ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

Юлия Кантор

 «Обосновать и узаконить террор»

Уходящий год, объявленный Указом президента Годом истории, богат на трагические даты в неменьшей степени, нежели на радостные. Цепь драматических событий, первым звеном которой девяносто пять лет назад стала Октябрьская революция, имеет как хронологическую, так и четкую причинно-следственную связь. Взорвавший Россию большевистский переворот повлек за собой не только смену политического строя и экономиче­ского уклада, но и рождение «новой морали». Ее новая власть изначально насаждала не только словом, но и делом — «карающим мечом революции» стала учрежденная в декабре того же 1917 года ВЧК. Еще один горький юбилей: девяносто лет назад, осенью 1922 года за границу были высланы наиболее яркие представители интеллигенции — это беспрецедентное событие впо­следствии было названо «философским пароходом». Шаг за шагом, железной поступью советское государство по костям своих граждан шло к Большому террору, апогей которого настал в 1937-м. Важнейшими из этих шагов, «подготовивших» катастрофу 1937 года, были репрессивные акции сначала против инакомыслия, а затем и свободомыслия как такового.

Карательная политика большевиков изначально была направлена против идеологических оппонентов — партий, которые еще в недавнем прошлом были их союзницами по борьбе с царским самодержавием. Затем физический и моральный террор был экстраполирован на общество в целом, в первую очередь на мыслящую его часть — интеллигенцию. Воззрения В. И. Ленина и других руководителей большевистской партии, захватившей власть в России, подразумевали тотальный контроль государства за всеми сферами общественно-политической и духовной жизни страны.

Новейшие издания — в частности, чрезвычайно содержательные сборники документов и аналитических материалов «Остракизм по-большевистски», «Тюремная одиссея Василия Шульгина», «Высылка вместо расстрела», «Репрессированная интеллигенция. 1917—1934 гг.», «„Очистим Россию надолго...“»¹ — проливают свет на эту проблему, ранее практически не рассматривавшуюся в отечественной историографии. Они содержат в основном совершенно не известные ранее документы из Архива Президента РФ, Центрального архива ФСБ России, Российского государственного архива социально-политической истории и др. Названные сборники дают возможность увидеть методы, хронологию и идеологию социокультурного геноцида интеллигенции в начале 1920-х годов и, что не менее важно, причинно-следственную связь между ним и сталинским Большим террором.²

Неопубликованные документы, хранящиеся в ЦА ФСБ России, позволяют еще более четко увидеть «опорные точки» этой борьбы и источник, эту борьбу инициировавший, — партию большевиков. Так, в «совершенно секретном» циркуляре ВЧК, датированном 21 апреля 1921 года и написанном, как указано в документе, «в ответ на задание Владимира Ильича»³, секретный отдел ВЧК предложил план работы на год. Поскольку выступления меньшевиков и эсеров, а также других социалистических и буржуазных партий приурочены к октябрьским праздникам, в «начале августа провести массовые операции по всем партиям в государственном масштабе». Указанные операции рекомендовалось проводить с «большим тактом и осторожностью, дабы не вносить дезорганизацию в наши хозорганы», для чего Губчека совместно с губкомами и губисполкомами было предписано заранее подготовить заместителей из ответственных сотрудников совет­ской власти. «В летний период до сбора урожая операций государственного масштаба не производить, а бить персонально активистов всех партий вплоть до губернского и краевого масштаба».⁴ Иными словами, «чистки» проходили по партийному принципу даже без формальных попыток доказательно уличить тех или иных лиц в антисоветскости. И карательно-политический аспект государственного строительства превалировал над социально-экономическим. Операции по «нейтрализации» буржуазных партий — кадетов, монархистов, октябристов и т. д. — рекомендовалось проводить «беспощадно и массово»⁵, ликвидировать к первой половине октября 1921 года. В документе есть еще один примечательный пункт: произвести массовые операции с одновременным закрытием их органов печати.⁶ 

Через некоторое время ЦК РКП(б) с удовлетворением констатировал, что «партии меньшевиков и эсеров, различных монархистов фактически в настоящее время находятся на нелегальном положении».⁷ В связи с выборами в 1921 году в Московский совет рабочих и крестьянских депутатов, которые должны были стать образцовыми для всей страны, возникла ди­скуссия о возможности предоставления «нашим политическим врагам извест­ную свободу выбора». Подобный либерализм — само обсуждение такой возможно­сти — был вызван причинами вполне прагматическими: сторонники «известной свободы» полагали, что «бороться с врагами легче, когда они находятся на виду, а не загнаны в подполье».⁸ И что не менее важно, утверждается в циркулярном письме «Об отношении к партиям мелкой буржуазии»: «оппозиция нам нужна для того, чтобы усилить тенденции раскола и расхождений в рядах враждебных нам партий», ибо, находясь на нелегальном положении, они только сплачиваются и объединяются против общего врага.⁹ Иными словами, новая власть была готова мириться только с оппозицией, работающей на собственное разложение.  

Когда с политическими оппонентами — некоммунистическими партиями — было покончено, на повестку дня был поставлен тезис о борьбе с мыслящей частью общества — интеллигенцией. В интеллигенции, сформировавшейся до революции и имевшей самые различные взгляды на прошлое и будущее страны, новые хозяева государства небезосновательно видели серьезную опасность для коммунистического мироустройства. Интеллигенция представляла опасность для формирующегося тоталитарного государства, ибо ей была присуща способность к критическому анализу происходящего: «Интеллигенция хочет разобраться. А большинству все равно»¹⁰, — посему большевикам надлежало низвести духовную элиту до состояния пассивно-покорного большинства. Дворянин с университетским образованием председатель Совнаркома Ленин был откровенен: «...Вообще к интеллигенции <...> я большой симпатии не питаю, и наш лозунг „ликвидировать безграмотность“ отнюдь не следует толковать как стремление к нарождению новой интеллигенции. „Ликвидировать безграмотность“ следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель — вполне практическая. Только и всего».¹¹ Кстати, еще в 1918 году Ленин, кажется в единственный раз, оказался эффективным адвокатом (как известно, его дореволюционные попытки применить на деле полученные на юрфаке Петербургского университета знания, занявшись адвокатской практикой, потерпели фиаско). Он за­ступился за ВЧК: ЦК РКП(б) по его предложению 19 декабря 1918 года издало Постановление, юридически закрепив запрет любой критики в отношении деятельности ВЧК: «На страницах партийной и советской печати не может иметь место злостная критика советских учреждений, как это имело место в некоторых статьях о деятельности ВЧК, работы которой протекают в особо тяжелых условиях».¹² Просматривая в 1922 года будущий Уголовный кодекс, дипломированный юрист Ленин не церемонился с формулировками: «Впредь до установления условий, гарантирующих Советскую власть от контрреволюционных посягательств на нее, революционным трибуналам предоставляется право применения как высшей меры наказания — расстрела. <...> По-моему, надо расширить применение расстрела».¹³ В сопроводительном письме к предложенному им проекту дополнений к Уголовному кодексу РСФСР председатель Совнаркома 7 мая 1922 года писал: «Открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание (выделено автором. — Ю. К.) террора, его необходимость. <...> Суд должен не устранить террор, — обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально».¹⁴ В результате в Уголовный кодекс РСФСР было включено сразу более десятка статей, предусматривающих расстрел.

Партийно-государственное руководство не только генерировало теорию, способы и систему репрессивного подавления и уничтожения политических и ментальных оппонентов, но и наделяло свои спецслужбы все большими полномочиями, включая, в частности, «внесудебную карательную политику, основанную на праве ЧК и других органов власти применять быстро и решительно ВСЕ необходимые меры».¹⁵

Из интеллигентов новую власть поддержали немногие. Большинство же готово было сосуществовать с этой властью, но сохранив за собой право на собственное мнение и чувство ответственности за происходящее. Власть это не устраивало. «Большевикам, очевидно, мало одной только лояльности, то есть мало признания советской власти как факта и силы; они требуют еще и внутреннего приятия себя, признания себя и своей власти за истину и добро. Как это ни странно, но в преследовании за внутреннее состояние души есть нота какого-то извращенного идеализма. Очень часто чувствовал я в разговорах с большевиками, и с совсем уже мелкими сошками, и с довольно высокопоставленными людьми, их глубокую уязвленность тем, что, фактически победители над Россией, они все же ее духовные отщепенцы, что, несмотря на то, что они одержали полную победу над русской жизнью умелой эксплуатацией народной стихии, — они с этой стихией все-таки не слились, что она остается под ними краденым боевым конем, на котором им из боя выехать некуда», — писал, уже находясь в изгнании, философ Ф. А. Спепун.¹⁶

В мае 1921 года ГПУ издало «совершенно секретную» Инструкцию об организации Бюро содействия: «Во всех центральных государственных, общественных, кооперативных и частных учреждениях и предприятиях, а также в Вуз и там, где предоставится возможность наличием коммунистов, организуются Бюро содействия Секретному Отделу ОГПУ».¹⁷ К работе в этом осведомительном аппарате, который должен был пронизать все сферы общественной жизнедеятельности, привлекались только члены РКП, работающие в порядке партдисциплины со стажем не менее трех лет. Бюро содействия структурировались с таким расчетом, «чтобы через отдельных своих членов охватывать учреждение в целом». Обязанности членов Бюро содействия формулировались предельно внятно: «Заниматься систематическим собиранием сведений о всякого рода явлениях антисоветского характера, а также выявлением контрреволюционного элемента в данном учреждении или предприятии».¹⁸ Разумеется, при таком подходе в категорию врагов и контрреволюционеров мог попасть любой.

Первыми на «главной арене борьбы против Советской власти антисоветской интеллигенции» названы высшие учебные заведения, поэтому «положение в высшей школе требует принятия ряда решительных мероприятий по прекращению и предупреждению контрреволюционных выступлений профессуры».¹⁹ Реакция Политбюро была немедленной — уже через неделю предложения чекистов были оформлены, расширены и усилены в специальном постановлении. Работа по устранению неугодного профессорско-преподавательского состава в буквальном смысле была работой «на будущее» — у вузовских педагогов могли возникнуть последователи среди студентов, и «связь времен», а точнее интеллектов, могла бы не прерваться, чего новая власть принять не желала. Потому чистками профессуры не ограничилась: в вузах прошли и массовые чистки студентов, слушавших неугодных профессоров или разделявших их взгляды.²⁰

Летом 1922 года у Ленина случился инсульт. Но даже тяжелая болезнь не отвлекла его от злободневных проблем: в стране еще остались тысячи нежелательных — свободомыслящих — граждан. Их участь необходимо было решить. В сентябре в Горки был вызван Ф. Э. Дзержинский за получением директив вождя по борьбе с интеллигенцией. Председатель ГПУ законспектировал тезисы и развил их, разработав стройную систему: «Надо всю интеллигенцию разбить по группам. Примерно: 1) Беллетристы; 2) Публицисты и политики; 3) Экономисты (здесь необходимы подгруппы: а) финансисты, б) топливники, в) транспортники, г) торговля, д) кооперация и т. д.); 4) Техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры, 2) агрономы, 3) врачи, 4) генштабисты и т. д.); 5) Профессора и преподаватели; и т. д. и т. д. Сведения должны собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть дело. Каждая группа и подгруппа должна быть освещаема всесторонне компетентными товарищами. <...> Сведения должны проверяться с разных сторон так, чтобы наше заключение было безошибочно и бесповоротно. <...> Надо помнить, что задачей нашего отдела должна быть не только высылка, а содействие выпрямлению линии по отношению к спецам, т. е. внесение в их ряды разложения и выдвижения тех, кто готов был без оговорок поддержать Советскую власть».²¹ С особо неблагонадежными решили справиться, как сформулировал Троцкий, путем «предусмотрительной гуманности»²² — насильственной высылкой. 17 октября 1922 года ГПУ за подписью Ф. Э. Дзержинского выпустило приказ с «инструкциями по выполнению постановления ВЦИК об административной высылке». Этот документ предоставлял новой власти неограниченную свободу по изоляции инакомыслящих. Формулировки его всеобъемлющи. «Административная высылка применяется к лицам, пребывание коих в данной местности (и в пределах РСФСР) представляется по их деятельности, прошлому, связи с преступной средой с точки зрения охраны революционного порядка опасным».²³ Высылать стали из столиц, из мест, где жил неугодный, в иные регионы, включая Соловки, и, наконец, за границу. Ленин писал генсеку ЦК РКП(б) Сталину: «Розанов, Вигдорчик, Франк... надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очи­стим Россию надолго. <...> Всех их — вон из России. Делать это надо сразу. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте, господа! Чистить надо быстро».²⁴ Новая мера наказания — высылка — приравнивалась к расстрелу, заменяя его. В дальнейшем, став прерогативой Президиума Верховного Совета СССР, именно высылка часто цинично называлась «истинной высшей мерой», так как лишала даже не жизни, а Родины. «Политика советской власти по отношению к интеллигенции, в том числе и депортация <...> ее части, составляла цепь продуманных и логически связанных друг с другом шагов».²⁵

Н. А. Бердяев, отец С. Булгаков, Ю. И. Айхенвальд, Н. О. Лосский, А. С. Каган, В. В. Розанов и еще десятки таких, как они, не хотели уезжать. Некоторые писали прошения о замене высылки возможностью жить и работать в России на любых условиях и заверяли новые власти в политической лояльности. В основном безрезультатно. И лишь немногие покидали Россию с облегчением, полагая, что у большевиков нет будущего и что борьба с наступившим безвременьем невозможна. Но облегчение смешивалось с вполне понятной тоской. Вот как вспоминал последний день пребывания на Родине пассажир «философского парохода» С. Е. Трубецкой:

«Как в Москве перед отъездом я постарался обойти город и проститься с ним, так и тут я прощался с Петербургом, с его видами, памятниками, Эрмитажем... Какая разница с Москвой! И тут и там на все легла печать большевизма, но легла она не одинаково. Старая московская жизнь была убита, но Москва все же интенсивно жила какой-то новой, чуждой и злобной жизнью, но все же это был живой город. Петербург же производил впечатление какого-то полумертвого царства. Старая жизнь была здесь убита, а новая еще не полностью завладела им. Петербург был как бы огромной, стильной барской усадьбой, из которой ушли старые хозяева и которую еще не освоили новые и чуждые ее духу пришельцы. По сравнению с Москвой, Петербург казался полупустым. Народа было мало, на улицах между камней пробивалась трава, и запущенность придавала дворцам и памятникам какую-то особую, щемящую красоту... <…>

Последний день, последние часы в России тянулись для меня, казалось, бесконечно... Я опасался того только, что вдруг что-то помешает нам уехать. До самой последней минуты наш отъезд продолжал мне казаться сверхъестественным и невероятным.

Но вот наконец наступил час погрузки на пароход. „Oberbhrgermeister Haken“ стоял на Невской пристани. Таможенный досмотр (количество вещей было строго ограничено и мы должны были заранее дать на утверждение их список), потом — погрузка. Мы сели на пароход днем, но он должен был идти только на следующий день рано утром. Вместе с нами на пароход взошли и несколько чекистов. Я говорю про чекистов в форме, секретные агенты, конечно, тоже были... Наши паспорта нам на руки выданы не были, они остались у чекистов. <…> Наконец мы трогаемся, но паспортов нам не передали и наши чекисты с парохода не сошли... Как? Почему? Ведь мы же не остановимся теперь нигде до Штеттина...

Вот вырисовывается Кронштадт и Толбухин Маяк. От нашего парохода на ходу отваливает лодка, в ней наши чекисты... Пароход ускоряет ход. „Ietzt k_nnen Sie ruhig lhr Kaffee trinken, — говорит нам наш капитан. — Ihre P@sse sind bei mir“^*, — и он ударяет себя по нагрудному карману. Тяжелый камень сваливается с моего сердца — слава Богу! — мы едем... В то же время нет и легкого чувства радости, щемящая тоска охватывает меня. Я впиваюсь глазами в последний краешек родной земли. Безнадежное серое небо, серое море, серый профиль маяка. Даже чайки почему-то кажутся серыми. Грусть, тоска, безнадежность!.. Но это — Россия, страна наших отцов и дедов. Серд­це сжимается... Неужели навеки?! Нет! нет! — отталкиваюсь от этой мысли, а душу гложет тяжелое сомнение. Я надеваю на себя маску бодрости — для других и, главное, быть может, для самого себя...»²⁶

Тысячам оставшихся предстояли ссылки, лагеря и расстрелы.

Политико-экономическая ситуация в России к началу 1920-х годов была катастрофической. В стране был голод, не прекращались крестьянские восстания, в крови был потоплен антикоммунистический мятеж кронштадтских матросов. Партийное руководство, «стиснув зубы», провозгласило новую экономическую политику, таким образом расписавшись в нежизнеспособности своих же экономических постулатов и беспомощности государственных методов управления.Чем успешнее, чем быстрее развивалось народное хозяйство при НЭПе, тем сильнее большевики убеждались в зыбкости политиче­ской почвы под их ногами. Об этом без эвфемизмов сказал в 1923 году заместитель председателя ОГПУ Г. Г. Ягода в докладе «ВЧК — ГПУ. Историческая роль и задачи»: «ГПУ отличается (от ВЧК. — Ю. К.) лишь конкретными своими задачами в условиях новой экономической политики. <…> Частный капитал должен был получить гарантию своего правового существования. <…> В связи с этим переходом на путь определенной законности должна была измениться и борьба с нашими врагами, процесс наказания и обезвреживания их. <...> НЭП <...> изменил облик наших врагов и выдвинул новых. НЭП оживил контрреволюционные элементы, загнанные в подполье, которые начали проводить контрреволюционную работу, используя легальную возможность; НЭП возродил враждебный нам класс — буржуазию».²⁷ Стараясь вернуть контроль над ситуацией, большевики обрушили на смертельно усталую, только начавшую оживать страну новые политические ре­прессии, дабы никому неповадно было заметить очевидное: полную несостоятельность большевистской политэкономической доктрины.

Из стенограммы ХII Всероссийской конференции РКП(б): «т. Зиновьев (член Политбюро, председатель Коминтерна до 1926 года, его расстреляли в 1936 году. — Ю. К.). Если вы меня спросите, что произошло нового на политической арене Советской России за этот год, я скажу: новое заключается в том, что антисоветский лагерь перестраивается по-новому. <...> Он использует каждую щелку в новом этапе нашей революции <...> чтобы использовать в своих целях нашу советскую легальность. <...> Меньшевистская и антисоветская вообще формула гласила так: „Вслед за экономическими уступками дайте нам политические уступки“. Мы ответили на это на ХI съезде: „Отступление в области экономики останавливается“. По вопросу о политических уступках мы с самого начала заняли определенную и ясную линию. Но теперь нам мало этого ответа. <...> Мы должны сказать более ясно: „В области политической наше наступление продолжается“».²⁸ Итак, эксперимент, давший стране шанс на возрождение, назван «отступлением», так как работал против партии: частная собственность оказалась эффективнее «ничейной», то есть государственной, рынок «провоцировал» личную инициативу. И не только в сельском хозяйстве и промышленности. НЭП стал стимулом для возрождения свободы мысли: появились частные издательства и негосударственная пресса, открывались новые театры и галереи, создавались научные общества, философские кружки, ассоциации литераторов, открытые вузов­ские коллоквиумы. Этого потерпеть большевики, разумеется, не могли. «Первая волна буржуазного реставраторства в условиях НЭПа складывалась из четырех следующих элементов: 1) проповеди экономического либерализма, 2) академической контрреволюции, 3) расцвета идеализма и поповщины и 4) широкого распространения бульварщины, порнографии
и пинкертоновщины. <...> С конца 1921 г. частный капитал действительно пошел в издательское дело. Создалась даже настоящая издательская горячка <...> до августа 22 г. было дано разрешение на образование в Москве 337 издательств, а в Петербурге 83 издательств, с октября 21 г. по август 22 г. на цензурный просмотр поступила от одних московских издательств 1261 рукопись. <...> Мы видим налицо, как <...> создавались центры, организующие вокруг себя остатки старой буржуазной русской интеллигенции, которая <...> начала свою работу по распространению явно контрреволюционных буржуазно-реставрационных идей», — писал будущий советский нарком просвещения и один из первых историков партии Андрей Бубнов²⁹ (его расстреляли как «врага народа» в 1938-м).

Правящая партия, стремившаяся подменить собой государство, сжимала тиски: «Слабый политический уровень членов нашей коммунистической партии, включительно занимающих руководящие посты, позволяет несомненно выше стоящей по культурному уровню буржуазной интеллигенции обмануть их, вовлечь в мелкобуржуазную стихию, подрывать в глазах масс авторитет отдельных советских работников».³⁰ Вместо того чтобы попытаться повысить образовательный уровень членов компартии, ее верхушка вновь обращается к карательным методам, применяемым против виновных лишь в том, что они — образованнее, профессиональнее, либеральнее.

Из почтотелеграммы, разосланной губернским уполномоченным: «Взять на учет по единой системе всех бывших городских голов, представителей земских управ, врачей, лесничих, адвокатов, техников, литераторов, студентов и проч.».³¹ То есть «по единой» большевистской системе неблагонадежными становятся не инакомыслящие даже, а все способные мыслить. Все частные издательства и сотрудничающие с ними авторы были взяты на учет, в их среду были внедрены осведомители. Особые «надзирающие» бюро следили за книжным рынком, обязаны были «предоставлять осведомительный материал» о всех издаваемых в пределах «полномочного представительства» литературных произведениях и направлять их на рецензирование «партийным товарищам», отсутствие образования которых «компенсировалось» партстажем, а низкий интеллектуальный уровень — идейностью.

…Год спустя после того, как из России отчалили «философские пароходы», 2 ноября 1923 года СНК СССР принял Постановление с грифом «Опубликованию не подлежит» об организации Соловецкого лагеря принудительных работ. «Москва, Кремль. Организовать Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения и два пересыльно-распределительных пункта в Архангельске и Кеми. Организацию и управление указанными в статье первой лагерем и пересыльно-распределительными пунктами возложить на ОГПУ. Все угодья, здания, живой и мертвый инвентарь, ранее принадлежавший бывшему Соловецкому монастырю, передать безвозмездно ОГПУ. Обязать ОГПУ немедленно приступить к организации труда заключенных. Зам. председателя Совнаркома Алексей Рыков».³²

А ОГПУ разработало «Положение о Соловецких лагерях особого назначения», состоящее из 196 параграфов. Параграф первый гласил: «Соловецкие лагеря принудительных работ особого назначения организованы ОГПУ для изоляции особо вредных государственных преступников, как уголовных, так и политических, деяния коих принесли или могут принести существенный ущерб спокойствию и целостности Союза Советских Социалистиче­ских Республик». Приветствуя ОГПУ, член Политбюро ЦК ВКП(б), считавшийся в советское время большим гуманистом, С. М. Киров подчеркивал: «Карать, не только карать <...> а карать по-настоящему, чтобы на том свете был заметен прирост населения, благодаря деятельности нашего ГПУ».³³ И был услышан. Соловки стали опытной площадкой для обкатки большевист­ского террора. Соловки — далее везде, по точному выражению А. И. Солженицына: «Соловки — гулаговская alma mater. Соловков не таили, Соловками открыто играли, Соловками открыто гордились, имели смелость гордиться!!»³⁴ Вот статистика численности заключенных. 1923 год — 3049 человек. 1925 год — 7727 человек, 1927 год — 14 810 человек, 1930-й — 53 123 человека, 1931-й — 71 880 человек. В 1937 году были расстреляны 1818 соловецких заключенных.³⁵ К этому времени Соловецкий лагерь был реорганизован в Соловецкую тюрьму особого назначения. Сокращенно — СТОН.

«У многих людей мы прекратили их физическое существование, на многих нагнали такой величайший, подобающий революции страх, что они и сейчас ходят с согбенными головами», — высказывал Киров консолидированную точку зрения политбюро³⁶. Большевики, создавшие разветвленную и иерархическую в своей жестокости систему подавления и искоренения инакомыслия, пытались довести российскую интеллигенцию до социальной недееспособности и тем самым обезопасить себя от нравственной оппозиции.

Нейтрализация духовной элиты давала возможность безнаказанно манипулировать массовым сознанием, в чем власть и преуспела в последующие десятилетия. А идеологическая парадигма «свободомыслящий — инакомыслящий — оппозиционер — враг» оказалась более живучей, чем само Советское государство.

¹ Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК—ГПУ. 1921—1923. М., 2005; «Очистим Россию надолго…». Репрессии против инакомыслящих. Конец 1921 — начало 1923 г. М., 2008; Остракизм по-большевистски. Преследования политических оппонентов в 1921—1924 гг., М., 2010; Тюремная одиссея Василия Шульгина. Материалы следственного дела и дела заключенного. М., 2010; Репрессированная интеллигенция. 1917—1934. М., 2010.

² О юридических основаниях функционирования карательных органов первых лет советской власти см., например: Христофоров В. С. Правовое регулирование деятельности ВЧК—ГПУ в борьбе с политическими противниками советской власти 1917—1922 гг. // Политическая история России. Исторические чтения. СПб., 2009. С. 99—115.; Симбирцев И. ВЧК в ленинской России. 1917—1922. М., 2008; Литвин А. Л. Красный и белый террор в России. Казань, 1995.

³ Центральный архив Федеральной службы безопасности России (далее — ЦА ФСБ России). Ф. 1. Оп. 5. Д. 192. Л. 8.

⁴ Там же. Л. 9.

⁵ Там же. Л. 10.

⁶ Там же. Л. 11.

⁷ ЦА ФСБ России. Ф. 1. Оп. 5. Д. 321. Л. 57.

⁸ Там же.

⁹ ЦА ФСБ России. Ф. 1. Оп. 5. Д. 321. Л. 59.

¹⁰ Христофоров В. Интеллигенция хочет разобраться. А большинству все равно // Время новостей, 9 ноября 2009. № 205.

¹¹ Анненков Ю. П. Владимир Ленин // Дневник моих встреч. Цикл трагедий. В 2 т. Т. 2. Нью-Йорк, 1966. С. 269—270.

¹² В. И. Ленин и ВЧК. Сборник документов (1917—1922 гг.). М., 1987. С. 88.

¹³ Там же. С. 428.

¹⁴ «Очистим Россию надолго…». Репрессии против инакомыслящих. Конец 1921 — начало 1923 г. М., 2008. С. 99.

¹⁵ ЦА ФСБ России. Ф. 1. Оп. 5. Д. 145. Л. 43 об.

¹⁶ Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК—ГПУ. 1921—1923. М., 2005. С. 11

¹⁷ ЦА ФСБ России. Ф. 1. Оп. 6. Д. 8. Л. 9

¹⁸ Там же. Л. 10.

¹⁹ Докладная записка ГПУ в Политбюро ЦК РКП(б) «Об антисоветских группировках среди интеллигенции» от 1 июня 1022 г. // «Очистим Россию надолго…». Репрессии против инакомыслящих. Конец 1921 — начало 1923 г. М., 2008. С. 121—122.

²⁰ ЦА ФСБ России Ф. 2. Оп. 2. Д. 85. Л. 168. См. также: Письмо Ф. Э. Дзержинского В. Р. Менжинскому о мероприятиях в связи с настроениями студенчества // «Очистим Россию надолго…». Репрессии против инакомыслящих. Конец 1921 — начало 1923 г. М., 2008. С. 100.

²¹ Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК—ГПУ. 1921—1923. М., Русский путь. 2005. С. 24.

²² Троцкий Л. Д. Предусмотрительная гуманность // Правда. 30 августа 1922 г. № 193.

²³ ЦА ФСБ России. Ф. 2. Оп. 1, Д. 885 Л. 4.

²⁴ Письмо В. И. Ленина И. В. Сталину об ускорении высылки представителй интеллигенции от 16 июля 1922  г. // «Очистим Россию надолго…». Репрессии против инакомыслящих. Конец 1921 — начало 1923 г.

²⁵ Макаров В. Г. Историко-философский анализ внутриполитической борьбы начала 1920-х годов и депортация инакомыслящих из Советской России. М., 2010. С. 214.

²⁶ Трубецкой С. Минувшее. http://www.ihst.ru/projects/sohist/document/deport/trubetskoy.htm

²⁷ Ягода Г. ВЧК—ГПУ. Историческая роль и задачи / Публикация В. Макарова //  Родина. 2007. № 12. С. 11

²⁸ Зиновьев Г. Е. Возрождение буржуазной идеологии и задачи коммунистической партии. Майкоп, 1922. С. 17.

²⁹ Бубнов. А. Идеология буржуазной реставрации в первоначальный период НЭПа //На идеологическом фронте борьбы с контрреволюцией. М., 1923. С. 23.

³⁰ ЦФ ФСБ России. Ф. 2. Оп. 1. Д. 610. Л. 8.

³¹ Там же. Л. 8 об.

³² Соловецкие лагеря особого назначения. Фотолетопись. СПб., 2004. С. 9.

³³ Там же. С. 11.

³⁴ Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛаг. Т. 2. М., 1990. С. 40.

³⁵ Соловецкие лагеря особого назначения. Фотолетопись. СПб., 2004. С. 8.

³⁶ Там же. С. 11.