БЛОКАДА

Маргарита Генкина

Элка-Светлячок

Елена Николаевна Мешкова работала в инструментальном цехе на «Электросиле» кладовщицей. А после окончания смены она часто заходила в редакцию заводской газеты и включалась в наши заботы по выпуску очередного номера. Бывало, мы вызывали ее из цеха и в обеденный перерыв, когда нам срочно нужна была помощь. Дело в том, что в конце шестидесятых — начале семидесятых коллектив редакции был небольшой — всего четыре человека, а газета выходила три раза в неделю, причем установка была делать ее только из заводских материалов, без перепечаток. И всегда нужны были свежие новости.

А Елена Николаевна была замечательным рассказчиком. Как человек наблюдательный и остроумный, с природным чувством слова, она так расписывала разные сценки из заводской жизни, что они сразу ложились в строчки как законченные рассказы, с завязкой, развитием действия и неожиданной концовкой. А я старалась только быстро записать за ней все дословно и помещала в очередном номере газеты в разделе юмора. Иногда требовались хлесткие эпиграммы, и тут она тоже была незаменима. Работать с Еленой Николаевной было одно удовольствие. Я часто видела ее в рабочей спецовке и даже с метлой, когда после смены она наводила порядок в цехе на своем участке.

Но однажды я узнала Елену Мешкову совершенно с другой стороны. Она захотела познакомить меня со своими друзьями-фронтовиками, с которыми сроднилась в военные годы в окопах под Ленинградом. Она пригласила меня на встречу однополчан. В 1945 году, в День Победы, они составили список всех, кто остался жив, расписались под ним и поклялись: в этот же день через пять лет встретиться снова в сквере у памятника Екатерине II на Невском. А потом у ветеранов 85-го полка связи 42‑й армии стало уже традицией — ежегодно отмечать День Победы на том же месте.

На встречу ветеранов полка Елены Николаевны я пришла с диктофоном, но без фотоаппарата. Пожилые люди, празднично одетые, горячо обнимали друг друга, кричали и смеялись, как дети. Я никогда раньше не видела рядом столько счастливых лиц! Конечно, они состарились, и были среди них инвалиды с палочками, которые тяжело добирались до этого места. Они с грустью вспоминали тех, кто уже никогда сюда не придет… Раньше их собиралось около ста человек, а теперь было чуть больше тридцати… И все-таки это их праздник, да еще какой! Праздник Победы!

— На пересадках шесть раз менялась температура, — оживленно рассказывала женщина в голубом кримпленовом платье, — в Самарканде сорок пять градусов, в Ташкенте — тридцать, а в Ленинграде — двенадцать и, как обычно, дождь…

— А ты откуда?

— Из Владивостока!..

Командир полка полковник Семен Маркович Гендель прибыл в военной форме, свежий, подтянутый, при всех орденах и регалиях.

Елена Николаевна опаздывала, ее задержали на работе. Влетела в садик запыхавшаяся, раскраснелась и сразу попала в горячие руки друзей. Командир полка крепко расцеловал ее.

— А вот и наша Элка пришла! Элка-Светлячок!

Оказывается, на фронте ее все так называли.

В тот вечер я услышала много рассказов о Елене Николаевне Мешковой: каким сильным и мужественным человеком она была и как в самые тяжелые моменты помогала однополчанам сохранять бодрость и выжить.

— Ее никогда не видели унывающей, — рассказывали боевые товарищи. — Там, где появлялась Элка, сразу раздавались веселые шутки, смех, задушевные разговоры и песни… Вот и прозвали ее Элка-Светлячок!

А я еще подумала — Василий Теркин в юбке. Ведь она и у нас на заводе такая же…

За спиной раздался треск кинокамеры. Елена Николаевна оглянулась и сразу попала в кадр. Ее снимали японские кинематографисты. Тут же стояла переводчица. Командир полка Семен Маркович Гендель с удовольствием рассказывал о ней:

— В первый же день войны Элка пришла добровольцем в ополчение. Она была на Ленинградском фронте единственной женщиной — командиром стрелковой роты. Девчонке было всего двадцать лет, но она умела стрелять. Окончила курсы Осоавиахима и сдала нормы на ГТО. Никогда не терялась в тяжелых ситуациях. Сначала ей дали взвод. А когда погиб командир, назначили командовать ротой. В числе первых награждена орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». После тяжелого ранения и госпиталя Элку перевели к нам в полк связи. У нас она была бессменным комсоргом. Всю блокаду и всю войну воевала под Ленинградом…

Снова защелкали кинокамеры, что-то залопотала переводчица, а Елена Николаевна подмигнула командиру полка и тихо спросила:

— Разрешите смыться? Я пойду наверх, к ребятам.

— Действуйте! — лихо ответил командир, пряча улыбку в усы.

Для однополчан в ресторане «Метрополь» заказан отдельный зал и уже были накрыты столы. Они так давно ждали этой встречи! А посторонние люди, пусть даже с хорошей кинокамерой, им сейчас вовсе не нужны, только помешают. Фронтовое братство — это особая семья, родные люди. И для них сейчас ничего не может быть важнее, чем просто посидеть рядом, посмотреть в глаза друг другу, спросить: «Как живешь?» — вспомнить погибших друзей и свою молодость…

Переводчица говорила Елене Николаевне, что японцы делают фильм под названием «Женщины мира». Они побывали уже в двух европейских странах и закончили там свои съемки. А в России остановили выбор на ней, участнице обороны Ленинграда. В новом фильме они хотят показать, как теперь, спустя многие годы, живут героини войны. И поэтому очень важно не ударить лицом в грязь. Переводчица предупредила Елену Николаевну, что ее будут снимать в различных ситуациях: в непринужденной домашней обстановке, во время прогулок по городу, на работе, в театрах. Но при этом необходимо помнить, что на каждую встречу надо приходить в другом платье и туфлях: «Так у них там принято. Иначе они нас не поймут»…

И тут начались проблемы. Оказалось, что героиня войны живет в нищете. У нее просто ничего нет. Она еле сводит концы с концами. Свое единственное платье, шапку и даже пальто сшила себе сама из уцененных лоскутов, которые купила в магазине, где продавались обрезки тканей. У нее пятеро детей: трое своих и двое — ее младшие брат и сестра, которых она взяла после войны из детдома. И ко всему муж-пьяница… Нет, она никогда никому не жаловалась и ни у кого ничего не просила. Наоборот, как сильный человек старалась всегда поддерживать других. Но все-таки что же делать?

Елена Николаевна работала и в молодежном общежитии завода — воспитателем. Она по-матерински заботилась о своих подопечных, об их быте и отдыхе, читала им свои стихи. А когда они уходили в армию или уезжали в другие города, получала много благодарственных писем и даже газет, где были напечатаны ее стихи. Она показывала мне восторженное письмо редактора одной из таких газет — из города Горького…

Все это, конечно, хорошо. Но денег-то все равно не было.

Помню, однажды, когда она отчитывалась о своей работе в общежитии, председатель профкома Болотин вдруг закричал на нее:

— Почему вы не пошлете всех нас к черту? Такой воз тянете — одна за троих — и ничего не требуете! Ведь в общежитие никто не хочет идти — мало платят! А в цехах, если кто-нибудь на копейку переработает, выписывают сверхурочные на рубль. Вы же ни разу не попросили надбавки! Ну почему вы молчите?!

Елена Николаевна не стала отвечать на этот вопрос. Ну что она ему будет объяснять? Что ее друзья погибли, а она выжила? Что и не к такому привыкла?..

Но когда появились на заводе японцы, все засуетились. Кадры о «героине на работе» снимались в редакции. Все-таки обстановка поприличней, чем в цеху, почище. В профкоме выписали чек на материальную помощь, и мы выбрали ей в комиссионке какое-то платье. Из заводского клуба дали напрокат вещи, предназначенные для выступлений коллектива художественной самодеятельности. Перед приходом иностранцев к Елене Николаевне домой перетащили ковры, мебель и посуду из соседней профессорской квартиры. Получилась хорошенькая «потемкинская деревня». Настоящими были только пирожки с капустой, которыми Елена Николаевна угощала своих гостей. На это она была большая мастерица.

Она встречала японцев по-домашнему, в фартуке (как было предложено по сценарию). Пирожки им очень понравились. А потом за столом она читала им свои стихи о войне. Японцы слушали перевод и плакали.

Лошадь

В землянки наши нежеланной гостьей

Врывалась колкая февральская метель.

Запас иссяк, и ни единой горсти

Ни сена, ни овса. Уж шесть недель

Кормили лошадь тем, что отрывали

От скудного солдатского пайка.

Мы все, конечно, знали, что едва ли

Она протянет долго. А пока

Своим НЗ делился с нею каждый,

Шинелью укрывали, чтоб помочь

Согреться, не замерзнуть. Но однажды

Комбат сказал, что через сутки в ночь

Наш батальон выходит в наступленье.

Необходимо лошадь пристрелить.

И, подавив внезапное волненье,

Добавил:

— Не закапывать. Сварить…

А утром повар каждому не скупо

Суп наливал в солдатский котелок.

Белесо-серый пар мясного супа

Завесой плотной затянул восток.

В то утро солнце так и не всходило,

Не бросило на землю рыжий взгляд.

А мне казалось, что оно стыдилось

Присутствовать на завтраке солдат.

Японцы подарили Елене Николаевне перламутровую пудреницу с розой, а она в ответ тут же срезала живые розы, которые росли у нее на балконе, и преподнесла им. Что и говорить, не ударила лицом в грязь. А когда японцы сделали фильм о ней и прислали вызов, чтобы поехать в Японию и посмотреть его, она не смогла. Не пустили. Оказалась невыездной. Да никто и не собирался оплачивать ее дорогу и гардероб…

Во время той встречи в сквере у памятника Екатерине II друзья обратились к командиру части с просьбой помочь их однополчанину, инвалиду войны. Он потерял на фронте обе ноги и нуждался в срочной медицинской и материальной помощи. Товарищи вспомнили, что в годы войны в их полку служил в ремонтной мастерской техник — Григорий Васильевич Романов, тот самый, который стал секретарем Ленинградского обкома партии и членом ЦК КПСС. Полковник Семен Маркович Гендель поехал в Смольный к своему бывшему подчиненному и попросил дежурного доложить о нем. Но антисемит Романов его даже не принял. Он велел передать, что «таких командиров» он не знает…

Елена Николаевна была глубоко возмущена поведением новых наглых руководителей, «слепых командиров», которые так цинично демонстрировали свою власть над теми, кому обязаны были своим спасением и жизнью. Она написала стихотворение:

У могилы однополчан

Я часто прихожу сюда

И про себя твержу все то же:

— За что отдали жизнь тогда?

Скажите мне, а все-таки за что же?

Надеждам вашим вопреки

На той земле, что кровь впитала,

Растут, плодятся сорняки

И их становится немало…

Заняв удобные квартиры,

Руководящие посты,

Ханжи, слепые командиры

С презреньем смотрят с высоты.

Что им до совести, до чести?

Им правда вовсе не нужна...

РОССИЯ — это их поместье!

Для их удобств была… ВОЙНА!

Кстати, с созданием памятника героям блокады у въезда на Московский проспект у Елены Николаевны была своя история. Защитники города много лет ждали открытия грандиозного монумента в память о погибших товарищах. Ради этого они вносили деньги, кто сколько мог. У Елены Николаевны ничего не было, кроме ее лейтенантской пенсии, и она подписала в военкомате документ, что отказывается от своей пенсии и просит перечислять все ее деньги в фонд строящегося памятника, хотя сама жила в крайней нужде.

Ее пригласили на открытие монумента. Со скульптором Аникушиным Елена Николаевна была знакома еще с войны. Он тоже служил в их части. Аникушин — прекрасный скульптор. Но то, что он создал на этот раз, ее глубоко разочаровало. Она никак не ожидала от большого мастера такой фальши. Особенно ее огорчил скульптурный портрет скорбящей женщины. Она подошла к автору и, глядя ему в глаза, со свойственной ей простоватостью спросила:

— Скажи, ну где ты видел в блокаду таких грудастых баб?

Я слушала ее рассказ об этом и вспоминала свое детское удивление в Свердловске, в бане, во время войны. Действительно, у всех женщин вместо груди висели сплющенные пустые мешочки…

Однажды, проходя по Невскому, Мешкова обратила внимание на вывеску: «Редакция журнала „Нева“». Поднялась на второй этаж и показала свои стихи. Литературным консультантом был тогда всеми уважаемый старейший ленинградский поэт Всеволод Александрович Рождественский. Стихи ему очень понравились. Их сразу опубликовали в «Неве». Это событие патриарх поэзии решил торжественно отметить. Он пригласил на ужин Елену Николаевну и поэта Игоря Михайлова в ресторан «Кавказский», а она позвала и меня. (Дело в том, что до моего прихода в редакцию стихи Елены Мешковой ни разу в газете не публиковали из-за ошибок. Но их ведь так легко можно было исправить!)

Помню, Всеволод Александрович с восторгом говорил о том, как счастлив, что на склоне лет ему довелось открыть такой замечательный, подлинно народный талант, свободный от всякого подражательства и влияний. Какая точность слова, искренность, характер и какая судьба!..

По рекомендации Всеволода Рождественского стихи Елены Мешковой были опубликованы в сборниках «День поэзии» и в ведущих ленинградских газетах. Только в журнале «Звезда» заместитель главного редактора Петр Владимирович Жур решил по-иному.

— Елена Николаевна, — сказал он, — ваши стихи и так уже всюду напечатаны. А мы хотели бы опубликовать вашу прозу — воспоминания о войне.

Елена Николаевна подошла ко мне и тихонько спросила:

— Риточка, а что такое проза?

Я сказала:

— Пишите так же, как вы рассказываете.

И она написала. Правда, ей создали условия для работы — дали комнату в Доме творчества в Комарово и бумагу. Ее воспоминания были опубликованы в журнале «Звезда» — «Моя рота», а потом вышли отдельной книгой в «Воен­издате» под названием «Боевые спутники мои». Это живая и поучительная повесть о простых людях, которые осваивали науку побеждать в ходе боев под Ленинградом и в невероятно трудных условиях блокады не пропустили фашистов в город. Там есть много и смешного, и трогательного, и трагического. Но устные рассказы Елены Николаевны были все-таки ярче. Многих эпизодов, услышанных от нее, я в этой книге не нашла.

Был, например, такой случай. Во время наступления немцев к ним в часть прибыл нарком обороны Ворошилов. А командовал дивизией всеми уважаемый, честный и смелый человек. Орден боевого Красного Знамени он получил еще во время Гражданской войны. Элка видела, как они шли вдвоем с Ворошиловым по тропинке в поле и о чем-то беседовали. Она следила за ними, прячась в высокой ржи. И невольно оказалась свидетельницей сцены, которая ее глубоко потрясла. Ворошилов вытащил револьвер и без всякого суда и следствия на месте расстрелял их комдива…

Да, тяжелых открытий в войну было немало… Глоток воды попросил у нее раненный в живот человек. Она дала ему воду, а он тут же скончался. Оказывается, этого нельзя было делать. Из документов погибшего она узнала, что это был музыкант из джаза Утесова… Встречалась с власовцами, которые рассказывали ей о своей трагедии, как их всех предали и бросили… Погиб друг, связист Володя Афанасьев, никому не известный блокадный поэт. А какие пронзительные стихи он писал!

Торчит луна над Ленинградом.

Она сегодня голодна.

И никому она не рада.

И нас не радует она…

В память о погибшем друге-поэте Елена Николаевна написала «Балладу о Володе Афанасьеве».

Все это надо было пережить, осмыслить, пропустить через свое сердце…

После выхода книги о войне в «Лениздате» ей предложили подготовить и сборник своих стихотворений. Консультант по поэзии из Ленинградского отделения Союза писателей Александр Рубашкин долго уговаривал Мешкову заняться вплотную этой работой. Но у Елены Николаевны не хватало времени, было слишком много других забот… Да и старые раны все чаще давали о себе знать, особенно травма головы. Но стихи писать по ночам она не переставала — на кухне, когда в доме все спят.

У меня есть любительский фильм, который снимала сотрудница газеты «Электросила» Елена Мерзлякова в 1997 году, когда нас с Еленой Николаевной, ветеранов газеты, пригласили в редакцию на праздник 8 Марта. Елена Николаевна читала свои стихи. Она хорошо читала. В тот день она впервые публично прочла и свое приведенное здесь стихотворение «У могилы однополчан», которое так нигде и не публиковалось.

В тот день в редакции заводской газеты Елена Николаевна читала много своих стихов и басен. Прозвучало и ее забавное воспоминание о том, как ее рукопись с грамматическими ошибками демонстрировал членам редколлегии журнала «Звезда» заместитель главного редактора П. В. Жур. Он искренне думал, что она над ними смеется. Такой добротный текст, настоящая литература. Но ошибки…

Елене Николаевне не довелось получить хорошего образования. Ей не было и семи лет, когда репрессировали родителей. Она попала в детдом. Война. Ранения. Пятеро детей. Совершенно неспособный понять ее муж. Тяжелая работа на заводе и дома. И отдушина — редакция, ЛИТО. Только после выхода на пенсию началась настоящая творческая жизнь: упорная учеба и литературная работа, которой она теперь посвящала все свое время.

Мне раньше казалось, что в творчестве можно чего-то достичь, только если начнешь заниматься этим смолоду. Пример Елены Мешковой убеждает в обратном. Оказывается, никогда не поздно начать. И это, признаюсь, воодушевляет…

Елену Николаевну часто стали приглашать на выступления со стихами в залы, где встречались ветераны войны, в школы, на Ленинградское радио и телевидение. Была такая программа на телевидении — «Серебряная нить» — о творчестве пожилых людей. Ей была посвящена отдельная передача, предложили, кроме того, написать слова для песни — позывного сигнала к этой программе. Она написала хорошие стихи, но вскоре передача оборвалась. Редактор эмигрировала.

Журналист Виктор Шамро, который постоянно сотрудничал с Мешковой на городском радио, был убит в «бандитском» Петербурге. Эта весть подкосила Елену Николаевну. У нее случился инсульт, после которого она уже не поднялась.

Несмотря на то что мы с ней были друзьями, многое в ее судьбе мне открылось только после ее смерти. В ее тетрадях я нашла такие стихи:

Жалко мне, что всю жизнь прожила

Очень плохо. Не так, как хотела.

Я веселой певуньей была,

Да нечаянно в клетку влетела.

В конце апреля 1999 года мы с редактором газеты «Электросила» Геннадием Нефедовым навестили Елену Николаевну в день ее 78-летия. Она умирала. Ее дочка Людмила спросила:

— Мама, ты знаешь, кто пришел?

— Конечно, — ответила она, не открывая глаз, и крепко сжала мою руку. Неожиданно подтянулась и скомандовала: — Встать!

Но поднять ее мы уже не смогли…

Незадолго до этого она написала стихи с присущим ей чувством юмора:

Вновь врачи толпятся у постели.

Слышу непонятные слова.

Что, я умираю? В самом деле,

В забытьи каком-то. Но жива.

Коль умру, похороните маму

С песнями, без жалости и слез.

Подберите мне посуше яму,

В гроб вложите пачку папирос.

Да еще не позабудьте спички,

Чтобы там, на свете том, могла

Я, по фронтовой своей привычке,

Продолжать житейские дела…

Внукам объясните, что хотела

Ханжеству и грубости назло –

Творчества, любви, большого дела,

Только в этом мне не повезло.

Вас растила. От забот семейных

Было мне не до серьезных дел,

Не до чувств, любовью навеянных,

Видно, матерей таков удел.

— Маленькую, — подсказала дочка.

Маленькую? Не мешает, что ж…

Хватит. Заболталась. Точка.

— Умирать не стану — день хорош.

Похоронили Елену Мешкову так, как она и просила, «без жалости и слез». На поминках читали ее стихи. А в газете «Электросила» появился некролог с изречением Евгения Евтушенко: «Не люди умирают, а миры».