25 ЛЕТ РЕФОРМАМ РОССИИ

Евгений Гонтмахер

Современная Россия:
очерки социальной жизни

Часть I.
Расставание с Советским Союзом

I

Как известно, Россия — страна с непредсказуемым прошлым. Это относится не только к интерпретациям различных событий из нашей истории. Ровно так же дело обстоит и с историей отечественной социальной жизни, в том числе совсем недавней.

Всего лишь 25 лет назад, в 1991 году, мы жили по будничным правилам и привычкам, которые сейчас кажутся… А впрочем, почему «кажутся»? Автор этих строк родился в 1953 году и закат советской эпохи застал во вполне зрелом возрасте, будучи кандидатом наук и имея жену, двоих детей. Поэтому я вполне могу быть свидетелем эпохи, говорящим «правду и только правду».

Но к моему поколению, а точнее, к объективности его воспоминаний о то­гдашней социальной жизни, я еще вернусь.

Непредсказуемость российского прошлого на самом деле определяется тем, что из нынешних почти 122 миллионов наших сограждан, которым 15 и более лет, лишь 81 миллион родился ранее 1985 года. Уже треть (!) взрослых людей либо не помнит советскую жизнь (в 1991 году им было максимум 6 лет), либо просто родились уже в новой России. И это соотношение с каждым годом меняется из-за неумолимой демографии.

Это значит, что для значительной части наших соотечественников Советский Союз как отдельная цивилизация — не более чем история, которую можно узнать либо из письменных свидетельств, либо из рассказов родителей, бабушек с дедушками или таких свидетелей, как я.

Что касается письменных источников, то здесь у нас большая беда: наше нынешнее государство, с затаенным удовольствием принимая на себя наследие царского и сталинского самодержавия, пытается подогнать советскую историю под свои сиюминутные цели. Отсюда и стремление к единообразному преподаванию истории в школах, вбрасывание мифов об усатом «эффективном менеджере», бюсты которого начали ставить в разных уголках России. Отсюда и нынешнее почти полуофициальное понимание брежневского застоя как эпохи «стабильности и благополучия». Отсюда и известная мысль Владимира Путина о том, что распад СССР — крупнейшая геополитическая катастрофа XX века.

Но эти попытки пока все-таки довольно робки и разрозненны. В отличие от бурного развития мифологии вокруг Великой Отечественной войны, участников которой осталось очень мало, большинство взрослого населения помнит закат Советского Союза. И тут мы возвращаемся к свидетельствам современников той поры.

Принято считать, что с возрастом люди невольно начинают приукрашивать события юности и молодости. Плохое стирается из памяти, остается только позитив. Как мне представляется, это можно легко объяснить на чисто физиологическом уровне: если бы наш мозг хранил в явном виде все, что с человеком происходило с момента его осознания самого себя (обычно это бывает в 5—6 лет), то к старости этот наш важнейший орган просто бы взрывал человеческую психику. Представьте себе: вам 60 лет, а вы до сих пор переживаете свои первые любовные неудачи или проблемы с успеваемостью в школе. Чтобы мы не сошли с ума, наше сознание и отсекает этот негатив, набрасывая на личное прошлое тот или иной оттенок розового цвета.

Конечно, в реальной жизни и в каждом персональном случае все намного сложнее. Нельзя, например, полностью сдать в архив отсидку в тюрьме (если, конечно, ты не профессиональный преступник) или потерю близкого человека (супруга, ребенка). Но если таких событий в жизни не случается, что, к счастью, пока характерно для большинства из нас, то ностальгия по временам собственной юности и молодости — весьма распространенное явление.

Этому способствуют и два других обстоятельства современной российской жизни: социальные потрясения 1990-х годов и массированная государственная пропаганда.

Гайдаровские реформы привели к двукратному падению реальных доходов населения. Сейчас можно спорить — было ли это неизбежно или нет, но факт остается фактом: такого в мирное время в России никогда не случалось. Кроме того, резко возросло расслоение населения по уровню и качеству жизни. Это еще более озлобило людей. Для многих из них «справедливость» в распределении общественных благ, которая якобы практиковалась в Советском Союзе, снова стала казаться оправданной. Что, кстати, не способствовало развитию духа предпринимательства и опоры на собственные силы в выстраивании индивидуальной судьбы. Расцвел, как будто никогда и не умирал, патернализм. Этому, конечно, помогала общая ситуация — например, то, что под контроль государства к концу 1990-х стало переходить все больше собственности, а значит, и рабочих мест.

Ностальгия по «справедливости», с которой ассоциируются советские годы, поддерживается и нынешней пропагандой. Чего стоит хотя бы использование в отношении 1990-х эпитета «лихие» и глагола «поураганили». Разнесенные через десятки миллионов телевизоров и повторенные сонмом записных пропагандистов эти слова-смыслы глубоко внедрились в подсознание и пожилых и молодых людей.

Я считаю, что именно восприятие большей частью нашего общества понятия социальной справедливости стало в 1990-е годы тем поворотным пунктом, который не позволил обеспечить необратимость перехода от «советскости» к «европейскости». И хотя я сослался на пропаганду и объективные макроэкономические обстоятельства, думается, что немалую роль в этом фиаско сыграла и собственно социальная политика, которая в ту пору проводилась молодым российским государством.

II

Возьмем трансформационные процессы, которые происходили в наиболее важных сферах, влияющих на формирование человека, — здравоохранение, образование и культуру.

Здравоохранение

Советское здравоохранение было бесплатным и общедоступным. Эта фраза недалека от реальной действительности. Конечно, былы платные стоматология с гинекологией, была глухая провинция, в которой до врача не добраться, была номенклатурная («кремлевская») медицина, но общественный консенсус заключался в том, что до полного воплощения принципа справедливости — рукой подать. Надо только отменить привилегии партийным и прочим начальникам и чуть-чуть подбросить денег медицине.

Конец Советского Союза в глазах населения никак не был связан с кризисом здравоохранения, который, конечно, уже начинался из-за общего экономического развала, но в открытую форму, например в виде массового закрытия поликлиник и больниц, увольнения медперсонала, никак не перешел. Поэтому радикальные реформы начала 1990-х с точки зрения общественного мнения не должны были касаться этой сферы.

Но изменения все-таки произошли. Они были связаны прежде всего с резким падением объемов экономики и, соответственно, снижением поступления денег в консолидированный государственный бюджет — практически единственный источник финансирования системы здравоохранения. Фактически прекратились строительство и капитальный ремонт медицинских учреждений, резко упала зарплата врачей, медсестер и санитарок. В больницах стало хронически не хватать лекарств. Кроме того появилась тенденция к тому, чтобы пациент сам оплачивал так называемые «гостиничные услуги» (питание и проживание) при стационарном лечении.

От полной катастрофы спасло только-только введенное обязательное медицинское страхование (ОМС). Его запустили в России еще в советском 1991 году, но основополагающий закон был принят спустя два года. Не обсуждая в этом месте моего рассказа преимущества и недостатки ОМС по сравнению с моделью здравоохранения, финансируемого из госбюджета, необходимо отметить, что установленный в то время целевой платеж на медицину (его обеспечивали работодатели и региональные власти) оказался серьезным финансовым подспорьем в тогдашней кризисной ситуации. Хотя этот платеж и назывался «страховым», но фактически был налогом на поддержание здравоохранения, средства которого поступали не в госбюджет, где они могли быть всемогущим, вечно нуждающимся в деньгах Минфином перечислены на любые другие цели, а в самостоятельную внебюджетную систему фондов ОМС.

При этом было неважно, почему был установлен именно такой, а не иной размер этого платежа. Ведь тогда никто не ставил вопрос о том, чтобы все расходы на здравоохранение покрывались ОМС. Главное — помочь испытывающему большие трудности госбюджету. В этом смысле введение ОМС было глубоко позитивным, социально ориентированным решением. Весьма неожиданный вывод на фоне сложившегося во многих головах стереотипа о бесчеловечности тогдашних реформ? Но это исторический факт.

Конечно, не надо преувеличивать значение этого шага. Да, катастрофы здравоохранения не случилось, но его состояние значительно ухудшилось, что не могло не сказаться на смертности людей.

Так, в докладе Комиссии по вопросам женщин, семьи и демографии при Президенте Российской Федерации «О современном состоянии смертности населения Российской Федерации» отмечалось: «…число умерших увеличилось в России с 1,6 млн человек в 1989 году до 2,2 млн человек в 1995 году, то есть в 1,4 раза».^[1] В этом же докладе говорилось: «Беспрецедентный рост смертности населения России в 1990-е годы проходит на фоне резкого ухудшения здоровья населения». Однако давно известно, что вклад системы здравоохранения в смертность далеко не стопроцентный. Он имеет значение максимум в 25—30 % летальных исходов. В остальных случаях причиной смерти являются образ жизни (включая вредные привычки вроде алкоголизма и наркомании), насилие (преступность, дорожно-транспортные происшествия), экология.

В случае с российскими 1990-ми, как мне представляется, главную роль сыграл огромный стресс, который лег в основном на долю мужчин среднего возраста. Они ведь традиционно считаются кормильцами в семье. А тут резкое падение зарплат, закрытие заводов, необходимость как-то приспосабливаться… Мы прекрасно помним инженеров, переквалифицировавшихся в челночников, побирающихся пенсионеров. В общественном сознании — это следствие «гайдаровских» реформ. Но, как я уже писал в этой статье, происходит столь же массовая аберрация ретроспективного зрения. Люди почему-то забыли о «павловской» конфискационной денежной реформе, пустых полках магазинов. Я, будучи в конце 1980-х отцом двоих малолетних детей, помню, что зачастую мог купить хлеб (не «белый» или «черный», а просто «хлеб») в столице СССР только в третьей или четвертой булочной. Честно говоря, я был в ужасе.

Реформы начала 1990-х не просто вскрыли копившийся десятилетиями нарыв деградации всех общественных институтов, но и запустили процесс выздоровления России, который, к сожалению, в последние годы сменился очередной горячечной лихорадкой…

Но возвращаемся к здравоохранению. Ситуация здесь в 1990-е оказалась намного лучше, чем, например, с культурой, о которой мы еще поговорим. Это стало возможным из-за инерции советской модели плюс введения обязательных платежей в ОМС. И хотя положение в здравоохранении внесло свой вклад в копилку общественного негатива, связанного с порушенной «социальной справедливостью», этот фактор не стал там наиболее значительным.

Что же касается тех, кто тогда рулил российским государством, то и они не уделяли необходимого внимания тому, что происходит в сфере охраны здоровья, занимаясь прежде всего макроэкономической стабилизацией. А ведь как своевременна была бы тогда настоящая реформа медицины, основанная на принципах общественного договора… Это упущение сейчас выходит России и ее населению боком.

Образование

Не менее причудливые метаморфозы происходили и с образованием.

Давайте начнем со школы.

Там в конце советского времени произошли удивительные события. В 1988 году тогдашний председатель Госкомитета СССР по народному образованию Геннадий Ягодин организовал Временный научно-исследовательский коллектив «Школа» во главе с Эдуардом Днепровым, а главным психологом Гособразования СССР был назначен Александр Асмолов. С этого началась перестройка школы — от тоталитарного заведения, где во всех уголках необъятной страны изучали одно и то же, причем густо сдобренное тогдашней идеологией, к современной школе, основанной на вариативности и гуманистическом подходе, основанном на общечеловеческих ценностях. В 1991 году Днепров стал российским министром образования, а затем Асмолов стал его первым заместителем. Но если бы дело ограничивалось только этими людьми! В школу пришли многочисленные новаторы — от экспертов до директоров школ и отдельных учителей. Благодаря этому, несмотря на ухудшение финансового положения системы образования, которое случилось в начале 1990-х, российская школа стала быстро меняться.

При этом, конечно, проявились и негативные последствия столь быстрых изменений — расслоение школ по уровню образования. Во многих городах, а тем более селах просто не хватало учителей, перешедших на новые принципы обучения. Тут претензии можно предъявить педагогическим вузам, в которых не произошла смена преподавательских кадров — в том числе из-за очень низкой зарплаты. Молодые и перспективные люди бросились в бизнес, захотели стать юристами, экономистами, менеджерами, рассчитывая на быструю карьеру и высокие доходы. Естественно, что далеко не у всех такая мечта сбывалась, но идти в школу все равно не хотелось — это приравнивалось к жизненной неудаче.

Вот мы и получили как результат 1990-х «элитные» школы и конкурс родителей за места в них. Очень напоминает советские времена с тогдашними «спецшколами», в которых учились «спецдети». Понятно, что это сильно расходится с представлениями о «социальной справедливости», которые разделяет большинство российского населения.

То, что произошло в 1990-е со школой, показывает, как важно не просто запустить реформы, но и сделать их результаты общественной нормой.

Похожие процессы случились и с вузами. Быстро появились немногочисленные лидеры, а остальная необъятная масса «университетов», «академий» и всяких прочих «институтов» выпали в осадок. Да, поступить в вуз, особенно посредственный, не составляло никакого труда, чем успешно воспользовались почти все выпускники школ. Но вот на выходе, получив вожделенный диплом, молодой специалист зачастую был вынужден просто искать любую работу, которая не требовала приложения даже полученных скромных знаний. А все это из-за очень своеобразного российского рынка труда.

В 1990-е годы спрос на специалистов в оставшихся еще на плаву советских заводах резко уменьшился, кроме разве что самого неквалифицированного труда (тут помогли мигранты из Средней Азии, Украины и Молдовы). В появившийся тогда малый бизнес выпускники вузов в своей массе по специальности пристроиться не могли — там тоже был нужен либо самый простой труд, либо, наоборот, те знания, которые остающимися по-прежнему советскими вузы дать не могли. Кто-то, конечно, поехал учиться на всякие MBA за границу, но таковых оказалось очень немного — нужно было знать английский язык (советская школа, как правило, такого навыка не давала) и иметь деньги (немалые по тогдашним российским меркам).

Именно в 1990-е развалилась и без того слабая сеть техникумов и ПТУ. Это произошло из-за того, что именно на них пришелся первый и самый чувствительный удар от снижения бюджетных расходов. Сыграл свою роль и сформировавшийся тогда вузоцентризм, который в общественном мнении заклеймил неудачниками тех выпускников школ, которые не стали студентами высших учебных заведений.

Можно сказать, что принцип «социальной справедливости», как он понимался в советское время, в 1990-е годы был реализован на все 100 %: доступность формального высшего образования стала намного выше, чем в СССР. Но при этом никто из власть имущих, к сожалению, не обращал внимания на качество этого образования. Считалось, что как-то само по себе все наладится: старосоветская профессура уйдет на пенсию, придут молодые, современные. Увы, как показывает ретроспективный взгляд, естественной смены поколений не произошло — не в физиологическом, а в содержательном смысле этого понятия. И до сих пор во многих вузах, несмотря на изменения формальных оболочек учебного процесса, уровень преподавания не соответствует требованиям XXI века…

Некоторая надежда на кардинальное обновление была связана с появлением негосударственных (частных) вузов. Но она, как я считаю, не оправдалась: в большинстве случаев получение прибыли оказалось более сильным стимулом по сравнению с качеством образования. Многие такие вузы стали просто удобным недорогим способом получить бумажку под названием «диплом о высшем образовании» и избежать призыва в армию. Думаю, что тогдашнее Министерство образования недоглядело за развитием этого процесса, безоглядно выдавая лицензии на обучение подобного рода «вузам».

Культура

Об этой сфере писать и трудно и легко.

Что касается чисто материальной части — дворцов культуры, музеев, библиотек, кинотеатров и просто театров, то в 1990-е годы ущерб здесь был нанесен радикальный. Прошла массовая приватизация зданий, в которых эти учреждения располагались, что повлекло за собой их столь же массовое закрытие или перепрофилирование. При этом параллельно появились частные театры и другие негосударственные центры культурной активности. Но практическая ликвидация бесплатности предоставления многих услуг на фоне общего падения уровня жизни привела к тому, что если в 1990 году российские музеи посетили 144 млн человек, то в 2000-м — всего 72,7 млн.2 По театрам и библиотекам отмечается аналогичное снижение.^[3]

Нужно не забывать, что ощутимое уменьшение числа посещений учреждений культуры никак не могло быть компенсировано, например, Интернетом, которого тогда в России еще практически не было.

Однако эти сухие цифры лишь намекают на то, что произошло в сфере культуры в это десятилетие.

Глубоко ошибочно понимание культуры только как отрасли по производству услуг такого же типа, как это происходит, например, в бытовом обслуживании. Но, к сожалению, до сих пор такой подход главенствует при принятии государственных решений. На самом деле культура — это производство смыслов и ценностей, на которых базируется вся общественная и личная жизнь. Да, для этого, в частности, нужны и театры, и музеи, и библиотеки, и прочая «матчасть», но только в качестве одного из инструментов очеловечивания всего и вся.

С этой точки зрения советские годы, особенно в их застойный период, были периодом бессмысленным и обесцененным. Коммунистическая идея к тому моменту давно канула в Лету даже для партийной номенклатуры. Либеральные ценности, важнейшей частью которых являются права человека, в открытую демонстрировала лишь узкая группа диссидентов. В тогдашнем российском обществе (не беру весь Советский Союз, а именно РСФСР/Россию) наблюдалась полная ценностная и смысловая эклектика, которая наиболее выразительно описана в проекте Юрия Левады и его коллег «Homo soveticus»:

«Советский строй не создал нового, „простого“, полностью социализированного человека, образ которого создавали радикальные мечтатели и который до конца своего властвования использовала официальная пропаганда. На деле сформировался не „простой“, но лишь „упрощенный“ в своих представлениях и запросах человек. И не новый, а лишь более или менее прочно приспособленный к заданной и неотвратимой социальной реальности. На уровне отдельного человека вся присущая советскому строю система сделок с государством неизбежно оборачивалась нравственной коррумпированностью, принятием показухи, приписок, блата, взяточничества, двоемыслия в качестве необходимых условий функционирования хозяйства и общества. Крушение советской системы не принесло в этот котел ничего принципиально нового, но лишь устранило те социальные и институциональные (карательные) регуляторы, которые ограничивали влияние коррумпирующих механизмов».^[4]

Именно поэтому массовым сознанием так спокойно был воспринят крах Советского Союза. 25 декабря 1991 года люди заснули еще в СССР, который занимал ¹/⁶ часть земной суши и был одной из двух сверхдержав, а 26 декабря проснулись уже в России — с совершенно другими границами и принципиально ослабленным международным статусом. И ничего не произошло! Никто не вышел на Красную площадь с требованием вернуть утерянное. Если до этого крушение империй происходило в результате проигранной войны (Франция, Германия, Австро-Венгрия, Оттоманская держава), то здесь все произошло бескровно и внезапно для внешнего мира. Советское сооружение прогнило насквозь и обвалилось от первого же внутреннего толчка в виде ГКЧП.

И вот этот ценностный мир Homo soveticus совершенно внезапно оказался в новой системе координат: ельцинско-гайдаровские реформы строились на другом типе человека, который, упрощая, можно назвать Homo europeus («человек европейский»). Ценности, которые лежат (или должны лежать) в базисе этого феномена, сформулированы в Договоре о Европейском союзе:

«Союз основан на ценностях уважения человеческого достоинства, свободы, демократии, равенства, правового государства и соблюдения прав человека, включая права лиц, принадлежащих к меньшинствам. Эти ценности являются общими для государств-членов в рамках общества, характеризующегося плюрализмом, недискриминацией, терпимостью, справедливостью, солидарностью и равенством женщин и мужчин».^[5]

Конечно, подобного рода четких формулировок в России никто тогда публично не предъявлял. С высоких трибун говорили о «свободе», «демократии» и «рыночной экономике» без сколько-нибудь детальных расшифровок того, что это значит в конкретной жизни конкретного человека.

А тем временем люди посмотрели — кто по телевизору, а кто и наяву, — как с материальной точки зрения живет Запад. Естественно, что очень понравилось. Но ценой чего, на базе каких ценностей и общественных институтов это было достигнуто, так никто и не понял. Поэтому произошла аберрация массового сознания: надо потреблять как «за бугром» — и этого достаточно, чтобы чувствовать себя европейцами.

Но все оказалось далеко не так благостно. Чтобы жить «как в Европе», нуж­но сначала на месте прогнивших советских конструкций возвести что-то совершенно новое — то, что сейчас принято называть «институты». А это очень болезненный процесс, тем более что экономика и уровень жизни начали валиться еще при СССР.

Очень интересен в этом смысле пример Прибалтики. Как только Эстония, Латвия и Литва восстановили свою независимость и начали проводить реформы подобные гайдаровским, они тоже получили колоссальный экономический и социальный шок. В Латвии в 1991 году ВВП (в сопоставимых ценах) упал на 11,2 %, в 1992 году — на 34,2 % (!), в 1993-м — еще на 15,4 %.6 Итого за три года ВВП Латвии уменьшился в 2 раза! Результат похуже российского. В социальном смысле жители Латвии пострадали не меньше, заплатив не менее резким снижением доходов, отменой большинства социальных льгот, резким повышением платы за жилье и т. п. В Эстонии и Литве ситуация была помягче, но принципиально не отличалась от латышской. И тем не менее в этих странах не случилось никакой «революции наоборот». Основная часть населения оказалась согласной с тем, что за возвращение в Европу нужно для начала многим пожертвовать. Все-таки 45 лет Советской власти (1945—1991) и более чем 70 лет, как в России, ее господства (1917—1991) — это принципиально разные временные отрезки хотя бы с точки зрения исторической памяти. В прибалтийских странах на момент наступления застоя в СССР были живы довольно многочисленные поколения людей, которые родились и выросли при прежнем режиме. А в РСФСР таких, по вполне естественным причинам, уже практически не было. Вот и получилось, что массовые ожидания россиян быстренько перепрыгнуть из несостоявшегося социалистического в буржуазный рай очень быстро попали под пресс реальной жизни 1990-х.

Очевидно, что общественное мнение должно было найти какое-то объяснение этому разочарованию. И оно нашлось в виде быстро начавшегося отрицания базовых ценностей, с которыми шел и пришел к власти Борис Ельцин и его единомышленники: демократия, рыночная экономика, права человека. На их месте стали появляться ностальгические нотки, связанные с «наведением порядка». Правда, до чуть ли не полуофициального обеления Сталина тогда дело не доходило — это произошло позже, уже в 2000-е…

Думаю, что тогдашнее российское руководство не обратило на этот факт должного внимания, по-прежнему считая, что вот-вот преимущества капитализма станут очевидными для молодых, а сторонники возврата к прошлому уйдут на пенсию или просто вымрут.

III

Так неужели ельцинско-гайдаровские реформы были заведомо обречены на столь неожиданную для их инициаторов судьбу? Могло ли все быть по-другому? Ответ на этот вопрос очень важен сейчас, спустя 25 лет, когда Россия снова стоит перед системным выбором между окончательной деградацией и цивилизационным прогрессом.

Вернемся к понятию «социальная справедливость», понимание которой в российском общественном мнении и подрубило, как показано выше, благополучный транзит от «советскости» к «европейскости».

Так называемый «социалистический» 70-летний эксперимент, сформировав Homo soveticus, встроил в него и вполне законченное понимание «социальной справедливости». Ключевой элемент здесь — это, конечно, «равенство». В Советском Союзе оно расшифровывалось прежде всего как «равенство в потреблении».

А вот в европейской культурной традиции равенство понимается прежде всего как «равенство возможностей». Для реализации этого принципа еще с времен Великой Французской революции и ее лозунга «Свобода, Равенство, Братство» уже на государственном уровне в Европе шла речь о равенстве всех перед законом — неприкасаемых нет. Конечно, в реальной жизни все было несколько иначе, но еще в XIX веке появились независимые (а точнее — разнообразные) СМИ, суд перестал быть придатком к исполнительной власти и президентов (премьер-министров) начали менять в результате свободных и всеобщих выборов. Да, конечно, у этого тренда были срывы — вспомним фашистскую Италию и нацистскую Германию. Но сейчас, в начале XXI века, практически невозможно представить себе кардинальную ревизию устоявшегося институционального порядка. Даже в Греции, в которой недавно на выборах победили ультралевые силы, никто уже не ставит вопрос о выходе из Евросоюза, который скреплен, как отмечалось выше, общей системой ценностей, в том числе и в понимании «справедливости».

Кстати, как раз греки пытались выстроить общество с весьма весомым добавлением справедливости, понимаемой как «равенство в потреблении»: там ввели обязательные выплаты «13-й» и даже «14-й» зарплаты, резко задрали пенсии, предоставили широчайший круг социальных льгот. Дело закончилось фактическим банкротством страны, экономика которой не смогла все это профинансировать. И теперь Греция, чтобы как-то выкрутиться, вынуждена резать социальные расходы по живому. Это, естественно, подавляющую часть народа не устраивает. Но вполне утилитарное желание оставаться в европейском пространстве и элементарный здравый смысл перевешивают недовольство.

Понятно, что «равенства потребления» (так же, как и «равенства возможностей») нигде на практике нет. В том же Советском Союзе существовали «спецраспределители», «пайки», «продуктовые заказы» на избранных предприятиях и т. п. И это, кстати, стало одной из причин подрыва его внутренней стабильности. Вспомним, как Борис Ельцин, будучи еще первым секретарем Московского горкома КПСС, проехавшись на метро и демонстративно переодевшись в костюм от «Большевички», начал эксплуатировать тему «привилегий». А уж потом этой дубиной вовсю колошматили тогдашнюю «номенклатуру».

Естественно, что люди, поддержав Бориса Ельцина уже в качестве президента новой России, ожидали продолжения этой линии. А им в ответ реформы начала 1990-х принесли не только не снизившееся, а и колоссально увеличившееся расслоение.

Соотношение доходов 10 % наиболее и 10 % наименее обеспеченного населения России в 1992 году составляло 7 раз, в 1994 году — 15, а в 2000-м — 17.

Для начала сухие цифры: если в 1990 году 20 % наиболее богатого населения России получали доход в 3,3 раза больше 20 % самой бедной его части, то уже в 1995 году это соотношение возросло до 7,6 раза.^[7] Как видно, это неравенство  буквально за пять лет радикально выросло. При этом у многих уровень жизни снизился, а у некоторых существенно повысился.

Но дело не только в сухих цифрах. Только-только Россия отринула от себя партийную номенклатуру с ее привилегиями, как на смену ей пришел новый класс со своим особым образом жизни: уже в начале 1990-х появилось так называемое «элитное потребление», специальная инфраструктура для богатых (магазины, отели, клубы, потом и школы с поликлиниками). Это не скрывалось. Наоборот, в отличие от советских времен бившее через край богатство публично демонстрировалось, чтобы показать успешность. Вспомним знаменитый феномен «новых русских». Разве этого ожидали десятки миллионов россиян, думавших, что от прихода демократии и рыночной экономики и им чего-то перепадет?

Это, конечно, стало главным шоком тогдашней ситуации, последствия которого нам аукаются до сих пор…

Так значит, ничего изменить в реформах начала 1990-х было невозможно и начавшийся уже в конце этого десятилетия отказ от вынесенных тогда на повестку дня преобразований европейского типа был неизбежен?

Сейчас, конечно, трудно корректно ответить на этот вопрос. Ведь, как известно, «История не знает слова „Если“» (Карл Хампе).^[8] Важно другое: уроки на будущее. Потому что России предстоит, судя по всему, еще один раз попытаться радикально поменять всю философию своей общественно-политической и социально-экономической жизни. Но об этом — в одном из следующих очерков.

1. http://vivovoco.astronet.ru/vv/no_comm/demogov.htm.

2. http://dis.ru/library/detail.php?id=22241.

3. Там же.

4. http://ecsocman.hse.ru/data/566/943/1231/001lewada.pdf.

5. http://base.garant.ru/2566557/1/#block_1000.

6. http://www.be5.biz/makroekonomika/gdp/gdp_latvia.html#main.

7. https://www.gks.ru/free_doc/new_site/population/urov/urov_32g.doc.

8. https://otvet.mail.ru/question/80275086.

Продолжение следует