущими и вряд ли тщательно просчитывались. Среди многих оценок доклада Хрущева афористичная и характерная для У. Черчилля фраза «Хрущев хотел перепрыгнуть через пропасть в два шага» кажется наиболее психологически и политически точной. Еще один мотив хрущевских разоблачений — это боязнь, напоминающая боязнь родителей, которые предпочли после долгих раздумий сами рассказать своему ребенку о тайне деторождения из опасения, что иначе это сделают дворовые мальчишки.

Доклад Хрущева на съезде так и не был никогда полностью опубликован в советской печати. Очень скоро, уже в июне 1956-го, появились невнятное (сусловское) постановление ЦК «О культе личности и его последствиях» и передовые «Правды», смазывающие весь эффект и запал доклада Хрущева, что свидетельствовало об испуге его самого, увидевшего ту самую пропасть, о которой говорил Черчилль. И вся сталинская челядь, сидящая наверху, желала лишь одного — делать все так, как учил их вождь, и забыть о 1937 годе и всем подобном. Смешно, что их тезис — верить, что «досадные ошибки» Сталина и культ личности «не изменили социалистический характер нашего общества» (отменявший, кстати, суть доклада Хрущева), как это не раз бывало с советскими пропагандистскими формулировками, — был парадоксальным образом абсолютно верен, но в непредусмотренном ее авторами смысле: культ личности действительно не изменил характер советской системы, потому что он и есть ее обязательная составная часть. Мы и сейчас это видим.

Вскоре случились события в Польше, а потом трагедия Венгрии 1956-го, перепугавшие насмерть верхушку власти. И было отчего пугаться. Это были первые (после восстания в Берлине в1953 году) грозные предупреждения о неизбежности грядущего конца этой системы. Поэтому надо было срочно прекратить игру в откровенность, усилить цензуру, осудить антисоветчиков, приглушить, а потом и запретить «лагерную тематику» и критику Сталина — и найти оправдание для всего этого. И оно легко нашлось: «Враги СССР сразу после смерти Сталина разработали программу, как погубить первую страну социализма, развращая сознание неустойчивых интеллигентов с помощью радиоголосов, литературы, пропаганды достоинств капитализма и просто подачек диссидентам». Это «объяснение» внедряли в массы, и не без успеха, КГБ и партийные пропагандисты, особенно активно во время андроповской борьбы с диссидентами в 1960—1980-х гг. Надо думать, что и доклад Хрущева был частью этого коварного американского плана... Что-то недавнее это напоминает? А-a, вот что — проект жесткого контроля над деятельностью некоммерческих организаций западного происхождения, цель которых, конечно, в свержении оранжевым методом существующего строя. Это — все та же самая, популярная и сегодня идея, что все бы у нас ничего, да вот враждебные силы, особенно на Западе, нам мешают.

Не так много известно о том, как готовился этот доклад. Картина сталинских преступлений, описанная Хрущевым в докладе, неполна, иногда неточна и за­трагивала лишь определенную часть всей трагедии. Конечно, Хрущев, как и все сталинские сатрапы, знал о многих преступлениях, некоторые из них совершались не без его участия. Но я думаю, что мы можем с уверенностью сказать и о других источниках хрущевских сведений. В 1954 году начала работать хрущев­ская комиссия по реабилитации, которую он сам и организовал. Наиболее активную роль в ее работе играла Ольга Шатуновская, чьи воспоминания только недавно вышли на Западе и, к сожалению, до сих еще не опубликованы в России.1 Материалы работы, в частности 64 тома документов комиссии, расследовавшей убийство Кирова, не оставляющих ни малейших  сомнений в прямом участии Сталина, также до сих пор не опубликованы.  Не ясно даже, сохранился ли архив, который Шатуновская после фактического разгрома комиссии в 1962 году передала в какое-то партийное хранилище; в нем масса документов, писем и свидетельств чудовищной правды. Обо всем этом она вспоминает в своей книге. Даже среди огромной мемуарной литературы о лагерях, сталинизме книга выделяется обилием малоизвестных и документированных подробностей.

Вот цифры из книги: 19 840 тыс. человек арестованы за 1934—1941 гг., 7 млн казнены немедленно, до 1950-х гг. дожили около 200 тыс. Как пишет Шатунов­ская, Хрущев, знавший ее по совместной работе  в 1930-х гг., сам назначил ее работать в комиссии сразу после освобождения из лагеря и ссылки, где она провела в общей сложности почти 17 лет. В составе этой комиссии она была, по существу, единственным человеком, понимавшим громадную ответственность и важность этой работы, и результатом этой работы Хрущев, по ее словам, сам был потрясен. При всем том, что мы можем сказать очевидного о Хрущеве, как почти обо всех сталинских выдвиженцах — необразованных, грубых, жестоких, холуйствовавших и подбиравших себе холуев, — только один этот импульс, приведший к решению сделать такой доклад на съезде и хотя бы частично обнародовать правду, зачтется ему. У кого из «вождей-полулюдей», услугами которых, по выражению Мандельштама, «играл» Сталин, хоть когда-нибудь на миг появился такой импульс? Кто из них пришел в ужас от содеянного? А во всей стране много ли людей, осознавших ужас происшедшего?

Наоборот, все эти пятьдесят лет мы слышим громкие голоса: «Ложь, какие
19 или, тем более,  30 миллионов! Клевета. Всего-навсего — один миллион! Сталин привел нас к победе в войне», и т. д. Это — позиция и брежневской, и, видимо, нынешней власти, правда им не нужна. О каком будущем страны можно думать, слушая такие речи?

В психологии и в политической социологии изучается проблема людей или сообществ людей и даже стран с «травматическим прошлым». Как они должны себя вести, как избавляться от травмы? Забыть, открыто говорить, все простить? Россия — страна с глубоко травматическим прошлым — ее XX веком.2  Но она, вместо признания этого, ясного любому нормальному человеку факта и вместо лечения травмы, выдает свое недавнее прошлое за вполне естественный ход событий, которого и стыдиться нечего. Как высказался недавно один из нынешних руководителей: «Конечно, Сталина культ личности не украшает». И все! Всем известно достойное поведение Германии в оценке своего нацистского прошлого. Но у нас считается, что не было ничего, что надо всерьез осуждать, так, отдельные недоработки, к тому же ведь оценку прошлого партия однажды сделала, и — хватит.

Но хотя бы вопрос о памятнике многомиллионным  жертвам  всяческих коммунистических репрессий хоть раз обсуждался в Думе или в правительстве? Нет, там обсуждается вопрос о восстановлении памятника «железному» Феликсу, а о жертвах пусть печется «Мемориал».

2. ПОДГОТОВКА, УЧАСТНИКИ И ПОПУТНЫЕ МЫСЛИ

Историю, которую я здесь описываю, несмотря на ее пятидесятилетний возраст, знают немногие: лишь участники, двое из которых уже ушли из жизни, ближайшие друзья, десять—пятнадцать человек. По разным причинам ее участники и знающие о ней предпочитали молчать — кто из осторожности, кто из-за последующего неприятия. Поскольку я был инициатором и организатором этого, то и ответственность как за нее, так и за обнародование этой истории несу только я сам. Но писать о ней я решил лишь потому, что и сейчас, через пятьдесят лет, не перестают быть актуальными, как это ни странно, и мотивы, ее побудившие, и оценки подобных акций, и, главное, те вопросы, которые так страстно волновали нас в те далекие времена.

14 марта 1956. 19.00

Я уже знал о содержании доклада. За три дня до этого моя мать, уже слышавшая его на собрании восточного факультета университета, где она работала, пересказала мне главные факты — и это, т. е. ознакомление с докладом в пересказе еще большего круга людей — родственников, друзей, соседей, было также предусмотрено и даже было рекомендовано партийным начальством. Какой-то, выпадающий из всех партийных обычаев, приступ откровенности и демократизма поразил на месяц или два верховное руководство страны. Вскоре это было решительно исправлено. Впрочем, тот, кто внимательно читал речи, произносившиеся на ХХ съезде, мог в череде обычных и пустых речей где-то в середине съезда прочесть в речи Микояна, который во все времена знал, что собирается делать главный хозяин, указание на то, что что-то произойдет: он назвал «товарищем» «врага народа» Косиора, которого тогда еще не реабилитировали. Пересказ доклада, сделанный матерью, произвел на меня сильнейшее впечатление, и несколько дней я не мог думать ни о чем другом. На факультет я пришел с уже готовой идеей того, что я должен сделать, и, прослушав доклад снова, я утвердился в своем решении.

После собрания, проскочив сквозь взволнованную и несколько растерянную и недоумевающую толпу, я отозвал четырех друзей c моего (пятого) курса матмеха и предложил им пойти куда-нибудь поговорить. Впятером, отделившись от всех остальных, мы пошли в небольшой пивной подвальчик на Малом проспекте между 9-й и 10-й линиями и сели в отдаленном уголке за столик. Я изложил свой план. Он был прост и созрел несколькими днями раньше при следующих обстоятельствах. Я ехал домой с урока математики, который давал ученику, жившему на Большом проспекте Петроградской стороны. Когда автобус проезжал мимо Биржевой площади, я обратил внимание на две мемориальные доски, симметрично расположенные на фронтонах по обеим сторонам широкой каменной лестницы, ведущей к зданию биржи (тогда — Военно-морской музей), — то были стандартные мемориальные доски, которых немало было в городе тогда, да и сейчас; те две были посвящены выступлению тов. И. В. Сталина на каких-то митингах в 17-м году, одна — перед рабочими, другая — перед солдатами или наоборот. Скорее всего, доски сомнительны своей исторической достоверностью и установлены были, кажется, к его семидесятилетию (1949). Странно, что, хотя я ездил и проходил здесь сотни раз, я не обращал на них внимания. Эти доски должны быть на памяти у тех, кто работал или учился в университете в те годы, — неподалеку исторический и другие гуманитарные факультеты, спецкафедра университета. Я ехал и думал о тех страшных событиях и о докладе, который мне еще предстояло услышать полностью, и в душе была буря.

План, о котором я сообщил друзьям в пивной после небольшого искреннего, но, наверное, смешного предисловия о необходимости действовать после услышанного сегодня, состоял в том, чтобы этой ночью сшибить эти две мемориальные доски, посвященные Сталину.

14 марта. 19.30

Мой выбор сокурсников был скорее инстинктивным, но его точности я позже удивился сам: ведь мы в основном занимались математикой и редко обсуждали политические события, однако что-то подсказывало мне, что именно эти ребята поддержат мою идею. Одного из четверки друзей — Бориса — он умер лет десять назад — я предупредил, позвонив ему накануне, что у меня есть одна идея. В его готовности поддержать план я не сомневался. Он был несколько старше нас всех и уже отслужил перед университетом в армии. Его отец пропал без вести во время войны, но Борис считал, что отца арестовали в середине войны и что он погиб в лагере, — во всяком случае, на его запросы об отце он получал весьма неопределенные ответы. Он жил в рабочем пригороде Ленинграда, был почти лишен иллюзий уже давно и знал жизнь лучше многих из нас; узнанное мной в последние годы не было для него таким откровением, как для меня. Мы часто обсуждали с ним впечатления от происходящего, и наши оценки во многом совпадали. Но еще больше, чем политика, его интересовал футбол, а позже — туризм. После окончания университета он уехал с большой частью нашего курса в суперзакрытый атомный центр на Урале и изредка, приезжая в Ленинград, заходил ко мне, рассказывая о своих туристских успехах и увозя с собой сам- и тамиздат, который я давал ему и которого в его политически стерильном городке, конечно, не было.

Михаил, третий участник и мой товарищ по туристским походам, быстрый на решения и спортсмен по натуре, сразу поддержал меня, и даже активней, чем Борис. Он жил до поступления в университет в маленьком городке, и его отец в 1937-м, очевидно, тоже был репрессирован. Михаил рассказал мне об этом по секрету уже в 1953 году (подробности об отцах все скрывали в анкетах, но я думаю, что кадровики знали если не все, то многое — недаром им поручали зачитывать нам доклад о культе личности). В целом наше отношение к внешней и всякой другой политике партии к этому времени было сходным, хотя он вел себя скрытно. Позднее он сделал неплохую научную карьеру, вступил в партию, получил коллективную закрытую Ленинскую премию. Некоторое время он заходил ко мне, когда приезжал в Ленинград, но потом в застойные годы стал избегать встреч со мной («Мне сказали, что ты неблагонадежен», — смущенно сообщил он под конец, или что-то в этом роде).

План был в целом принят без особых колебаний. Лишь четвертый мой друг, Илья, задумчиво спросил: «А не будет ли это очень глупым?»

Нужно сказать, что сам его вопрос уж точно не был очень глупым, особенно, если... если представить себе, что мы попались. Но, несмотря на реальный шанс попасться, как мы увидим далее, мы не попались, а рассчитывать на удачу свойственно всем заговорщикам. Что и говорить, сомнения в высокой интеллектуальности нашей затеи справедливы, и то, что их выразил именно Илья, — не случайно. Он всегда был осмотрительным и осторожным, и, возможно, его согласие принять участие в этой авантюре объяснялось той эмоциональной атмосферой, бесшабашным и искренним настроением, которое может захватить и не отпустить любого молодого честного парня. Мы были на последнем курсе, Илья был успешным студентом, его ожидала счастливая научная судьба. Несмотря на очень разный темперамент, мы остались с ним друзьями на всю жизнь. Нас с ним объединяла в основном любовь к математике и снисходительное отношение ко всему остальному. Но и его судьба также имела прямое отношение к некоторым разделам хрущевского доклада. Его отец был преподавателем в Ленинграде, когда его арестовали в середине 1930-х годов. К счастью, его освободили перед войной. Мать с двумя детьми из-за «минуса» вынуждена была уехать в ссылку, а затем за 101-й км, и поэтому во время войны они оказались на оккупированной немцами территории. После войны отцу как высококвалифицированному специалисту было разрешено поехать в провинциальный завод­ской городок на Урале, где Илья и закончил школу. Нечего было и думать о том, чтобы в 1951 году с такой анкетой поступать  в университет на математический, где ему следовало быть от Бoга. Он поступил в Лесотехническую, где еще помнили его отца. А. Д. Александров, ставший ректором в 1952-м, услышавший от кого-то из коллег о способном студенте, перевел его на второй курс матмеха — «happy end», нечастый в те годы. Интересно, что в 1952 году мальчиков из всех математических групп отобрали в новую привилегированную закрытую группу для полусекретной подготовки по только что появившейся компьютерной специализации, не взятыми в эту элитную группу со всего курса были только три парня — я (как еврей, и, кстати, кажется, единственный на курсе), Илья (из-за приведенных выше анкетных данных) и один грузин. Эта селекция была, конечно, очень заметной и явной.

Так что анкеты почти всех участников нашей предстоящей акции по совет­ским понятиям никуда не годились, и в моем, скорее инстинктивном, чем осо­знанном выборе чувствовался «классовый» подход. Впрочем, я не имел в виду эти обстоятельства, когда обдумывал, кому предложить участвовать в нашей акции, и даже заметил это не сразу.

Допивая вторые кружки пива, мы уже делили обязанности. Мы договорились о том, кто что принесет из инструментов. Мы приготовились к тому, что чисто физическая часть акции будет непростой. Все-таки мемориальные доски, да еще посвященные главному вождю, думали мы, делались на века. Закончив обсуждение деталей около 9 часов вечера, мы решили собраться в 1.30 ночи около филфака. Наша «операция» была назначена на 2.00.

14 марта. 22.00

Я еду домой. Столь быстрая поддержка моего плана друзьями еще больше убедила меня, что я сделал верный выбор участников. Я ехал домой, раздумывая о том, какие могут быть варианты развития событий. С одной стороны, я понимал риск нашей вылазки, но мои эмоции требовали какого-то выхода, это, наверное, было не только мое ощущение. Тогда, увидев из автобуса те две доски, я подумал, что сбить их надо самим, чтобы было видно, что это сделано не властью, а вопреки ей. Что власть из самосохранения побоится по-настоящему обнародовать всю правду, было ясно. Так оно и оказалось. Сталинская традиция строить бутафорию, заслоняющую и скрывающую истинную картину действительности, и умело обманывать миллионы людей у нас и во всем мире этой бутафорией, была гораздо сильнее импульсивной попытки приоткрыть правду.

14 марта. 23.00

Каждый из нас собирается уходить «на дело». Я не настаивал на том, чтобы все сохраняли полную секретность от домашних,  да это и нельзя было сделать. Михаил был уже женат; у него был маленький сын. Его жена, узнав, куда и зачем он идет, стала отговаривать его и умолять не идти, а потом неожиданно и очень проницательно спросила: нет ли на доске имени Ленина, — вопрос, и вправду, весьма естественный, и дело могло бы быть совсем иначе повернуто, если бы оно там было, — но нет, этого имени на доске не было. Да и мы тогда еще на это имя не посягали. Мы думали о нем как о великом преобразователе мира, наследие которого исказил Сталин.

Недавно я был в Цюрихе и, гуляя по лабиринту старого города, вышел по улица Шпигельгассе на небольшую плошадь. На одном из ее домов на уровне второго этажа висит доска с надписью на немецком языке. Привожу буквальный перевод: «Здесь с 27 февраля 1916 по 2 апреля 1917 жил фюрер русской революции Владимир Ленин». В немецком языке слово «фюрер», как известно, не имеет того оттенка, какой сложился во время войны у нас, а для нас Гитлер и фюрер — синонимы. Но как язык сам метит людей!

На первом этаже этого дома магазин затейливых игрушек, и его милая хозяйка фрау Адлер поставила в витрине бюст Ленина — одна половина выкрашена красным, а вторая — зеленым цветом, так что в зависимости от того, с какой стороны вы идете, вы видите его либо красным, либо зеленым. Этот дом построен уже в 1970-х гг. на месте того, в котором жил Ленин, а доска просто перекочевала со старого дома на новый. Не без бутафории и в маленькой Швейцарии. В магазине есть не только игрушки, но и какие-то книги; нет, не Ленина, а, например, А. Солженицына — «Ленин в Цюрихе». Сама фрау Адлер в 1970—1980-х гг. в свободное от работы время работала для известной организации «Эмнисти Интернэшнл» и как раз по России. Все в мире смешалось...

Я долго сохранял у себя дома 3-е, так называемое «вредительское» (красное), 30-томное Собрание сочинений Ленина. Оно было начато еще в начале 1930-х гг. при участии «врагов народа», например Бухарина и др., и поэтому содержало немало правдивых комментариев, которые и объявили крамолой, и потому само издание было запрещено. В университете я иногда изучал предписанные труды Ленина по этому запрещенному изданию. 13-м том был целиком занят знаменитым «Материализмом и эмпириокритицизмом», грозой студентов. Это произведение было объявлено вершиной философской мудрости, о чем сейчас смешно вспоминать; но и тогда у нас были подозрения в том, что это не совсем вершина. В конце тома были приложены несколько рецензий тех лет на книгу, одна хвалебная — автора, близкого к большевикам, и несколько убийственно разгромных. Я помню, что был очень удовлетворен рецензией Аксельрод-Ортодокс (ученицей Плеханова), показавшей, что автор ничего не понял в работах эмпирио­критиков венской школы и не понял, что сам он фактически стоит на наивно идеалистических, а не прокламируемых им материалистических позициях. Шокирующая грубость его полемики, невозможная в научных трудах и типичная для площадной политики, и так была ясна любому читателю. Эта вершина ленинской философской мысли была обязательной для изучения нескольких поколений советской интеллигенции! Мы мучились, стараясь понять, в чем же его глубина. Уж не в том ли, что «электрон столь же неисчерпаем, как атом». Впрочем, не сомнения в научной состоятельности этого труда были главными в том, что нас тогда волновало.

Во всех разоблачительных речах того времени о прошлом и в докладе Хрущева вся тяжесть обвинений ложилась на Сталина. Он якобы извратил ленин­ские принципы, и, как мы впервые узнали из доклада, Ленин даже предложил якобы постепенно отстранить его от слишком большой власти, когда узнал, как он обозвал Крупскую. «Вернуться к ленинским нормам партийной и советской жизни» — было лейтмотивом тогдашней пропаганды. В 1956 году я не вполне понимал того, что мне стало абсолютно ясно вскоре.

Именно создатель первого пролетарского государства определил моральный и прочие кодексы этой власти, он сам написал будущую 58-ю («политиче­скую») статью Уголовного кодекса. На самом деле Сталин очень верно понял ленинский принцип обращения с людьми, и он развил ленинскую практику, но сделал ее еще более кровавой, вульгарной, жестокой и бессмысленной. История с завещанием Ленина свидетельствует лишь о личной обиде Ленина и о том, что его не устраивало в тот момент поведение Сталина. Но Сталин в точности следовал ленинским правилам; можно без конца цитировать чудовищные инструкции Ленина времен Гражданской войны. Между прочим, часть этих инструкций была обнародована впервые как раз в 1937 году, когда Сталину понадобилась явная поддержка учителя. Сейчас мы знаем, что сам Сталин, лично, подписал до войны списки с санкциями на расстрел более 100 000 человек. Формула «Сталин — это Ленин сегодня» опять-таки была абсолютно верной, но в вышеприведенном, а не в том смысле, который имели в виду создатели этой формулы.

Ленин и затем Сталин без всяких сомнений потопили в крови всех, кто стоял у них на пути, а заодно и тысячи ни в чем не виновных людей. Они почти полностью уничтожили, изгнали, выслали подлинно культурный слой старой России, ее либерально-демократическую интеллигенцию, носителей и хранителей истории России. Этого уже никогда не восстановить, и это подвергает сомнению жизнеспособность страны. Ненавидя «буржуазный парламентаризм», Ленин, к ужасу даже некоторых большевиков, беззастенчиво разогнал демократически избранное Учредительное собрание и жестоко подавил остальные, политиче­ски слабые, российские партии, положив этим начало однопартийному тоталитаризму в России. Он был абсолютно безжалостен к людям, презирал интеллигенцию и сделал ненависть к независимой мысли генетически присущей русскому коммунизму. Вульгаризируя и без того догматичный и односторонний Марксов анализ капитализма и социальной истории, с его нелепым обожествлением пролетариата, ненавистью к любым собственникам и игнорированием широкого внеэкономического спектра общественных и человеческих отношений, Ленин — практик и политик — довел марксизм до абсурда.

Эксплуатируя естественную усталость предреволюционного российского общества от самодержавия, спекулируя на искреннем порыве к новой жизни миллионов людей, притеснявшихся до тех пор, Ленин безжалостно пытался реализовать надуманные и бессмысленные, как показала жизнь, схемы устройства общества. За коммунистическим фанатизмом Ленина и ведомых им большевиков не стояло ни истинного понимания хода истории человечества, ни понимания России в частности; ни знаний того, как может быть устроено человеческое общество, в каком направлении оно развивается. Этот фанатизм обратился в ничем не прикрытую жажду абсолютной власти, ради претензии на построение якобы нового типа общества и общественных отношений. А абсолютная власть на деле позволяла ставить любые и притом кровавые эксперименты над огромной страной и миллионами людей, не отвечая за них ни перед кем.

Излюбленные сравнения октябрьского переворота и Гражданской войны с Французской революцией, служившие как бы оправданием происходящих событий, должны были бы, казалось, наоборот, служить грозным предупреждением о последствиях революции и террора. Но к ним никто не прислушался. В те годы я увлекался историей народничества, историей Французской революции и Анатолем Франсом. Мы искали в литературе и истории объяснения того, что происходит и с нами. Среди напрашивающихся и очевидных аналогией с нашей печальной историей («Боги жаждут», «Восстание ангелов» и др.) я нашел в «Господине Бержере в Париже» замечательную вставную историю XVI века
«О трублионах, объявившихся в государстве».1  Трублионы «…орали изо всех сил во имя народного блага…», кричали «…многие лета старому полковнику…», «превеликую ненависть питали к чужеземным народам…» и т. д. История заканчивалась словами: «Но настал день, когда трублионы лопнули, потому что были надуты ветром». Эта фраза, я помню, вселяла в меня надежду. Однако долго пришлось ждать этого дня.

Когда сейчас слышишь речи, что пора наконец предать земле труп и похоронить В. И. Ленина по-христиански, то, независимо от мотивов говорящего, мне  видится, как он, лежа в Мавзолее, хохочет, слушая это. И правда, смешно. Действительно, можно будет подумать, что нелепая ельцинская идея о примирении победила — вот Николая Второго предали земле, а теперь дошла очередь и до
В. И. Все довольны, все равны. Дзержинский пьет чай с Деникиным, Жданов мирно беседует с Ахматовой о поэзии... Не о захоронении надо говорить, а стараться, чтобы люди наконец поняли, в чем страшная роль Ленина и Сталина в истории России.

15 марта. 00.00

Мы выходим каждый из своего дома. Мы договорились, что каждый принесет какой-нибудь легкий инструмент. По нашей гипотезе, сбить мемориальные доски будет трудно, и мы готовились к серьезной физической работе. Я выхожу из дома с модным тогда спортивным чемоданчиком с пятикилограммовой гантелью, молотком и еще чем-то. На дно чемодана я постелил недавнюю газетку. Михаил взял с собой долото. Илья жил ближе к месту действия — на Васильевском. Он снимал комнату с нашим однокурсником Виктором, которого я, по размышлении, не позвал с нами. Илья рассказал ему о наших намерениях, и тот не одобрил мою идею и даже стал отговаривать Илью идти с нами. Но Илья проявил твердость. Тогда Виктор сказал, что незаметно пойдет за ним на расстоянии и будет следить за происходящим. Я узнал об этом лишь позже, и мне это показалось неуместным и даже подозрительным, но оказалось, как видно из дальнейшего, полезным; кроме того, может быть, те, кто не участвовал в акции, понимали лучше, чем мы, насколько это было опасно.

15 марта. 1.30

Нас было пятеро, и мы порознь пришли и сели на скамейку на набережной Невы у филфака. Пятый участник — Петр — не был близко знаком мне. Просто хороший парень, с которым мы общались по комсомольской работе. Возможно, он и воспринимал все это как мое очередное комсомольское поручение.

Смерть Сталина я встретил стопроцентным, активным комсомольцем лишь с небольшой дозой сомнений в точности советской пропаганды и с некоторыми частными теоретическими и эстетическими разногласиями с властью, подавляемыми мной самим. Я не знал тогда замечательного сравнения О. Мандельштама «Власть отвратительна, как руки брадобрея», но что-то подобное всегда чувствовал. Однако все, что я постепенно узнавал начиная с конца 1952 — начала 1953 года о «деле врачей», смерти Сталина, деле Берии, первых реабилитациях, «ленинградском деле», по которому проходили некоторые друзья моих родителей и родители моих некоторых друзей и отголоски которого зацепили моего разжалованного и выгнанного отовсюду в 1950 году отца, — быстро и радикально меняло мои взгляды. Хорошо, что мы были тогда молодыми и способными менять свои представления о мире, глядя на мир. Все происходившее, а голово­кружительных событий было очень много — и в политике, и в литературе, — делало иной нашу информированность о настоящем и, главное, о недавнем прошлом. Все это остро переживалось и обсуждалось в течение 1953—1955 гг., и к моменту, о котором идет речь, — к 1956 году, я уже для себя решил, что буду стараться держаться вдали от советских официальных инициатив, от партии; и, во всяком случае, контакты с властью я должен буду свести к разумному минимуму, которого достаточно, чтобы заниматься своим делом.

Но все это не меняло моих отношений с большинством приятелей, с которыми я сталкивался, они долгое время оставались прежними — нас связывали туристские походы, учеба, девушки и та же комсомольско-молодежная суета. Поэтому, в частности, и Петр, который был надежным парнем в том же понимании, казался мне подходящим кандидатом и для участия в нашей вылазке. Очень скоро я совсем потерял его из виду. Он работал после окончания там же, где и Борис, недалеко от знаменитой речки Теча, и тоже недавно умер.

3. ИСПОЛНЕНИЕ

15 марта. 2.00

Все в сборе. Посидев несколько минут впятером на скамейке на набережной Невы, мы расходимся. Борис идет в сторону Дворцового моста, Илья — в сторону Биржевого моста, они должны стоять «на стреме» и сигналить, если появится опасность. Свист стоящих у мостов должен был предупредить нас троих, занимавшихся «основной» работой, о том, что надо уходить. Мы с Михаилом с одной стороны, а Петр с другой, обходим биржу, чтобы убедиться, что ничего подозрительного нет, и встречаемся у левой (если встать спиной к бирже) доски, которая ближе к Биржевому мосту. Мы решили заранее начать с нее, так как она дальше от Дворцового моста, откуда мы ожидали больше неприятностей, чем с другой стороны, и поэтому хотели успеть снести хотя бы одну из досок.

15 марта. 2.20

Мы у левой доски. Я открыл свой чемоданчик и достал гантель. Я был уверен, что надо будет долго бить по доске, чтобы расколоть ее, и мы уже приготовились колотить по очереди, но Михаил предложил: «Давай попробуем сначала долотом». Мы подсунули его под доску снизу и вдвоем стали оттягивать его. И вдруг доска легко поддалась и стала шататься; еще одно усилие — и она треснула, два небольших треугольника около нижних угловых шурупов и таких же верхних, на которых она держалась, отделились от основной части, и доска поехала вниз, с грохотом упала и раскололась на несколько частей!!! Мы закричали от неожиданной легкости решения задачи и, главное, от радости, что дело уже сделано, хотя бы наполовину. Вот уж символика — снести мемориальную доску бывшему вождю ничего не стоило!

Мы помахали тем, кто стоял «на стреме», хотя и не было ясно, поняли ли они, что произошло, — расстояние было довольно большое. Я спрятал гантель в чемоданчик, и мы уже собирались перейти ко второй доске, но, пока топтались на месте, мы услышали даже не свист, как было условлено, а шум со стороны Биржевого моста и увидели, как кто-то ускоренно, переходя на бег, движется в нашу сторону. Сначала показалось, что это просто прохожий. Но скоро стало ясно — это был милиционер. Я до сих пор не могу понять, как и зачем он оказался в этом пустынном месте в 2 ночи и как его не заметил наш часовой, когда он проходил по Биржевому мосту.

15 марта. 2.30

Мы не сразу поняли, что необходимо убегать, сначала казалось, что можно прикинуться гуляющими, но, посмотрев на куски сбитой доски у наших ног и на ускоряющийся бег милиционера, который к тому же начал кричать что-то вроде «Стойте!», мы не стали испытывать судьбу и побежали вдоль левой стороны биржи к университету. Теперь и преследователь, по-видимому, понял, если он не понимал это раньше, что перед ним «преступники», и побежал с максимальной скоростью, крича уже: «Стойте, стрелять буду!»

Мы тогда неплохо бегали, ходили с грузом в популярных тогда туристских студенческих соревнованиях по Карельскому перешейку. Вот, оказывается, как полезен спорт! В моих руках, правда, чемоданчик почти в 10 кило. Михаил, видя, что я отстаю от него, и Петра, кричит мне: «Быстрее», я в ответ: «Я бросаю чемодан». «Конечно, бросай», — крикнул Михаил. Я отбросил в сторону чемоданчик и успел заметить, что ручка от него отвалилась и он раскрылся. Если бы я тогда вспомнил про газету, лежавшую внутри, то, наверное, бросился его поднимать! Но, может, и к счастью, я тогда об этом не думал. Зато я увидел, что теперь меня преследователь не догонит. Обернувшись, я увидел, что он подобрал чемоданчик и остановился, по-видимому, также поняв, что отстает, и стал рассматривать содержимое.

К Менделеевской линии около Невы мы подбежали втроем. Милиционер исчез из виду. Мы тут же решили расходиться в разные стороны. Михаил и Петр — в сторону Большого проспекта к общежитию, я — к Дворцовому мосту, Илья еще до этого пошел через Биржевой мост к себе домой. Встретиться решили завтра. На набережной я вдруг увидел проходившее такси и, опять-таки вопреки всем нормам конспирации, остановил его и поехал домой. По дороге на Дворцовом я подхватил Бориса, который продолжал прохаживаться по нему, и намеками рассказал о том, что произошло. Он лишь догадывался, что случилось нечто непредусмотренное, но продолжал, как примерный часовой, свое дежурство. Мне и в голову не пришло, что:

а) не надо брать такси, так как выяснить потом, кто вез меня и куда, не составляло бы труда;

б) ни в коем случае не надо ехать домой. Возможно, второе было особенно важно, потому что я жил тогда в здании Института связи на Мойке, где жильцов было совсем немного.

Борис попросил подвезти его до Садовой, так что, к счастью, к моему дому такси не подъезжало. Мы вышли с ним вдвоем и после нескольких слов разо­шлись. Главным чувством была  досада, что вторую доску мы не успели сбить, и, конечно, радость, что мы пока не пойманы. Потом я подумал, что, наверно, хорошо, что сбита только одна доска, — значит, решит прохожий, это результат народной самодеятельности.

15 марта. 3.30

Я дома. Все спят. Мой уход остался незамеченным.

15 марта. 10.00

Телефон. Борис спрашивает, все ли в порядке. Еще звонок, приятель говорит, что около истфака кто-то свалил мемориальную доску. Я иду на факультет и встречаю Илью. И он рассказывает продолжение истории: Виктор, гуляя по Биржевому мосту, встретил того милиционера с моим чемоданчиком без ручки и с обрывком газеты в руках. Он спросил, знает ли Виктор тех, кто орудовал у Биржи, и пригрозил, что их найдут. Но Виктор объяснил, что случайно оказался здесь и ничего не знает. И только тут до меня дошла ужасная для меня вещь. Моя «опытность» проявилась в том, что я не вынул газету, которой было застлано дно чемоданчика, а на газете было написано, правда, не очень ясно, начало фамилии моей матери. Мы получали газеты не домой, а на почту, и номер почтового отделения тоже был написан на газете. Я не сомневаюсь в том, что при надлежащей настойчивости розыскных служб меня бы нашли, достаточно пройтись по почтовым отделениям. Но, видимо, не было команды проявить настойчивость. В тот же день, как это принято у преступников, я поехал на троллейбусе посмотреть на место преступления: обломки первой доски уже убрали, но маленькие мраморные уголки около шурупов, как свидетельства нашей операции, остались, их убрали только через несколько дней, а вторая доска просуществовала еще лет пять.

Вот, кажется, и все. О расследовании или о том, были ли запросы компетент­ных органов в университет по этому поводу, мне ничего не известно. Мы договорились особенно об этой истории не рассказывать, и, наверное, не зря. Иногда я вспоминал о ее счастливом конце и думал, что когда-нибудь о ней и о том, что с ней связано, — напишу. Больше мы досок не сбивали.

4. ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ

Приблизительно в те же годы мне пришла в голову простая идея, призванная объяснить случайные, на первый взгляд, повороты новейшей российской истории. В тот момент идея еще не имела серьезного экспериментального подтверждения, но она блестяще оправдалась позже. Математик назвал бы ее
«2-периодичностью». Суть в том, что политик или группа политиков, дошедших тем или иным путем (неважно каким) до самой вершины власти, так или иначе пытаются воспроизвести с необходимыми поправками ту модель организации общества, которая существовала в годы их политического созревания, то есть в 20—30 лет. Последующие годы, долгое прохождение по коридорам власти оказывают меньшее влияние, чем первые впечатления. Это происходит почти бессознательно. Хрущев созревал в относительно либеральные по коммунистическим понятиям 1920-е годы, и «оттепель» есть отзвук тех лет. Брежнев,Суслов, Андропов воспитывались в сталинских политических универститетах 1937 года, — и  их так называемый «развитой социализм» служил чуть более мягкой реализацией сталинского социализма в отдельно взятой стране. Горбачев, Яковлев и Ельцин — дети хрущевской «оттепели». Оттуда идут и горбачевско-яковлевская перестройка, и ельцинский антикоммунизм, и желание отказаться от ненужного груза догматики. Сейчас власть в руках у выпускников времен брежневского застоя с их циничностью, симпатией к старым песням и проверенным органам. Отсюда позорное восстановление старого гимна и тиражирование речей вроде: «Не все было плохо», и т. д. И Чечня, несмываемым пятном ложащаяся навечно на эту власть, тоже не случайна, это следствие того, что мышление и ельцинских, и нынешних властей остается на уровне советских стандартов. Что ж, по этой теории, надо ждать следующего поколения руководителей, которое созревало уже во время перестройки…

Но хотя бы преодолено ли ленинско-сталинское прошлое страны? Парадоксальным образом, даже после мощной волны перестроечных публикаций 1987—1990 гг., после взрыва 1991 года и сейчас, 50 лет спустя, общество осталось почти равнодушным. Какие еще доклады и публикации нужны?! Мне казалось тогда, что реакция страны на доклад Хрущева будет такой же, какой была реакция наиболее активной части страны на путч августа 1991года. Хотелось ожидать такой же реакции нашего населения на вторжение в Чехословакию в 1968-м, на Афганистан в 1980-м. Увы, в своей уверенности в себе советская власть была права и в 1956-м, и в 1968-м, и даже в 1980-м. История и теперь не торопится.

Лучшие представители интеллектуальной России (независимо даже от деталей их взглядов) всегда считали естественным для страны включение в цивилизованное мировое сообщество, а не ее изоляцию от остального мира по идеологическим, военным, патриотическим или другим мотивам. К сожалению, для России характерен разрыв между властью и этим немногочисленным слоем; этот разрыв то чуть сокращается, как было в 1956-м или 1987—1991-м, то устрашающе увеличивается, как в брежневские времена или как это происходит сейчас. Людей можно легко запугать, выслать, сослать и отфильтровать из них сервильную часть, как это делал Сталин и его последователи. Какое-то время могут торжествовать холуи и горлопаны, каких мы много видим сегодня, убеждающие, что никакой либеральной интеллигенции и не нужно. Ее можно легко представить — из-за ее связей с мировым сообществом — враждебной силой, пользующейся поддержкой извне, чем постоянно занимались и занимаются спецслужбы. Да и она сама, не имевшая и не имеющая, к сожалению, после смерти Сахарова, и сейчас достойных представителей на политической арене, уже может почти согласиться с тем, что она не нужна. Но, как показывает история России, разрыв власти с мыслящей (а не официальной) элитой в конце концов приводит к кризису, потому что в нынешнем мире решающую роль играет интеллектуальный, творческий и их производная — технический потенциалы страны. Именно такой кризис, а не что иное, и привел к закономерному концу СССР.

Ну а что остальная, многочисленная часть населения? Как любят говорить, народ? Мы видим сегодняшнее безразличие к истории страны, чудовищное политическое невежество, моральную неразборчивость и небрезгливость большей части населения к проходимцам. И лучше всего это иллюстрируют действительно свободные выборы. Конечно, это объясняется историческими причинами, например — несомненным следствием преднамеренного растления общественного сознания в течение долгих советских 70 лет, когда политическая наивность называлась советским образом мыслей, когда людей приучали не думая следовать повелениям власти, называть черное белым, а подлое — великим, и карали, если они этого не делали. В то же время власть научилась искусно манипулировать обществом и умело убеждать его в том, что только она и может руководить страной и сохранять порядок. Ей очень выгодны популярные в России «народнические» воззрения и вера в то, что народ «сам разберется». В этом безразличии и невежестве была и есть причина столь долгого существования КПСС с ее мертвой идеологией «противостояния двух миров». Этим же объясняется последующее появление ее разнообразных наследников, каковыми являются большинство сегодняшних партий (не только КПРФ) с более или менее той же идеологией, слегка подправленной имперскими претензиями, неонационализмом или дешевым популизмом; с такими же, и даже теми же, что и раньше, функционерами, спецслужбами, политтехнологами, не стесняющимися родства с сонмом коммунистических предшественников и даже гордящимися им. Громадные, по-прежнему закрытые архивы хранят кровавые тайны, подлинную историю страны и трагедии ее народов, культуры, науки и ее выдающихся сынов. Постыдный провал суда над КПСС, неумение (или нежелание) использовать для этого уникальный Август 1991-го, робкие попытки провести подлинную идеологическую декоммунизацию страны естественно привели в конце концов к установлению безвольной и безынициативной власти, потихоньку протаскивающей старый гимн, старые способы управления и весьма снисходительное, если не поощрительное отношение к ним.

Глядя из 1956-го на сегодняшний день, мы были бы поражены тем, что по-настоящему страна в целом за эти 50 лет так все еще и не осознала полностью, что произошло с ней за последнее столетие, не оценила масштаб трагедии и поэтому не стряхнула ужас, позор и кровь, лежащие на ней, и не назвала все своими именами. Нет понимания неестественности и ложности коммунистического пути, навязанного России и просуществовавшего так долго только благодаря колоссальному богатству ее природных и человеческих ресурсов, растраченных почти полностью. Нет осознания того, что крах советской социалистической системы вместе с ее «лагерем» и самого СССР произошел вовсе не из-за перестройки, как пытаются убедить население нынешние пропагандисты, а был генетически неизбежен, и страна уверенно шла к нему под водительством партии, не желая замечать этого. А сейчас мы видим лишь стремление замазать и замолчать все эти неприятные, но бесспорные истины.

Конечно, страна и люди заняты другими, более насущными делами, проблем много, и они совсем новые. Но, демонстративно сохраняя преемственность с предшествующей властью, которая долгое время была в руках тиранов и убийц, не желая со всей определенностью публично очиститься от «темного» недавнего прошлого, открыть его полностью, — власть не может быть по-настоящему легитимной, а страна — успешной в своих делах. Через какое-то время придет новое поколение, которое с удивлением, если не с презрением будет смотреть на нас как на людей, не нашедших в себе смелости взглянуть правде в глаза.