ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Михаил Книжник

На перепутье мне явился

Сотрудники правоохранительных органов в столице Узбекистана начали осуществлять рейды по массовому изъятию велосипедов у граждан, при этом налагая на велосипедистов штрафы. Завидев велосипедиста, милиционер может изъять у него велосипед без объяснения причин, а самого «нарушителя» — доставить в отделение.

Из новостей нынешнего года

1

В конце лета 1992 года я вернулся домой после восьмимесячного туристического кочевья по Израилю. Почему поездка оказалась столь длинной, здесь объяснять не место.

Первого сентября я, как пионер, вышел на службу.

Меня повели на ковер к директору института, в клинике которого я служил. Директор, академик и лауреат, в молодости он был хорош собой, похож на артиста Черкасова, был обаятелен, по-моцартиански одарен и удачлив, в местном, конечно, варианте. Я увидел, что занят он переводом не нового уже институтского учебника по биохимии на узбекский язык. Мое присутствие и скомканные объяснения о столь длительном отсутствии мешали ему сосредоточиться. Он сухо сказал:

— Идите, работайте!

В приемной моего ухода ждала главная кассирша института, в руках ее были листы ведомостей.

Рассказывали, что в институте велось немало хозрасчетных проектов, и в каждый был вписан директор как «паровоз» или «из уважения». По проектам всегда капали какие-то деньги, и кассирша носила их в кабинет — не гонять же академика в кассу. И каждое поступление, каждую пятерку или десятку директор встречал одинаковым возгласом:

— О! Очень вовремя!

Я вернулся в отделение. Моя чашка с сине-золотым ободком и надписью «З новим роком!» незыблемо стояла на моем столе в ординаторской. Но стабильность эта была обманчива. Я вернулся совсем не в ту страну, из которой уезжал. Не только, как говорится, де-юре, но и де-факто. И чашку вскоре грохнула не по злобе неловкая санитарка.

Одним из первых вослед империи стал разваливаться городской транспорт. Моя суставчатая поездка на службу становилась все длинней, суставчатей и, главное, утомительней. И если выходил я из дома на Курской свежий и энергичный, то, многократно стиснутый телами моих сограждан, чувствовал, что, как губка, напитываюсь от них раздражением и агрессией. На службу я приезжал злым и опустошенным.

2

Не помню, каким образом в голове зародилась мысль о велосипеде.

За целую месячную зарплату врача первой категории — ставка и десять ночных дежурств — я купил велосипед. Машина харьковского завода была последним поступлением в Узбекистан по линии дружбы народов и олицетворяла и ту дружбу, и всю империи целиком.

Теперь я точно знал расстояние между домом и работой, оно равнялось тринадцати километрам. Преодолеть это расстояние оказалось не таким уж простым делом. Когда я подъезжал к старому ТашМИ, мне уже нечем было утирать пот, заливавший глаза. Ноги гудели и отказывались тащить меня в гору.

Но настоящая беда была в том, что символический мой велосипед не просто ломался, а разлетался на куски, подобно нашей империи. В нем ломалось то, что никогда не ломается: например, шатуны педалей. Сделанные из какого-то подменного металла, они сломались, как сломалась бы сухая палочка того же диаметра.

По выходным я с утра пораньше тащился на Тезиковку. Знаменитая ташкентская барахолка, расположенная, по преданию, на месте дачи купца Тезикова, описанная в романах и воссозданная в фильмах, тогда, в начале 90-х, переживала второй, после Отечественной войны, свой взлет. Некоренные жители покидали насиженные места и распродавали вещи. Толкучка, которой в прежние годы хватало улицы вдоль железнодорожной насыпи, теперь разрослась во все стороны, захватывая все новые кварталы. Достаточно было постелить простынку на обочине и вывалить свой товар, чтобы рядом примостился следующий обладатель простынки и нажитого добра. Годы и десятилетия трудной, но благополучной жизни жались на матерчатых квадратах вдоль дорог, ведущих к базару.

Сердцевина всего — базар был поделен на три части: дары садов и полей, птичий рынок и царство велосипедных и автомобильных запчастей. Там я заправлялся материалом и остаток дня починял моего хрупкого друга.

Но действительность оказывалась коварнее моих предположений, и уже через день-другой я возвращался домой либо пешком, либо привозил велосипед на сговорчивой попутке. И все начиналось сначала — Тезиковка, ремонт, поломка.

3

Так продолжалось до той поры, пока добрые люди не свели меня с бывшим тренером сборной республики по велоспорту. Тренер оказался нестарым еще, угрюмым мужиком, одиноко живущим в маленьком домике на улице генерала Петрова, как раз рядом с институтом усовершенствования врачей. Вы, конечно, обратили внимание, что, описывая город, я ориентирами выбираю больницы и мединституты. Профессия накладывает отпечаток, что поделаешь. Домик у него был маленький, низенький, но участок при доме огромный, многоуровневый, с закоулками. Там росли фруктовые деревья, бродили куры, утки и невиданные звери — индоутки.

Тренер легко согласился взять мой велосипед под свое крыло. Процесс, затеянный им, напоминал историю героя популярной в моем детстве сказки, которому кузнец выковывал одну за другой части тела, пока тот не сделался Железным Дровосеком. Тренер заменял лицемерные детали на крепкие, надежные, из прежних времен. Велосипед на глазах превращался в невиданной силы и проходимости боевую машину. Последним вдохновенным аккордом этого преображения стала ведущая звездочка овальной формы. Тренер объяснил, что на овальной звездочке «мертвые» части дуги сведены к минимуму,
а усилия делаются более эффективными.

Нужно сказать, что параллельно с преображением велосипеда происходило и мое преображение. Ноги наливались силой, я худел и подсыхал. Пот уже не заливал глаза. На 13-километровый пробег уходило все меньше и меньше времени.

Параллельно падало мое реноме в глазах общества. Тем более что удельный вес носителей традиционного сознания в городе неуклонно повышался. Солидный человек, врач не мог носиться по городу в шортах на велосипеде. Но общественное мнение волновало меня все меньше и меньше. Мой город сокращался на глазах. Уже почти не оставалось адресов, где мне были рады. Я уже общался не с друзьями уехавших друзей, а с друзьями друзей моих друзей. Коллапс нашего круга все ближе притискивал нас друг к другу.

Мы на пару с велосипедом осваивали все новые функции. Тезиковка украсила нас двумя элегантными корзинами, одна — спереди, другая — сзади. Теперь «сделать базар» не составляло никакого труда. В гости, в парк Кирова, где на танцплощадке по воскресеньям собирались коллекционеры, в библиотеку Навои и даже в Минздрав, уже не помню по какой надобности, убедив гардеробщицу принять велосипед на хранение.

4

В ту пору в Сквере убрали кудлатую голову Маркса и возвели конную статую Тамерлана. На моей памяти это был третий памятник на скрещенье аллей. И я стал выяснять, что же там было прежде. Сначала неохотно, но постепенно раскрываясь все больше, коллекционеры понесли открытки и книжки. Желтые газетные подшивки тоже стали делиться своими знаниями, да еще в том ракурсе, который был свойствен им, когда они были молодыми белыми листками. Вырисовывалась занимательная картина: за восемьдесят лет в центре ташкентского Сквера сменили друг друга восемь памятников. И про каждый была своя интересная история.

Копаясь в послевоенных подшивках, я натолкнулся на портрет директора института, тогда молодого доцента. В заметке он рассказывал, как гордится тем, что выучил русский язык и может читать лекции студентам. По всему выходило, что за прошедшие годы гордость его немного подувяла.

Решение было принято, и время покатилось к отъезду, текст про памятники был закончен, Тезиковка поглотила вещи, нажитые поколениями семьи дома на Курской.

5

К парадному подъезду мы подъехали одновременно, но с разных сторон. Он на черной «Волге» по дороге, огибающей здание института, я — на своем велосипеде, напрямую, через калитку для пешеходов. На нем был костюм с галстуком, на мне — майка и шорты.

Я издалека вежливо поздоровался с ним. Директор подозвал меня жестом.

— Михаил Юрьевич, — сказал он, у него была хорошая память, в том числе и на имена. — Я слышал, что вы собрались уезжать в э-э-э...

Ему, коммунисту и депутату, невозможно было произнести неприличное слово — Израиль.

— На историческую родину, — подсказал я спасительный эвфемизм.

— Да-да, на историческую родину... Желаю вам удачи. Надеюсь, что там ваш врачебный талант будет оценен по достоинству.

Я внутренне присвистнул от удивления. «Врачебный талант...» Все десять лет моей работы в институте я был уверен, что он меня за человека не считает.

6

Велосипед, уезжая, я подарил. На самом деле, не продавать же его.

7

Несколько лет назад я побывал в Ташкенте. Город изменился и похорошел. Тезиковку выселили за городскую черту. На месте дома тренера стоит новый корпус института усовершенствования врачей. Академик давно умер. Но до сих пор, когда мне удается заработать денег, я встречаю их поступление благодарным возгласом:

— О! Очень вовремя!