ВОЙНА И ВРЕМЯ

Юрий КУБЕРСКИЙ

О ЛЮДЯХ И ВОЙНАХ

Сталинградская битва (продолжение)

В конце декабря 1942 года, когда немцы во главе с Паулюсом были окружены настолько серьезно, что о выходе их из котла не могло быть и речи, 65-я армия наряду с другими продолжала упорные бои на уничтоже­ние немецкой группировки. У минеров частей, подчиненных моей опергруппе, было много работы. Наступают дивизии — нужно делать в минных полях большие проходы. После наступления, когда дивизии залегли в обороне, — нужно прикрывать их минными полями. Я переезжал из одной дивизии в другую, следя за тем, чтобы работа минеров была безупречной и чтобы к бригаде не было никаких претензий. Естественно, при этом я вместе с минерами непосредственно участвовал во многих боях или наблюдал за ходом боя.

В одном из таких боев мы с другом моей молодости Я. Н. Берзиным даже сходили вместе с пехотинцами в атаку. Ян Андреевич, начальник оперативного отдела штаба инжвойск Донского фронта, приехал меня инспектировать и после тщательной проверки документации, которую вела опергруппа, захотел вместе со мною побыть в батальонах бригады, ведущих боевые действия. В один из батальонов мы прибыли в момент, когда минеры, проделав ночью проходы в минных полях, отдыхали, а пехота, заняв исходный рубеж для атаки, через несколько минут должна была пойти в наступление. Узнав об этом, Ян Андреевич, что называется, загорелся. Ему, латышскому стрелку, воевавшему еще в Гражданскую войну, атаки были не в диковинку, и он бодро и, я бы даже сказал, с радостным волнением, хотя как и всегда неторопливо, сформулировал свое предложение:

— Давай, Юра, тряхнем стариной. Вспомним нашу молодость и повоюем сегодня как рядовые стрелки.

— Согласен, — ответил я. — Но только не с винтовкой и автоматом, а с пистолетом.

Пригибаясь, мы продвинулись с ним в переднюю цепь стрелков и по команде для пехоты пошли вместе со стрелками вперед, вслед за валом рвущихся снарядов. Поначалу мы с Яном шли поодаль друг от друга, но, увидев, что ближайшие к нам стрелки в первой цепи идут по двое и по трое, курят и разговаривают между собой, мы последовали их примеру.

— Не та теперь атака, что была в Гражданскую войну, — ворчал Ян. — В такой атаке, в которую мы с тобой попали, не столько страшен немец, сколько наша собственная артиллерия. Слушаешь, как фыркают осколки, идешь и думаешь: а вдруг шарахнет снарядом по тебе...

Примерно через час мы с Берзиным, не сделав ни одного выстрела, достигли высоты, которую перед нашей атакой занимали немцы. Они сбежали, когда до окопов оставалось метров пять. Пехота свою ближайшую задачу выполнила и залегла, а мы решили идти к минерам.

— Пожалуй, правы те, кто говорит, что пехота стала оккупационным войском, — согласились мы, возвращаясь после атаки.

Наверняка бывали атаки и посерьезней, возможно, такие же свирепые, как во время Гражданской войны, и даже еще более яростные, но я таких в Великую Отечественную войну не видел ни разу.

Провожать Берзина я пошел на хутор Вертячий и там стал свидетелем не очень-то поддающейся разумению картины. С ледяной горы катались наши детишки — как и положено, с криками и смехом. Только катались они на довольно необычных ледянках. Это были трупы немцев, облитые, чтобы хорошо скользить, ледяной водой. На той горе их, специально замороженных, оказалось немало... Я не знал, как реагировать на это, так же как я не знал, как поступить, когда увидел солдата, использующего в качестве мишени при стрельбе труп замерзшего немца.

В конце декабря мне по распоряжению начинжа 65-й армии Швыдкого пришлось принимать деятельное участие в подготовке к взятию одной высоты, на которой немцы добросовестно окопались и даже имели дзоты. Неоднократные попытки выбить их оттуда успеха не имели, мы же от пулеметного огня противника несли значительные потери. Однако Швыдкой, скорее всего по указанию Батова, вознамерился во что бы то ни стало взять высоту.

— А не сделать ли нам тоннель под нее? — предложил он. — И взорвать к чертям немецких пулеметчиков!

— Идея интересная, — сказал я, — но я бы не хотел, чтобы на отрытие тоннеля привлекались минеры бригады. Они и так заняты сверх головы минированием и разминированием...

На то, чтобы вырыть довольно длинный тоннель, с охотой пошли пехотинцы. Минеров же пришлось привлечь только для переноса большого количества взрывчатых веществ в тоннель и для подготовки самого взрыва. Командующий армией Батов, внимательно следивший за нашими работами, был доволен и похвалил Швыдкого. Взрыв был намечен на следующий день, как только пехотинцы поднимутся в атаку. Я с начинжем приехал посмотреть, как все это будет. Однако в последнюю минуту Батов отменил свое решение.

— Подрывать высоту не будем. Боюсь, что наше нацменское пополнение, прибывшее в дивизию, испугается взрыва больше, чем немцы, и разбежится... Попробуем сегодня взять ее еще раз, без взрыва.

Попробовали и взяли, с теми же нацменами. Взрывчатые вещества пришлось вытаскивать из тоннеля, а тоннель, если его не закопали, может, и сегодня местные ребятишки используют для своих игр.

Гораздо сложней оказалась задача захватить другую высоту — так называемый Казачий курган. Одна из дивизий армии, окопавшаяся у подножия этого кургана, уже несколько раз брала его, но немцы своими контратаками при поддержке танков снова его отбирали.

— Подумай серьезно над тем, как минеры могут помочь дивизии в за­хвате Казачьего кургана не на полчаса или час, а навсегда, — заключил наш разговор на эту тему Павел Александрович Швыдкой. — Завтра доложишь мне свои соображения.

Я сразу помчался к Казачьему кургану. Рассматривая его с КП командира 173-й дивизии полковника В. С. Аскаленова, я убедился, что курган представляет собою не ахти какую высоту. В штабе дивизии я узнал, что очередная попытка овладеть курганом намечена на конец декабря и что она будет осуществляться при поддержке танковой бригады. Тогда у меня и возникла мысль во время танковой атаки доставить на курган какое-то количество мин и немедленно установить противотанковые минные поля. Танкисты, к которым я приехал, согласились с моим предложением, только при условии, что мины будут перевозиться не на танке, а на прицепе. Я доложил Швыдкому о своем плане и при этом пояснил, что минные поля непосредственно после захвата нами кургана могут быть и незначительными, но затем в ночное время мы их усилим, а что касается транспортировки мин, то для этого подойдут специальные волокуши в сопровождении нескольких минеров.

Павел Александрович одобрил мой план и предложил вместо волокуш использовать специальные сани, добавив, что он этим займется. Я же отвечаю за мины и подготовку к операции самих минеров.

Накануне штурма все было готово как в дивизии и танковой бригаде, так и у нас. В одном из батальонов бригады были отобраны для предстоящего скоростного минирования лучшие из лучших минеров в количестве трех человек. Предполагалось, что один минер будет ехать на санях с минами, а два других — на танках. Вместе со Швыдким я осмотрел и сани. Они имели низкую посадку, широкие и надежные полозья и при этом были довольно вместительные, что позволяло уложить на них вполне достаточное количество мин для первоначального минирования.

Утром 28 декабря начался бой за курган. С КП комдива Аскаленова я увидел, как танк, буксирующий сани с минами и минером, выскочил на курган. Выскочил он для немцев столь внезапно, что не успели они открыть огонь, как он достиг окопов противника и начал давить тех, кто не смог убежать. Занялись этим и другие танки. Двигаясь над окопами взад и вперед, вдоль и поперек, танкист, очевидно, забыл и про сани и минера, мотая их за собой, и иногда, развернув башню на сто восемьдесят градусов, стрелял по отступающему противнику прямо над головой нашего минера. Я, наблюдая эту картину, хватался за голову, опасаясь и за минера, и за его смертоносный груз, который в любой момент мог взлететь на воздух. Однако этого не случилось. Да и сам минер оказался не из робких. Несколько раз он соскакивал с саней, деловито поправлял свой груз и даже стрелял из автомата по немцам... Наконец он сумел отцепить сани от танка и начал устанавливать минное поле. Вскоре к нему присоединились еще два минера, ехавших на броне танков, и вскоре Казачий курган стал неприступен для противника. Примерно к двенадцати часам дня он был окончательно взят и закреплен за нами. В течение дня немцы пытались контратаковать, но только потеряли на наших минах несколько своих танков. В ночь с 28-го на 29 декабря Казачий курган был заминирован нами столь фундаментально, что последующие контратаки немцев уже не могли принести им никакого успеха. Говорят, что Казачий курган с тех пор носит название «Курган минеров». Минер, ехавший на санях, буксируемых танком, остался в этом бою жив и даже не был ранен. Был он жив и здоров и до моего ухода из бригады. Не могу себе простить, что начисто забыл его фамилию, хотя, закрыв глаза, вижу отчетливо его коренастую фигуру и добродушное лицо русского солдата зрелого возраста. Ему было не меньше сорока лет, если не больше.

После боя за Казачий курган перед самым Новым годом я непосредственно участвовал еще в одном, тоже не менее успешном, бою. Забежав в только что оставленную немцами землянку, я увидел там довольно красивую елочку, сделанную из бумаги и увешанную елочными украшениями. Эту елочку, поскольку она из немецких рук попала в русские руки, я и сержант Ворона решили модернизировать. Вместо креста на верхушке мы прикрепили красную пятиугольную звездочку, изготовленную из фанеры. Многочисленных ангелов с белоснежными крыльями мы превратили в парашютистов, оборвав им крылья и снабдив их парашютами, сделанными из самой белой бумаги, какая у нас нашлась. Прочие игрушки, гирлянды и цепи остались на елке без переделки. Но посидеть в новогодний вечер у этой елки мне не пришлось. В самый канун Нового года во второй половине дня комбриг вызвал меня в Паньшино, куда переехал штаб бригады, и приказал с каким-то сверхсрочным поручением немедленно выехать в штаб Донского фронта. Перспектива встречать Новый 1943 год в дороге меня, понятно, не радовала, но приказ есть приказ.

Когда в лунную новогоднюю ночь мой трофейный «опель-капитан» покрыл большую часть дороги до штаба фронта, я вдруг увидел стоящую у обочины роскошную легковую машину. На дороге возле машины маячили фигуры солдата и женщины. Женщина, одетая в гражданское пальто с меховым воротником, выразительными жестами подавала знак остановиться. Мы остановились, чтобы узнать, в чем дело. Женщина, у которой из-под мехового воротника пальто был виден китель с медицинскими петлицами и двумя шпалами, бросила на меня умоляющий взор:

— Будьте добры, довезите меня до штаба фронта. С машиной случилась неприятность. Она нуждается в ремонте. Я еду к мужу встречать Новый год. Машина и водитель останутся здесь. За ними муж пришлет грузовик...

Я, естественно, предложил ей место в моей машине, а остающемуся в степи шоферу налил немного водки из фляжки на случай, если ему придется встречать Новый год одному. По дороге я разговорился с незнакомкой. Она оказалась хорошо воспитанной, веселой и остроумной женщиной, способной вести непринужденный разговор на любую тему. Когда
до села, где дислоцировался штаб фронта, осталось езды не более десяти-пятна­дцати минут, я предложил на ходу проводить старый 1942 год. Моя незнакомка — майор медицинской службы — охотно согласилась. Я налил в крышку немецкой трофейной фляжки и в кружку, данную мне водителем, водки, и мы с удовольствием выпили за уходящий, оказавшийся удачным для нас 1942 год и, не помню уже чем, закусили.

Подъезжая к селу, я спросил незнакомку, кто ее муж и как его найти, чтобы довезти ее прямо до его местонахождения.

— Мой муж — Рокоссовский Константин Константинович, и нам не придется долго его искать.

Действительно, долго нам искать не пришлось, так как у въезда на улицу, где жил командующий фронтом, стоял усиленный пост. До того как мы добрались до этой улицы, майор стала уговаривать меня встретить Новый год вместе с ней и с К. К. Рокоссовским. «Костя будет в восторге от вас и будет благодарен, что я познакомила его с вами. Вы не представляете, какой чудесный человек Костя», — щебетала медицинский майор. Я ей категорически отказал: «Голубушка, я следую дальше, в штаб фронта, и еще не выполнил приказ. Я не хочу и не могу выглядеть в глазах командующего фронтом нахалом, подхалимом и ловкачом, так что знакомиться с ним ни в коем случае не буду».

У поста я помог ей выйти из машины, и она попросила меня подождать несколько минут, пока она не вернется вместе с Рокоссовским, чтобы убедить меня остаться. Когда пост беспрекословно ее пропустил и она нырнула в один из ближайших домов, я сел в машину и мы погнали в штаб инжвойск фронта. Новый 1943 год я встретил с Яном Андреевичем Берзиным, и мы вспоминали, как не раз встречались по таким поводам в Киеве в годы своей уже далекой молодости.

В дальнейшем, когда я разминировал город Гомель и лично проверял, не заминирован ли дом, предназначенный для командующего Белорусским фронтом товарища Рокоссовского, мне указали на его жену. Это была отнюдь не майор медицинской службы, а стареющая женщина, симпатичная, но полностью лишенная привлекательности, которыми обладала та моя попутчица. Ее я и по сей день вспоминаю с доброй улыбкой.

Командир бригады, изредка заезжавший к нам в опергруппу, когда она размещалась в землянке вблизи Вертячего, как-то полушутя-полусерьезно сказал мне, что было бы неплохо, если бы я взял в плен какого-нибудь немца и прислал его в штаб бригады. Вскоре, в январе 1943-го, такая возможность представилась. В одном из боев я первым заскочил в немецкую землянку у подножия только что отбитой нами у немцев высоты. В землянке, освещенной светильником, сделанным из малокалиберного снаряда, за столом сидели два немецких солдата. Завидев меня, они как по команде вскочили и подняли руки вверх. На столе перед ними лежали два автомата с вынутыми из них обоймами.

Из торопливых слов испуганных немцев я понял, что они решили добровольно сдаться в плен и потому остались в землянке. Отодвинув подальше от них автоматы, я предложил им сесть и начал их допрос. Оба немца оказались танкистами из одного экипажа, танк которых подбила наша артиллерия. Один из них до войны работал на авиационном заводе фрезеровщиком, другой, парикмахер, имел собственную мастерскую. Оба они вынули из карманов наши листовки на немецком языке, тыча пальцем в строки, призывающие сдаваться в плен и гарантирующие при этом сохранение жизни, право на ношение военной формы и что-то еще. По моему указанию немцы взяли свои ранцы, из которых были видны скатки одеял, и, следуя впереди меня, вышли из землянки. Разыскав водителя своей автомашины, я послал его
с парикмахером на пункт сбора пленных, а со вторым немцем остался у машины. До прихода водителя немец, его звали Карл Вейнер, сказал мне, что он не состоит в партии нацистов и жена у него не немка, а француженка, родившая ему сына, которому сегодня исполнилось три года два месяца и пять дней…

Приехав с немцем в нашу землянку, я застал в ней кроме опергруппы Харченко. Немецкий танкист был высокого роста, одет в чистую одежду,
с хорошо вымытыми руками и лицом, аккуратно пострижен и побрит. Узнав, что он голоден, мы предложили ему поесть. Когда он, перед тем как сесть за стол, снял шинель, мы увидели на его груди немецкий Железный крест. Немец с удовольствием съел поданное ему, причем ел он весьма сдержанно и деликатно, не торопясь и без жадности, хотя чувствовалось, что он сильно голоден. Харченко одобрил мое намерение отправить пленного немца в штаб бригады, признав, что это как раз такой немец, какой им нужен.

Затем произошел разговор, в котором участвовали еще несколько зашедших в землянку офицеров. Разговор вел я, переводя сказанное. Исходя из данных, почерпнутых в наших газетах, я высказал удивление, что фельд­маршал Паулюс в такой тяжелый для его войск момент улетел из Сталин­града. Вейнер категорически заявил:

— Это неправда. Паулюс ни в коем случае этого не сделает. Он сейчас в Сталинграде и будет с войсками до конца. Сегодня днем, после того как мой танк был подбит, я уже как пехотинец лежал с автоматом в окопе. Рядом со мной, тоже с автоматом, был Паулюс.

Как мы впоследствии узнали, Вейнер нам не соврал.

На мое заявление, что после Сталинградской битвы Советская армия будет гнать немцев до Берлина, он с большим сомнением сказал: «Kaum, kaum...» («Вряд ли...») — и своей прямотой понравился нам.

Когда я стал говорить Вейнеру, что с такой наградой, как Железный крест, он должен был бы драться до конца, а не сдаваться в плен, над нашей землянкой угрожающе завыл мессершмит, и азартный Костя Ассонов, мечтавший самолично сбить самолет, схватив винтовку, выскочил из землянки.

— А что я мог сделать, когда вы стреляете со всех сторон из всех видов оружия, — ответил на это Вейнер и, указывая на орден Красной Звезды
у меня на груди, спросил в свой черед: — А что бы вы сделали на моем месте?

Я хотел было ответить: «Я бы застрелился», но только сказал: «Ich...» — и, вынув из кобуры пистолет, приставил дуло к виску, как в этот момент раздался выстрел, ошеломивший всех присутствующих, в том числе и меня самого. Прошло, наверное, несколько мгновений, прежде чем все мы осознали, что это не мой выстрел. Оказалось, это выстрелил по самолету Ассонов и, как всегда, мимо...

Прибывшая вскоре машина увезла Вейнера сначала на хутор Вертячий к комбату Ильину, а затем — дальше, в Паньшино, в штаб бригады.

Как мне стало известно, комбат Ильин организовал чуть ли ни вечеринку по поводу пленного немца. На этой вечеринке Ильин из-за незнания немецкого языка общался с Вейнером жестами, и в том числе на такие темы, для которых понадобилось показывать презервативы... При подобном общении Вейнер вел себя уже не так выдержанно и скромно, как у нас в землянке. Живя при штабе бригады в Паньшино и видя к себе хорошее и доброе отношение, Вейнер стал вести себя с каждым днем все хуже и хуже. Начал, как мне рассказывали, твердить о том, что русские люди нечистоплотны и ленивы, стал проявлять слишком большой интерес к девушкам, работающим в штабе, и допускать по отношению к ним вольности. Это всем надоело, и Михаил Фадеевич по совету штабных офицеров приказал его расстрелять. Приказание это с удовольствием выполнил маленький кривоногий киргиз, числящийся при хозчасти. Расстрелял он его вблизи кладбища. Перед смертью Вейнер плакал.

Мне и сейчас, к моему удивлению, делается горько, когда я вспоминаю этого моего единственного за время Отечественной войны лично взятого
в плен немца и его глупейшую смерть. Если бы я был в то время в штабе бригады, я бы добился его отправки в лагерь военнопленных, и, может быть, тогда он вернулся бы к своей худенькой француженке и к своему, как все дети, очень милому сыну, фотографии которых он мне показывал.

Боевая деятельность 16-й ОИБСН на Юго-Западном, Сталинградском и Донском фронтах была высоко оценена главным командованием — 1 апреля ей присвоили звание Гвардейской, и она стала именоваться — 1-я Гвардейская отдельная инженерная бригада специального назначения. Мне и сейчас приятно вспомнить, что 1 апреля 1943 года меня вызвал к себе заместитель командира бригады Виктор Кондратьевич Харченко и, сообщив мне, что бригада стала 1-й Гвардейской, привинтил мне к гимнастерке на груди гвардейский значок. Он также добавил, что я его получаю первым в бригаде и что это говорит о многом и ко многому меня обязывает.

Заканчивая записки, относящиеся к боям под Сталинградом, я не могу умолчать о том, что здесь произошло мое первое расхождение с Михаилом Фадеевичем Иоффе. Это было на хуторе Вертячем накануне разгрома окруженной в Сталинграде немецкой группировки. 65-й армии предстояла серьезная боевая операция, в обеспечении которой участвовали все части, подчиненные моей опергруппе. Учитывая важность предстоящей операции, я, естественно, продумал все детали боевых действий этих частей и предполагал обсудить их с каждым командиром части в отдельности, принимая во внимание особенности части и ее командира. Неожиданно в Вертячий приехал командир бригады и созвал совещание командиров частей, подчиненных опергруппе. На этом совещании он давал указания по предстоящей завтра боевой операции. Указания он давал без подъема и как-то чрезвычайно вяло, и поэтому, когда он дал слово мне, как начальнику опергруппы, я выступил если не более толково, то более впечатляюще, чем он. Это объяснялось, конечно, прежде всего тем, что я был крепко подготовлен к выступлению и знал все подробности предстоящих действий. По окончании совещания, когда разошлись все командиры частей, Иоффе, оставшись со мной вдвоем, дал мне понять, что я не должен выступать после него так, чтобы тускнело его собственное выступление. Было видно, что он недоволен мною, но, может быть, и самим собою.

Этот разговор произвел на меня крайне тяжелое впечатление. Мне было весьма горько разочаровываться в Иоффе, видеть, что интересы собственной карьеры на войне для него едва ли не превыше всего. Размышляя в дальнейшем об этом разговоре, я принял решение уйти из бригады. Через многие годы, когда я узнал, что он в детстве увлекался музыкой и играл на кларнете, я стал думать, что он избалован вниманием, — отсюда его чрезмерное себялюбие и стремление к превосходству. Такие черты были характерны и для Хренова, под началом которого Иоффе воевал с финнами.

Но к чести Михаила Фадеевича надо сказать, что в дальнейшем он нико­гда не возвращался к тому конфликту между нами и ни в коей мере не изменил ко мне доброго отношения. Он даже заговаривал со мною о назначении меня начальником штаба бригады вместо Тихомирова, который собирался уйти из действующей армии по семейным обстоятельствам в тыл. Но я на это предложение ответил категорическим отказом, сказав, что я приехал на фронт воевать, а не писать сводки о боевых действиях. Примерно так же я ответил и начинжу 65-й армии Швыдкому, который настойчиво и неоднократно предлагал пойти к нему начальником штаба. Я, конечно, понимал, что, уйдя из бригады на должность начальника штаба инжвойск армии, я сделал бы карьеру, но мне прямо-таки претило думать об этом, когда вокруг ежедневно гибли люди.

Курская Дуга

В первых числах мая 1943 года бригада наконец двинулась на Центральный фронт уже в качестве 1-й Гвардейской. Я ехал в железнодорожном эшелоне вместе со штабом бригады. Пожалуй, впервые со дня приезда на фронт я, как и другие, имел возможность отдохнуть. Отдых нами не мыслился в те времена без выпивки, поэтому вагону, в котором я ехал, в этом отношении нежданно-нагаданно повезло. Повезло потому, что с нами ехал начхим бригады. Он в своем тщательно сохраняемом имуществе имел не только противогазы, но и какие-то химические комплекты, в которых были препараты, разведенные на спирту. И вот какой-то рационализатор из нашего вагона уговорил начхима, скромного и аккуратного пожилого офицера, использовать эти препараты на спирту в качестве выпивки. Уговорить начхима было нетрудно, ибо его перевозимое имущество, а в начале войны даже носимое (в виде противогазов), осточертело всем. Несколько отвлекаясь от темы, надо сказать, что за всю войну я видел только однажды при уничтожении немецкой группировки в Сталинграде два химических снаряда, которыми немцы выстрелили по участку, занимаемому 27-й Гвардейской дивизией, и это, вообще говоря, удивительно. Удивительно, что такой изверг и мерзавец, как Гитлер, удержался от нарушения международной конвенции, запрещающей применение на войне химического оружия. Это, между прочим, заставляет меня до сих пор по-серьезному относиться к различным международным конвенциям. Я никогда не воспринимал эти конвенции иронически и с улыбкой, как другие.

В пути я несколько раз с начхимом и другими офицерами пил его препараты, изымаемые из каких-то комплектов специального назначения. Надо сказать, что препараты эти подпортили спирт. После того как я выпивал примерно стакан этого снадобья, сразу наступало необычное обалдение, лишь затем переходящее в знакомое хмельное состояние. Но долго пользоваться препаратами начхима бригады мне не пришлось, так как я получил приказание выехать на станцию Касторную и по пути туда оказывать помощь частям бригады, едущим в эшелонах, и следить за порядком в них. При выполнении этого задания, разыскивая на одной станции интересующие меня эшелоны, я заскочил в передвижной военный госпиталь, перевозящий раненых. Заскочил я в вагон начальника госпиталя. Им оказалась врач в звании майора и с внешностью королевы, образ которой сложился у меня еще с детства при чтении сказок братьев Гримм. Она предложила мне передохнуть в ее штабе, в котором, кроме нее, никого не было, и не успел я ответить, как началась бомбежка станции. Королева в форме майора медицинской службы начала отдавать по телефону распоряжения, как видно — в другие вагоны. Я с удовольствием смотрел на эту красавицу, абсолютно спокойно воспринимавшую бомбежку, и лишний раз убедился, что женщины на войне ведут себя ничуть не хуже мужчин, а зачастую значительно лучше, чем мужчины. Вопреки здравому смыслу я не покинул вагон и не стал нигде прятаться, я пробыл всю бомбежку с ней. Майор, как видно, была очень везучей — в ее эшелон не попала ни одна бомба.

По прибытии бригады на Центральный фронт я, получив приказание Михаила Фадеевича выехать в 13-ю армию генерала Н. П. Пухова в качестве начальника оперативной группы, направился в село Легостаево, где размещался штаб армии. Представившись начинжу армии, полковнику З. И. Колесникову, и получив от него указания о связи с ним, я с опергруппой остался в этом селе.

Прибывшие со мною батальоны бригады сразу приступили к созданию зон заграждения, в основном состоящих из противотанковых минных полей.

Колесников, очевидно, уверившись в серьезном значении для армии переданных ему частей гвардейской бригады, стал ежедневно вызывать меня для докладов и привлекать на самые ответственные совещания. Одно из таких совещаний, а именно совещание командиров дивизий и командиров частей, приданных 17-му корпусу, проводилось в начале июня. На это совещание я ехал вместе с начальником танковых войск 13-й армии генералом Корольковым на его входящем тогда в моду американском «виллисе». Когда мы усаживались в машину, генерал заверил меня, что прекрасно знает, где находится штаб 17-го корпуса, и что мы быстро доберемся туда, тем более что поедем не по дороге, а напрямик по азимуту. На мой тактичный вопрос: «А не попадем ли мы в таком случае на минное поле?» — генерал только рассмеялся, и мы поехали.

Корольков сидел рядом с водителем, я сзади. Виллис, являющийся ухудшенной копией теперешнего ГАЗ-69, казался мне идеальной военной легковой автомашиной, и я, впервые едущий на такой машине, с интересом присматривался к ней. Мы действительно ехали без дороги, и, когда были в пути где-то около часа, генерал вдруг остановил машину на вершине какого-то холма и заявил, что он не помнит, как называется село, в котором размещен штаб 17-го корпуса, и не знает, куда дальше ехать. Поскольку времени до начала совещания оставалось немного, я предложил генералу пересесть на мое место, а сам сел с водителем, чтобы указывать дорогу. Осмотрев с холма окрестности, я сказал водителю, в какой населенный пункт надо следовать, если для начала выехать на дорогу.

В этом населенном пункте, не останавливая машины и никого не спрашивая, я указал, по какой дороге нужно ехать дальше. Так же я действовал
и в следующем населенном пункте, в третьем, опять-таки никого не спрашивая, направил машину к дому, около которого сидели и стояли офицеры, приехавшие на совещание. Когда пораженный генерал спросил меня, по каким приметам я нашел дорогу к штабу корпуса, я ответил: «Извините, товарищ генерал, — по б.....». Затем я разъяснил, что в первом селе, где военные девушки были одеты в кирзовые сапоги и штаны, мне было ясно, что здесь стоит полк, во втором селе, где на улицах встречались девушки
в юбках и хромовых сапогах, я понял: здесь размещен штаб дивизии, в населенном пункте, куда мы приехали, я увидел девушек в изящных пилотках и туфельках и не сомневался, что именно здесь штаб корпуса.

«Кто вас научил пользоваться этим способом?» — допрашивал меня изумленный Корольков. Я ему рассказал, что задолго до войны, когда я служил в Киеве, как-то вечером шел по Крещатику. Часов при мне не было, и вблизи Думы, где теперь размещен Горсовет, я поинтересовался, который час, у извозчика. Извозчик, внимательно присмотревшись к проходящей толпе, уверенно мне ответил: «Девять часов». Когда, подойдя к Думе, я увидел, что стрелки на часах башни показывают на девять, я вернулся к извозчику и спросил, по какому признаку он узнает время. «Больно густо блядь пошла. Значит, девять часов», — ответил мне извозчик.

В действительности я нашел штаб корпуса, конечно, по другому признаку, а именно — по линиям связи. Из первого населенного пункта шла одна линия во второй, а из второго в третий уже много линий. По ним я и находил безошибочно дорогу.

На совещании, которое проводил командир корпуса генерал Бондарев, я узнал много интересного и прежде всего то, что корпус заканчивает подготовку к наступлению на немцев и предполагает, что упредит их наступление. Генерал Бондарев произвел на меня отрадное впечатление, но, сравнивая его с командованием бригады, я приходил к выводу, что Михаил Фадеевич и Виктор Кондратьевич воспитанней его. Они, к примеру, никогда не позволяли себя произносить на совещаниях матерные слова, что позволял себе генерал Бондарев. Возвращаясь с совещания, генерал Корольков не переставал восторгаться моим выдающимся умением ориентироваться на местно­сти. Он даже пытался уступить мне место рядом с водителем и занял его только после моих вежливых и настойчивых просьб.

23 июня 1943 года, как и в другие дни, предшествующие, как мне тогда было совершенно ясно, не то нашему наступлению на немцев, не то наступлению немцев на нас, опергруппа была сверх головы занята подготовкой к ожидаемым боям. Весь офицерский состав группы, как всегда, собрался к отъезду в батальоны для проверки их действий. В это время из штаба бригады прибыла автомашина с довольно объемистой посылкой для меня и с трогательной поздравительной открыткой. Я совсем забыл, но командование бригады вспомнило, что 23 июня — день моего рождения, сорокалетие. Не знаю, кто именно был инициатором поздравления, но я всегда тепло думаю о Михаиле Фадеевиче и Викторе Кондратьевиче, когда вспоминаю происшедшее в этот день. Дело в том, что я уже давно не отмечал свой день рождения. В 1941 году этому помешала война, которую немцы без объявления начали 21 июня, а в 1942 году родился мой первенец, и его день рождения был гораздо важнее моего. Обнаружив в посылке умело подобранные продукты, в основном американского происхождения, в количестве, достаточном для хорошего стола на десять человек, и водку нашего отечественного производства, я для состава нашей разъехавшейся по делам опергруппы назначил на 16:00 торжественный обед.

Обед получился на славу, тем более что как раз в это время в опергруппу неожиданно приехал постоянный корреспондент газеты «Известия» Евгений Кригер, здравствующий и работающий в этой же газете и сейчас (умер в 1983 г. — И. К.), известный фотокорреспондент Трошин, умерший несколько лет тому назад, и несколько других журналистов, фамилии которых я забыл. Во время обеда, отвечая на бесконечные вопросы журналистов, я знакомил их с особенностями боевых действий 1-й Гвардейской инженерной бригады. Этот обед послужил началом связи присутствующих на нем журналистов с бригадой. В дальнейшем я их неоднократно видел в штабе бригады и ее частях. Видел их и в качестве участников тех или иных боевых операций. Больше других всегда старался включиться в действия фотокорреспондент Трошин, отличавшийся под артогнем и бомбежкой незаурядной смелостью и прекрасным самообладанием.

Расставаясь с опергруппой, журналисты наговорили нам много комплиментов, которые нам было приятно слышать. Но, пожалуй, еще больше мне доставили удовольствие подслушанные разговоры журналистов между собой, а именно, что журналисты, дескать, впервые встречают таких офицеров, как в опергруппе, — по кругозору, начитанности и культуре обращения. Это была моя вторая встреча с ними. Впервые я встретился с журналистом на Донском фронте в хуторе Вертячем, писавшем как для наших газет, так и для американских. Мне кажется, что через этого журналиста именно я пустил в ход выражение «Минер ошибается в жизни один раз». Это выражение бытовало в нашей бригаде сначала в виде «Сапер ошибается один раз», потом приобрело полное соответствие с истиной, когда вместо «сапер» стали говорить «минер».

На второй день после своего дня рождения я отвез Евгения Кригера в батальон к Ванякину, рассказав, что именно там он сможет в подробностях изучить труд минера на войне. В результате в «Известиях» появился большой очерк Кригера о минерах. Журналист правильно осветил работу минеров, правда несколько преувеличив эмоциональную сторону вопроса.

Очевидно, на основании докладов начинжа полковника Колесникова командующий 13-й армией генерал Пухов захотел ознакомиться с новинками в области минирования и разминирования, которые были разработаны в нашей бригаде. После моего соответствующего доклада ему было показано в действии управляемое комбинированное минное поле, состоящее из противотанковых мин и снарядов, выпрыгивающих из земли и взрывающихся на высоте полутора-двух метров. Генерал Пухов во всех подробностях ознакомился с нашим «гвардейским», как его называли, полем. Особенно ему понравилось, что мы можем по своему желанию взрывать противотанковые мины в любом месте поля и точно так же управлять выпрыгивающими из земли и взрывающимися снарядами.

Показали мы генералу и собак, находящих как наши, так и немецкие мины различного назначения и типа. Собаки работали безошибочно, а одна из них, по кличке Джильда, обращала на себя внимание радостным возбуждением при нахождении мины — она начинала прыгать около мины и повизгивать. Очевидно, последнее обстоятельство даже вызвало у генерала, в далеком прошлом унтер-офицера царской армии, подозрение — уж не кладут ли минеры на каждую мину по кусочку колбасы? Пришлось при генерале вытаскивать мины из земли и воочию доказывать, что собаки находят их по присущему минам запаху тола.

Хочется добавить еще несколько слов о Джильде, любимице всех минеров. Из-за своей повышенной эмоциональности она и погибла. В последующем где-то в Белоруссии она помогала минерам в разминировании немецкого минного поля из противопехотных прыгающих мин S-mi-35. Найдя такую мину и прыгая над ней, она, очевидно, наступила лапой на усики взрывателя — мина выпрыгнула и взорвалась...

Внимание к деятельности опергруппы и батальонов, подчиненных ей, проявляли не только генерал Пухов и начинж Колесников. В период подготовки к отражению наступления немцев на Курской дуге в опергруппу приезжали начальник инженерных войск Центрального фронта генерал Прошляков, представитель штаба инжвойск Советской армии, тогда еще полковник, Копылов, не говоря уже о том, что у нас часто бывало и командование нашей гвардейской бригады.

Приезда генерала Прошлякова, очень сдержанного, скромного и мило­го человека и начальника, умеющего излагать свои требования не в виде приказа, а в виде доверительного разговора, я ждал с нетерпением. Узнав каким-то образом, что он останется в опергруппе обедать, я велел ординарцу, до войны колхознику Курской области, по годам старше меня, приготовить обед, достойный генерала. Однако у моего ординарца представление о питании большого начальства было, очевидно, связано лишь с большим его количеством. Когда мой доклад Алексею Ивановичу был закончен, я после получения указаний по действиям в 13-й армии улучил минуту и спросил ординарца насчет готовности обеда. Оказалось, что мой ординарец сварил для генерала только большое ведро щей. Пришлось срочно подключать весь состав опергруппы и хозяйку дома с ее соленьями из погреба. Это спасло положение — обед удался и Алексей Иванович остался доволен. Но дело, конечно, заключалось не в том, что ему понравился обед, а в том, что он одобрил деятельность опергруппы и подчиненных ей частей в 13-й армии.

Одобрил нашу работу и посетивший село Легостаево представитель штаба инженерных войск Советской армии Копылов. Проинспектировав со своим помощником майором Семеновым, знающим меня еще по Ленинграду, опергруппу, полковник Копылов взял меня с собою в штаб инж­войск 13-й армии. Там он при мне вел расспросы какого-то подполковника-снабженца. Тот, отвечая Копылову, часто ссылался на то, что он «лаптем щи хлебал».

Прощаясь со мной, Копылов сказал: «Вы, Юрий Васильевич, должны гордиться тем, что у вас в опергруппе никто не ссылается на свое происхождение «из народа», оправдывая этим свою некультурность и неграмотность. Вы давно уже стали культурными советскими людьми». Я воспринял этот комплимент как относящийся ко всей 1-й Гвардейской инженерной бригаде.

У северного основания Курской дуги немцы вклинились в занимаемый нами передний край обороны, создав выступ шириной до двухсот метров. Поскольку этот выступ или клин давал немцам возможность в какой-то мере просматривать и прослушивать нашу оборону, в штабе Центрального фронта и в штабе 13-й армии было принято решение выбить их из насиженного места и тем самым привести линию обороны в надлежащий вид. Было известно, что немцы удерживают этот клин силами смертников. По­следние умело использовали то обстоятельство, что осью клина являлось полотно железной дороги, проходящей по высокой насыпи, и с ее помощью создали, по сути, неприступную оборону. Они вырыли в железно­дорожной насыпи многочисленные так называемые лисьи норы и надежно укрывались в них при артобстрелах и авиабомбежках.

Очевидно, учтя все сказанное выше, командование решило: 1. Ударить по насыпи сразу с обеих сторон, справа и слева, ротой штрафников; 2. Перед атакой провести мощную артподготовку с задачей по возможности полностью уничтожить противника; 3. Захваченную ротой штрафников территорию прикрыть противопехотными и противотанковыми минными полями с запада, то есть с направления возможных танковых и пехотных контратак немцев.

Задача по минированию в данной операции была возложена на два батальона из числа входящих в оперативную группу 1-й Гвардейской ОИБСН. Как ни занят я был в то время основной своей задачей — усилением переднего края в полосе обороны, занимаемой 13-й армией генерала Пухова, и подготовкой действий подвижных отрядов заграждений, не было дня, чтобы наша опергруппа не готовилась к предстоящей операции, которую мы называли «Клин». Задолго до дня операции один батальон минеров слева, а другой справа от железнодорожного полотна каждую ночь выводили свои подразделения на передний край обороны. Здесь минеры вместе с пехотинцами «удлиняли усы» от наших окопов в сторону противника, и не только запасали в них мины, но даже понемногу устанавливали минные поля, стремясь облегчить себе работу в ходе предстоящей операции.

Я заранее решил, что во время операции буду находиться с батальоном Ванякина, действующим на северном конце основания немецкого клина, а чтобы вместе с комбатом и другими офицерами не погибнуть при артобстреле со стороны противника, распорядился создать для нас более или менее надежное убежище.

Получив добро от Иоффе и командира корпуса Лазько, я вместе с командирами батальонов пошел знакомиться с командованием роты штрафников и самими штрафниками. Штрафная рота по количеству личного состава оказалась значительно больше, чем стрелковый батальон того времени, а по качеству бойцов превзошла все мои ожидания. По первому впечатлению штрафниками являлись сильные и смелые солдаты с большим боевым опытом и знаниями. Из разговоров с ними и с командованием роты я выяснил, что преобладающая часть ее состава проштрафилась из-за излишней любви к женскому полу и связанными с этим самовольными отлучками. Спецификой наступательного боя силами штрафников являлось то, что офицеры всегда находятся не впереди возглавляемых ими подразделений, а позади.

Начало операции было назначено на поздний вечер в один из последних дней июня. Когда солнце опустилось к горизонту, я и Ванякин, оставив нашу легковую автомашину в лесозащитной еловой посадке вблизи железнодорожного пути, направились пешком в сторону переднего края. Ванякин, как всегда, был одет щеголем. Он был при всех орденах, а их к середине 1943 года он имел заметное количество. Щегольство было в какой-то мере традицией всей бригады, где, как правило, выполнение боевых заданий производилось в касках, в блещущих белизной подворотничках и в начищенной обуви. У Ванякина это еще обуславливалось влюбленностью во врача батальона, которая стала то ли в конце, то ли после войны его женой.

Не успели мы пройти и ста метров по направлению к траншее, ведущей к переднему краю обороны, как с удивлением поняли, что немцы начали стрелять в нас из одного или даже нескольких 72-миллиметровых орудий. Полагая, что это какое-то недоразумение, мы продолжали еще некоторое время идти вместе и оживленно разговаривать. Лишь убедившись, что немцы нас действительно «берут в вилку», мы разделились и пошли друг от друга на некотором расстоянии, однако не таком уж большом, чтобы препятствовать нашему разговору. Разговор шел о предстоящей операции.

— Надежная ли будет землянка в передней траншее? — спросил я. На что Ванякин бодро ответил:

— Лучше не может быть. Землянку я лично осмотрел. Она небольшая, но прочная. Кроме двух деревянных накатов над ней командир штрафной роты обещал уложить еще три наката из рельсов. Рельсы мы ему вчера надергали и сдали.

— Тогда порядок. Не сомневаюсь, что немцы на нашу артподготовку ответят ураганным огнем. Артиллерии у них здесь хватает. Могут они добавить огонька и со стороны.

— Не страшно. Землянка гвардейская.

Уверенность в том, что мы попадем в гвардейскую землянку, у меня начала исчезать, как только мы спустились в траншею и я увидел брошенный над ней поперек рельс. Чем дольше мы продвигались по траншее к переднему краю, тем больше видели над собой брошенных рельсов. До­бравшись до «гвардейской» землянки, мы увидели, что над ней, кроме двух деревянных накатов, кстати, весьма жиденьких, из тонких стволов деревьев, нет ни одного рельса. Оставалось только внутри навести должный порядок, так что к началу операции в ней уместились радист со своей радиостанцией, Ванякин с ординарцем, помпотеха батальона Рабинович и я. Было тесновато, но вполне терпимо.

Наша артиллерийская подготовка продолжалась не менее получаса, в течение которого по железнодорожной насыпи с немцами-смертниками в лисьих норах было выпущено огромное количество снарядов. С нашим по­следним снарядом штрафники сразу дружно бросились в атаку, но неожиданно были встречены таким пулеметным и автоматным огнем, что, понеся большие потери, вынуждены были залечь. Но удержаться там, где они залегли, тоже не удалось. Немецкая артиллерия, начавшая действовать с момента окончания нашей артподготовки, вынудила тех, кто уцелел, вернуться в недавно покинутые траншеи, ибо выдержать ураганный огонь, при котором снаряды ложились чуть ли не на каждом квадратном метре площади, никто не мог.

От немецкого артобстрела буквально в первую минуту пострадала и наша землянка. Мы остались живы только потому, что первый снаряд ударил в угол землянки и снял с нее оба деревянных наката, а последующие снаряды ложились рядом, но в землянку не попадали. Немцы, вылезшие из лисьих нор, видя, что мы в новые атаки не поднимаемся, сами перешли в атаку. Я хорошо слышал их истошные крики: «Vorwдrts! Vorwдrts!» («Вперед! Вперед!» — нем.). Штрафники и минеры, засевшие в траншеях уверенно и надежно, отбили как первую, так и многочисленные последующие контратаки немцев. По радио было получено распоряжение наступательную операцию прекратить, плотно закрепившись на переднем крае. Из-за неудачи штрафников нам не удалось установить ни одной мины. Заслуга минеров сводилась только к тому, что они в качестве стрелков помогли отбить контратаки немцев.

Как действовали минеры в качестве стрелков, Ванякин, Рабинович и я наблюдали непосредственно, так как при каждой контратаке немцев мы
и сами залезали с автоматами в переднюю траншею. Во время одной из таких наших вылазок я был изумлен действиями медсестры из роты штрафников. Не обращая внимания на контратаки немцев, она выскакивала из траншеи в нейтральную зону и вытаскивала оттуда раненых. Сильная и ловкая, она каждый раз втаскивала в траншею сразу двух раненых. Те выглядели в ее руках, как котята в зубах и лапах кошки. Высокая и статная, с правильными чертами лица русской красавицы и хорошими манерами, она заинтересовала меня еще до операции, когда я увидел ее в штабе штрафной роты. На мой вопрос командиру штрафной роты, что делает в роте эта женщина, он ответил, что это она попала в роту штрафников за далеко не нравственное поведение в одной из войсковых частей. Не знаю, правильно ли характеризовалась нравственность этой медсестры, но что касается ее смелости в бою, ей мог бы позавидовать любой солдат и офицер.

Невесело возвращались мы с Ванякиным и его ординарцем с этой операции. Идя по узкой траншее в тыл, мы натолкнулись на лежащего в ней раненого. Невозможно было пройти по траншее дальше, не наступив на него. Он и предложил нам это, прося только не наступать ему на левую раненую ногу. Посоветовавшись, мы решили вылезти из траншеи и пройти вдоль нее по тропинке хотя бы небольшой участок. Снаружи было идти намного приятней, так как траншея была неполного профиля и в ней приходилось пробираться согнувшись. По этой причине мы не стали в нее спускаться, несмотря на наступающий рассвет и открытую местность. Утомленные вечерним и ночным, неоднократно возобновлявшимся боем, я и ординарец Ванякина, который был значительно старше меня, стали отставать от комбата, шедшего гоголем впереди нас. Раздавшийся выстрел со стороны немцев заставил Ванякина броситься на землю. Пуля пробила ему околыш фуражки. Это заставило комбата спуститься в траншею и идти дальше уже по ней. Я же с его ординарцем шли поверху, решив, что немецкий снайпер, посчитав нас, идущих с автоматами, за рядовых бойцов, не станет тратить на нас патроны. Мы шли, посмеиваясь над Ванякиным, и благополучно добрались до конца траншеи.

У нашей автомашины мы встретились с только что ставшим командиром корпуса Г. С. Лазько. Григорий Семенович предложил мне вместе с ним поехать в штаб корпуса. Я пересел к нему в машину и по дороге рассказывал ему, как прошла операция. Лазько был очень расстроен неудачами минувшей ночи и загрустил. По дороге он приказал водителю заехать на ДПП (дивизионный продовольственный пункт) и там после рапорта начальника пункта приказал: «Погрузи мне в машину ящик водки». Выполнив приказание, тот спросил Лазько:

— А как мне списать этот ящик водки?

Не повышая голоса, генерал ответил:

— Ты спишешь ее точно так же, как списываешь то, что ежедневно пьешь сам.

В штабе Лазько мы застали приехавших из штаба армии и штаба фронта представителей, с которыми Лазько провел совещание о причинах неудачи операции по уничтожению немецкого клина. Причиной неудачи была признана слабая артиллеристская подготовка. Повторной операции должна была предшествовать более длительная артподготовка из тяжелых орудий и обстрел лисьих нор в насыпи из 72-миллиметровых орудий, подвезенных на самое близкое расстояние к ним. Намеченная операция не осуществилась, ибо через несколько дней немцы перешли в наступление и проведение ее было, естественно, ненужно и невозможно.

При минировании подходов к переднему краю на Курской дуге мы учитывали опыт, приобретенный в боях под Сталинградом. Чтобы ввести противника в заблуждение, мы устанавливали действительные минные поля только ночью, причем оставляли тщательно замаскированные мины без ударных взрывателей с детонаторами. Действительные минные поля ничем не ограждались, и по ним могли безопасно ездить автомашины и проходить люди. Никакой охраны около этих полей не выставлялось. Действитель­ное минное поле должно было приводиться в боевую готовность только с началом наступления немцев. Для этого назначались специально обученные расчеты минеров, укрывавшиеся в траншеях с землянками и скрытно наблюдавшие за минными полями. Им и надлежало вставлять в мины минные ударные взрыватели (МУВ) с детонаторами. Данные расчеты минеров каждую ночь тренировались в этом, но, естественно, вместо детонаторов применялись деревянные палочки, по форме соответствующие детонаторам. Не подвергая себя никакой опасности, минеры за несколько ночей добились больших успехов в быстроте приведения минных полей в боевую готовность.

Рядом с действительными минными полями мы устанавливали ложные. Здесь наоборот — работы производились только днем. Минеры тщательно вырезали квадратики дерна и имитировали установку мин. Около ложных минных полей даже складировались мины — ночью мы их перевозили на действительные минные поля. Ложные минные поля ограждались колючей проволокой, на которую вывешивались дощечки с надписью «Мины». У этих полей выставлялись вооруженные посты, якобы охранявшие их. Об ухищрениях, применяемых при минировании, подчас не знали даже сами минеры, ибо дневная смена предполагала, что ночная смена заканчивает их работу.

На дорогах, идущих в сторону противника, и даже на некоторых рокадных дорогах были установлены мины, приводимые в действие специальными расчетами только при появлении противника. То же касалось и фугасов — они взрывались при наезде танков или какого-либо автотранспорта на присыпанные землей контакты. А сами контакты включались нами только при появлении противника.

На особенно важных дорогах и перекрестках мы устанавливали управляемые минные поля, состоящие из противотанковых мин и противопехотных мин-снарядов, выпрыгивающих из земли и взрывающихся в воздухе. Эти минные поля, разработанные техническим отделом бригады, приводились в действие от специального контактора, позволяющего взрывать мины последовательно одну за другой. Полковник Колесников как старый опытный сапер приказал подготовить к подрыву и все мосты на дорогах. У мостов дежурили минеры из состава подвижных отрядов заграждений. К сказанному следует добавить, что все расчеты ПОЗ устанавливали связь с артиллеристами, готовящимися встретить противника.

Накануне своего наступления 5 июля 1943 года на Курской дуге немцы в соответствии с установленной ими традицией сбросили на нас уйму листовок, и в том числе листовки с картой расположения наших частей и наших минных полей. Я с волнением поднял одну из таких листовок и, кажется, впервые с начала моего участия в Отечественной войне испытал настоящую профессиональную гордость. В листовках было правильно указаны наименования наших частей, их расположение и места стыка между ними, но что касается минных полей, то на немецкую карту были нанесены только ложные... После 5 июля, когда немцы, потеснив нас на несколько километров, напоролись на нашу первую зону заграждений, я уже смеялся над ними, когда их танки, тщательно обходя наши ложные минные поля, бросались на действительные минные поля и подрывались там один за другим. Их, крутящихся на месте, уверенно и метко расстреливала наша артиллерия или бомбила наша авиация. Не ручаясь за точность, помню, что на минных полях, установленных бригадой, подорвалось около ста пятидесяти танков противника. (Только с 5 по 9 июля на минных полях, установленных саперами 1-й Гвардейской инженерной бригады специального назначения, противник потерял сто сорок танков и штурмовых орудий, минами и огнем стрелкового оружия было уничтожено до двух тысяч пятисот гитлеровских солдат и офицеров. Причем около шестисот фашистов нашли свою гибель на электризуемых заграждениях. В. К. Харченко. «...Специального назначения». — И. К.)

Хорошие результаты дали подвижные отряды заграждений, действующие на дорогах. Я собственными глазами видел, что на управляемом минном поле на перекрестке дорог были подорваны несколько бронетранспортеров, а сидящие в них немцы были перебиты осколочными минами. Ни одной из дорог немцы не смогли воспользоваться ни для танков, ни для автомашин.

Действия минеров в отражении наступления немцев на Курской дуге были достойно оценены не только командованием 13-й армии, но и коман­дующим фронтом К. К. Рокоссовским. Сразу же после 5 июля я был отмечен в приказе по Центральному фронту с вынесением мне благодарности, а вскоре был награжден орденом Отечественной войны второй степени.
В своих мемуарах маршал Рокоссовский упоминает и о нашей 1-й Гвардейской ОИБСН, и мне приятно сознавать, что он это делает, учитывая успеш­ные действия опергруппы, которую мне посчастливилось возглавлять.

Из времен ожесточенных боев на Курской дуге, начавшихся 5 июля 1943 года наступлением немцев, сумевших потеснить нас в первые два или три дня на несколько километров, а затем принявшихся вначале медленно, а затем поспешно отступать, у меня остались в памяти только отдельные эпизоды. С сожалением вспоминаю молодого красавца-мотоциклиста, ехавшего ко мне на большой скорости с донесением и наскочившего на колючую проволоку, растянутую кем-то через дорогу. Проволока попала ему под подбородок, и бедняге оторвало голову. Так же на моих глазах в этот день остался без головы наш летчик-истребитель. Видимо, израсходовав боезапас и пытаясь оторваться от преследовавшего его мессершмита, он зацепился за провод линии электропередач. Когда самолет врезался в землю, летчик был уже обезглавлен. То, что мессер­шмит тоже врезался в землю и немецкий летчик сгорел вместе с самолетом, было малым утешением.

Но огорчали меня в это время, казалось бы, и менее кошмарные события. Как-то ночью по дороге в один из батальонов, автомашина, на которой я ехал, осветила фарами (в это время мы уже начали иногда ездить ночью с полным светом) нашу мирную русскую буренушку, запряженную в телегу с кладью. Рядом с телегой шагала женщина, дородная и молодая, с грудным ребенком на руках. Трудно сказать почему, но увиденное и сейчас стоит перед моими глазами. У меня, как и тогда, сжимается сердце от жалости к ребенку, женщине и буренушке и закипает ненависть к немцам.

Как-то, помотавшись днем по частям бригады, я засиделся с командиром батальона, занимавшим домик одной пожилой сердобольной женщины.
Эта женщина сказала нам, что ненадолго пойдет поплакать по нашим солдатам, убитым на ее поле вблизи села. Возвратившись, она с недоумением рассказала нам о только что случившемся с ней. После того как она оплакала убитого и, помолившись за него, собралась уходить, у нее из-под ног что-то выскочило и взорвалось в воздухе, не причинив ей никакого вреда. Комбат, два минера и я пошли обследовать это место. Как я и предполагал, убитый лежал на немецком минном поле с минами S-mi-35.

— Видно, искренно вы молились, моя дорогая, — сказал я этой женщине и пояснил: — Если у человека над головой взрывается немецкая прыгающая мина, то в живых остается один из тысячи...

После перехода наших войск в наступление и некоторой заминки на станции Поныри немцы почти без остановки покатились на запад. Мне довелось в это время обеспечивать наступление не только 13-й армии, но также 65-й и 70-й армий. Проезжая только что занятые села, во многих из них я видел повешенных немцев с досками на груди, на которых было написано «Поджигатель». Висели они с желтыми лицами и с высунутыми, тоже почти желтыми языками около догоравших, ими подожженных хат. Ничего, кроме ненависти и презрения, повешенные не вызывали. В одном селе на виселице для четырех человек висели не немцы, а наши предатели, полицаи и бургомистры. Около виселицы болтался мальчишка лет десяти. Оказалось, он караулил, чтобы с его повешенного отца не стащили сапоги. По его словам, действовал он по наущению своей матери.

Кто-то мне рассказал, что К. К. Рокоссовский подсчитал, как мы гоним немцев, и пришел к выводу о возможности сравнивать наше продвижение с продвижением, которое в свое время осуществил Суворов. На основании этого Рокоссовский считал возможным брать Киев с ходу в лоб, переправляясь через Днепр на подручных средствах. Я на сто процентов одобрял намерение командующего Центральным фронтом и предвосхищал, какую грандиозную работу предстоит выполнить бригаде в Киеве. Но это предвосхищение оказалось нереальным.

Против намерения Рокоссовского, как говорили тогда в войсках, вы­ступил член Военного совета Центрального фронта Хрущев, требовавший, чтобы наступление на Киев осуществлялось путем обходного движения войск справа от Киева с форсированием Днепра в Чернобыле, то есть как это было сделано в 1920 году в войне с белополяками. Верховный главнокомандующий Сталин согласился с точкой зрения Хрущева, и в результате этого Центральный фронт перестал существовать. Киев было поручено брать Степному фронту, а Рокоссовский стал командующим Белорусским фронтом.

Я же в это время в качестве большого поощрения от командования бригады неожиданно получил отпуск и почти год спустя после разлуки увиделся со своей маленькой семьей.

От Днепра до ДНЕСТРА

К новому месту назначения я выехал со станции Речица. Сопровождал меня по распоряжению Иоффе толковый и грамотный солдат. Ехать нам пришлось по железной дороге через Гомель и Бахмач до Днепропетровска и далее добираться до штаба 3-го Украинского фронта на попутных машинах. До Гомеля мы ехали в пассажирском вагоне, где у меня было два интересных попутчика. Один — раненый молодой солдат исконно русской породы, едущий по ранению в отпуск, второй — одетый во все черное стройный бурят или якут, едущий к своему новому назначению начальником какого-то пароходства на Днепре. Солдат был ранен под Калинковичами, когда во время атаки намеревался прыгнуть в немецкий окоп. Из окопа в него выстрелил немец. Пуля попала солдату в правый глаз, прошла сквозь череп и вышла ниже затылка. Солдат ехал из госпиталя. Он потерял один глаз, но физически и психически был совершенно здоров, и его не освободили от военной службы. Бурят или якут в отличие от своих соплеменников был высокого роста и поражал своими исключительно хорошими зубами. Из его рассказов можно было понять, что он бывший военный моряк, и была очевидна его значительная политическая подготовка и серьезное общее и, по-видимому, специальное образование. Он мне пояснил, что своими хорошими зубами он обязан полностью наследственности. У всех его соплеменников, утверждал он, такие же зубы, как у него.

От Гомеля до Бахмача мы ехали довольно уютно в теплушке и встретили попутчиков, тоже едущих на 3-й Украинский фронт. В Бахмаче, пока я бегал по станции, доставая билет, у моего сопровождающего, оставшегося охранять вещи, украли мой чемодан. Военный комендант станции, случайно присутствовавший при этой, как он говорил, нахальной краже, дал мне справку о том, какие предметы военного обмундирования у меня украли, поэтому кража меня не особенно огорчила. Переночевав в Днепропетровске в семействе учительницы средней школы, рассказавшей нам о кошмарных условиях жизни при немцах, мы на следующий день на попутных автомашинах добрались до штаба фронта, размещавшегося в каком-то селе.

В штабе инженерных войск 3-го Украинского фронта после того, как я успел представиться начальству, мне сообщили, что с минуту на минуту приедет мой командир полковник Бабурин, заместителем которого я был назначен, и есть смысл его подождать. Дождавшись его и представившись, я был обрадован, увидев вместе с ним подполковника М. С. Рошаля. Михаил Самойлович окончил Электротехническую академию им. Буденного, когда я был ее адъюнктом. Он был одним из лучших слушателей академии и, кажется, с отличием защитил диплом. Из штаба инжвойск в штаб бригады мы поехали на прекрасной трофейной машине. Я, отвечая на вопросы Рошаля, много и весьма положительно рассказывал о Иоффе и о 1-й Гвардей­ской бригаде, чем, как мне показалось, вызвал недовольство моего нового ком­брига.

О том, что я ушел из бригады Иоффе, я никогда не жалел, но я всегда считал его лучшим из командиров бригад и бригаду лучшей из инженерных бригад специального назначения.

Надо признать, что инженерные бригады специального назначения, созданные из саперных батальонов, не могли не нести на себе следы прошлого, а потому они занимались вопросами, выдвинутыми Отечественной войной, и прежде всего минированием и разминированием, без должного усердия и энтузиазма. С куда большим рвением они занимались рытьем траншей, сооружением мостов и созданием командных пунктов для больших начальников. Штабы бригад раздавали свои части тем или иным армиям по распоряжению штаба фронта и, отдав, считали, что заботиться о них будут армии. Совсем иначе обстояло дело в 1-й Гвардейской бригаде. Командование бригады в лице молодых и талантливых офицеров Иоффе и Харченко не только само понимало, но и изо дня в день втолковывало начинжам армии и фронтов, что основная специальность их бригады — минирование и разминирование, но минеры способны при случае решать и чисто саперные задачи. А от командиров частей бригады командование добивалось, чтобы в случае придания их частей тем или иным армиям они чувствовали себя подчиненными прежде всего штабу бригады. Для реализации этих задач в бригаде и были созданы оперативные группы.

Увидев нового командира бригады полковника Бабурина и перебросившись с ним несколькими фразами, я понял, что имею дело со старым не только по закваске, но и по идеологии сапером. Его, конечно, вполне устраивало быть распределителем частей бригады по армиям. Для этого не требовалось ни большого ума, ни пота. Но я также видел, что в моем понимании предстоящей роли 44-й бригады в боевых действиях я имею единомышленника в лице начальника штаба бригады М. С. Рошаля.

По дороге в бригаду из оживленного разговора, который завязался между нами, я узнал, что батальоны бригады занимаются разминированием минных полей, установленных в огромном количестве на Запорожье. Кроме того, бригада получила задание срочно разминировать ДнепроГЭС, разрушенную немцами и подготовить ее к восстановительным работам. Это задание Бабурин и Рошаль совершенно справедливо рассматривали как правительственное, поэтому они решили перевезти штаб бригады в Запорожье, куда мы и ехали.

С ДнепроГЭС я был серьезно связан в своем довоенном прошлом. В предпусковой период станции я проходил там производственную практику. Я был также в составе специалистов города Ленинграда, посетивших ДнепроГЭС в 1933 году. До войны там работал кончивший вместе со мною Киевский политехнический институт мой друг Сергей Вавилов.

Несмотря на то что по приезде в 44-ю ОИБСН я должен был взять на себя заботу об автотранспорте бригады и обеспечении его горючим и смазочными материалами, а также заботы о другой технике, боевой и подсобной, я без всяких возражений принял предложение комбрига возглавить работы по разминированию ДнепроГЭС. Едва познакомившись с составом технического отдела бригады и других служб, подчиненных мне, я с двумя офицерами технического отдела и двумя минерами выехал на место предстоящих работ. Осмотр ДнепроГЭС мы начали с самой электростанции и при беглом обходе ее помещений убедились, что здесь предстоят лишь незначительные работы по разминированию. Как оказалось, немцы при отступлении собирались взорвать ее полностью, поэтому, естественно, не занимались электростанцией. Разрушение плотины на долгие годы отбросило бы восстановление ДнепроГЭС, и это они прекрасно понимали. К подрыву они готовились фундаментально и заблаговременно. Со стороны верхнего бьефа немцы наглухо зацементировали имеющиеся в плотине, так называемые донные отверстия, служащие для регулирования уровня воды, которая подается гидротурбинам, обычно закрываемые специальными щитами. Затем заложили в донные отверстия, представляющие собою тоннели, идущие поперек плотины, большое количество многотонных авиабомб и, наконец, зацементировали их с другой стороны, то есть со стороны нижнего бьефа. Взрывать плотину они думали электрическим способом, для чего в авиабомбы были вставлены электродетонаторы, подсоединенные к проводам, идущим от кабеля с западного берега Днепра. Достаточно было дать в кабель ток от динамо-машины или батареи сухих элементов, и плотина взлетела  бы в воздух. Этого не случилось только потому, что подводный кабель невдалеке от входа в донное отверстие был перерезан...

Не знаю, чья добрая рука сделала это. Допускаю, что это мог быть не только наш соотечественник, но и немец, ведь среди них тоже были сочувствующие нам, вместо лагерей и тюрем отправленные на фронт. Да, я не знаю, кто это сделал, но, вне всякого сомнения, это был человек исключительной находчивости и смелости, ибо он должен был совершить эту опера­цию буквально за считанные минуты до того, как в кабель подадут ток. Если бы это было сделано раньше, немцы нашли бы повреждение и взорвали ДнепроГЭС. (18 августа 1941 года при прорыве немецких войск в Запорожье плотина была взорвана спецподразделениями НКВД, причем от хлынувшей огромной волны была снесена нижняя часть Запорожья, уничтожены промышленные предприятия, склады с продуктами, в затопленной пойме погибли тысячи беженцев, понесли урон части РККА, лишив­шиеся тяжелой техники. Немцы восстановили плотину — летом 1942 года вместо выведенного из строя американского заработало новое, немецкое, оборудование электростанции. Осенью 1943 года при отступлении немцы сами взорвали плотину, к счастью, лишь частично, — «подвиг» НКВД им повторить не удалось. — И. К.)

С западного берега Днепра был виден лежащий на плотине убитый солдат. Трудно было понять, с какой целью он там оказался, но я почему-то подумал: не тот ли это герой, что перерезал кабель. Переправившись на восточный берег Днепра, я вместе с одним минером пошел к убитому солдату. Он лежал головой на запад, уткнувшись лицом в плотину, раскинув руки, как бы обнимая ее и прислушиваясь к тому, что происходит у нее внутри. При солдате, одетом в стеганку, запачканную до того, что она казалась серой, и такие же брюки, никаких документов не было, и выяснить, кто он, не удалось.

Извлечение авиабомб из донных отверстий представлялось исключительно сложной задачей. Можно было предположить, что немцы установили в донных отверстиях в качестве подстраховки взрыва плотины мины замедленного действия. Это предположение обязывало как можно быстрее произвести разминирование. Начинать следовало с разрушения бетонных перегородок донных отверстий со стороны нижнего бьефа. Быстрее всего это разрушение можно было произвести с помощью взрывов зарядов направленного действия (то есть кумулятивными зарядами). Но я побоялся их применять, учитывая, что немцы могли, опять-таки для перестраховки, поставить в донных отверстиях также мины, взрывающиеся от сотрясений (то есть вибрационного действия). Было решено уничтожать бетонные перегородки донных отверстий с помощью обычных отбойных молотков. Впрочем, отбойные молотки, действующие пневматически, от компрессора, тоже давали значительные сотрясения и в какой-то мере угрожали срабатыванию мин вибрационного действия. По этой причине я, пока вскрывались донные отверстия со стороны нижнего бьефа, старался находиться наверху плотины. «Если плотина взорвется, то я должен погибнуть вместе с ней», — решил я для себя, убежденный, что иначе меня будут проклинать мои потомки, а любой человек, увидев меня, будет вправе сказать: «Вот тот дурак, что допустил взрыв плотины ДнепроГЭС».

Вскоре нам удалось проникнуть в донные отверстия через лазы, пробитые в бетонных перегородках. Мин замедленного действия мы внутри не обнаружили, но мин, взрывающихся от сотрясения, как и авиабомб, было там предостаточно. Со всеми предосторожностями они были извлечены. Минеры работали на плотине круглые сутки без перерывов на перекуры и принятие пищи, и вскоре плотина была разминирована. После этого нашей основной заботой стало уничтожения бетонных перегородок. Делали мы это взрывным способом. В шпуры, пробитые в перегородках, закладывалось взрывчатое вещество, и мы взрывали его электродетонаторами. Чтобы не повредить плотину, мы применяли только последовательное взрывание небольших зарядов с применением электродетонаторов замедленного действия, установленных на разное время. Широко использовались и кумулятивные заряды. Надо сказать, что солдаты и офицеры бригады, пробивавшие эти донные отверстия, подвергались большому риску. Толщина закрывавших их бетонных перегородок со стороны верхнего бьефа была неизвестна, с каждым днем мы их делали все тоньше, напор воды на них был громаден, вода могла их вырвать в любой момент, когда в донных отверстиях находились люди... Этого не произошло только потому, что, утончая перегородки, мы примитивными способами и коллективной интуицией точно определяли тот взрыв, после которого в донное отверстие бросится с ревом мощный поток воды.

За нашей работой внимательно следили, не помню, министр или замминистра энергетики СССР товарищ Логинов и главный инженер ДнепроГЭС, приехавший сразу по занятии нашими войсками города Запорожье. Бригада делала буквально все, чтобы выполнить правительственное задание в самый короткий срок. Иногда этому помогали на первый взгляд казавшиеся странными меры. Упомяну хотя бы об одной такой из них. Поскольку мы работали круглосуточно, необходимо было освещение донных отверстий в ночное время. Для освещения использовалась полуторокиловаттная станция, имевшаяся в бригаде. Однако электролампочки явно не выполняли свою задачу. Я применил факелы, изготовляемые из тряпок, пропитанных горючим. Логинов сначала удивился такому древнему способу освещения, но затем полностью поддержал мою инициативу, убедившись, как она положительно отразилась на ходе работ.

Командир бригады и я жили около самой плотины в землянке на во­сточном берегу Днепра до тех пор, пока плотина не была полностью разминирована и бетонные перегородки в донных отверстиях не были ликвидированы. Вся работа бригады на ДнепроГЭС была выполнена безукоризненно только благодаря высокой дисциплине личного состава. Командир бригады Бабурин с его крутым нравом, не боявшийся даже избить нарушителя дисциплины, добился беспрекословного выполнения всех его и моих распоряжений. Полное разминирование плотины, а затем электростанции, шлюза и подсобных помещений ДнепроГЭС позволило своевременно начать ее восстановление, тем более что, уничтожив бетонные перегородки в донных отверстиях, мы снизили уровень воды в верхнем бьефе до требуемой отметки.

По возвращении из ДнепроГЭС в штаб бригады я продолжил знакомство с частями бригады, не участвовавшими в разминировании электростанции. Разъезжая по батальонам, занятым разминированием мест недавних боев, я буквально с первых минут начинал прививать им традиции гвардейской бригады. Делал я это не столько приказом, сколько рассказом и показом. И, надо сказать, весьма преуспел в этом. Имелись в виду не только специальные навыки минирования и разминирования, но и такие, казалось бы, элементарные вещи, как внешний вид личного состава. Так, например, я перенес в 44-ю бригаду правило, чтобы находящиеся на том или ином посту сержанты и офицеры были в касках, имели чистые подворотнички и вообще были аккуратно одеты. То же касалось и минеров — на боевые задания они стали выходить тоже в касках и в белых подворотничках... Никаких приказов на сей счет я не давал, а просто, между прочим, рассказывал, по каким признакам я узнаю гвардейцев...

Несмотря на занятость сначала на ДнепроГЭС, а затем на разминировании местности в районе Запорожья, я при встречах с Михаилом Самойловичем Рошалем все чаще заводил разговор о подготовке частей бригады к наступательным операциям. Я много рассказывал о подвижных отрядах заграждений (ПОЗ), о том, что надо их организовать во всех батальонах минирования, для чего необходимо написать инструкцию для офицерского состава батальонов. В первый же оказавшийся свободным вечер мы засели
за эту инструкцию и корпели над ней всю ночь. Я писал карандашом лист за листом и передавал Михаилу Самойловичу, а он их тщательно редактировал. В тот же день инструкция была отпечатана и послана в штаб инжвойск 3-го Украинского фронта и, по-видимому, оттуда была переслана в штаб начальника инженерных войск Советской армии.

В инструкции в сжатом виде на основе обобщения опыта 1-й Гвардейской бригады давались исчерпывающие указания о действиях ПОЗ в различных боевых операциях с упором на наступательные операции. Эта инструкция, как мне стало впоследствии известно, вызвала одобрение штаба инжвойск Советской армии и прежде всего начальника отдела минирования товарища Рабиновича. Рабинович вызвал меня в Москву почти сразу по получении инструкции и, наговорив мне незаслуженно много комплиментов, заставил сесть около него и несколько дней в письменном виде обобщать свой боевой опыт по делам минирования и разминирования.

Совсем другую реакцию вызвала инструкция по ПОЗ со стороны штаба инжвойск 3-го Украинского фронта. Против того, что было написано нами, возражать было невозможно. Офицеры штаба не могли не признать ее правильной, но им было неприятно, что ее составили не они.

Весной, когда подсохли дороги, по ним в сторону переднего края 3-го Украинского фронта непрерывным потоком двинулись грузовые автомашины с колючей проволокой. Колючая проволока прибывала в Одессу целыми эшелонами. Ею была забита буквально вся железнодорожная станция. К разгрузке этой проволоки из вагонов и погрузке ее на автомашины широко привлекалось местное население. Как после оказалось, вся эта возня с колючей проволокой была придумана для того, чтобы создать у немцев и румын мнение, что наши войска переходят к длительной обороне. Когда же противник действительно в это поверил, 3-й Украинский фронт перешел в наступление.

Наша бригада к этому моменту была в несравнимо лучшем состоянии, чем в Запорожье. Личный состав был хорошо одет и накормлен, обозы приведены в надлежащий вид, все автомашины исправны и покрашены. Главное же заключалось в том, что строевой состав бригады был хорошо обучен для боевых действий в наступлении. На западной окраине Одессы мимо меня с командиром прошли все части бригады. У меня прямо-таки сердце наполнялось радостью, когда я слышал, как четко рапортуют командиры проходящих батальонов комбригу и как внушительно выглядят минеры, посаженные на автомашины. Наше наступление, как видно, не­ожиданное для противника, было столь стремительным и успешным, что части бригады без остановки достигли реки Днестр. Пользуясь тем, что несколько батальонов бригады были приданы 5-й ударной армии, которой командовал вначале Цветаев, очень пожилой генерал, а затем более молодой и на редкость энергичный генерал Н. Э. Берзарин, будущий первый комендант Берлина, я посоветовал комбригу создать оперативную группу для руководства батальонами бригады в этой армии. Начальником опер­группы был назначен я. У меня установились прекрасные отношения со штабом 5-й ударной армии и командирами корпусов. Части, подчиненные опергруппе, не только выполняли задание армии и ее корпусов по укреплению восточного берега Днестра минными полями, но приняли участие к подготовке форсирования Днестра, сделав много плотов на бочках от вина, которых в районе Тирасполя было предостаточно.

По заданию штаба армии были изготовлены плавучие мины, имеющие назначение взорвать временные мосты на Днестре, наведенные противником. Такие мины были запущены в Днестр и поплыли, увлекаемые его течением, но результат их действия остался для меня неизвестным. При наступлении на Бендеры по моему предложению минеры использовали большое количество крупнокалиберных снарядов противника для стрельбы ими из земли. В земле, по возможности в твердом грунте, вырывался колодец, по форме напоминающий ствол орудия. На дно колодца укладывался заряд тола и прикрывался куском доски, на который ставился снаряд. Эта самодельная артиллерия сыграла свою положительную роль при взятии Бендер. Она не столько нанесла потери немцам и румынам, сколько психологически подавила и испугала их.

В боях на Днестре был использован электротехнический батальон со своими электризованными препятствиями. На них погиб один солдат-предатель, пытавшийся перебежать на сторону противника. Комиссар пехотного полка выставил его обожженный и сильно обезображенный током труп на обозрение всего полка для устрашения возможных предателей.

Особо отличились наши минеры в одной операции. Случилось так, что наш корпус, выбив противника из излучины Днестра и захватив ее с помощью большого количества танков, неожиданно попал в окружение — противнику удалось закрыть выход из излучины. Попал в эту ловушку и командир корпуса 5-й ударной армии. Минеры немедленно закрыли этот выход минными полями, оставив только небольшой проход в них для наших танков, сделав его в виде минного поля из мин без взрывателей. Как только наши войска с танками вырвались из окружения, подвижные отряды заграждения оснастили мины прохода. Танки противника бросились в преследование, но, начав подрываться на минах, вынуждены были повернуть назад.

После успешных боев на Днестре наши войска начали столь стремительно продвигаться по Молдавии в наступлении к Дунаю, что части бригады практически ни разу не получили заданий по своей специальности. Немецкие и румынские войска противника, очевидно, настолько растерялись по­сле нашего перехода через Днестр, что смогли только один раз противопо­ставить нам наспех созданную оборону, к которой они привлекли крупные силы. О том, что их оборона была организована наспех, свидетельствовало полное отсутствие минных полей. В бою по преодолению этой обороны наши минеры, не имея заданий по своему прямому назначению, действовали как рядовые пехотинцы. Поэтому я не удивился, когда в одном из сел, откуда только что выбили немцев, минеры привели ко мне пленного немецкого офицера, командовавшего ротой.

Офицер всем своим видом свидетельствовал о том, что он настоящий вояка и до того, как сдался в плен, воевал по-серьезному. Решительное выражение на усталом до предела лице, выпачканное в земле обмундирование, полное безразличие ко всему происходящему невольно вызвали у меня нечто подобное сочувствию к этому офицеру. Я разговаривал с ним в садике возле уютного молдавского домика. Оба мы при разговоре стояли. Из разговора, я понял, что он сдался в плен без сопротивления, когда его рота перестала существовать — многие офицеры из состава роты погибли, а оставшиеся покинули траншеи и убежали или тоже сдались. Минеры, приведшие ко мне этого пленного, подтвердили, что он не оказывал сопротивление, и показали взятый у него заряженный пистолет парабеллум. От этого немца я, кажется, впервые услышал фразу: «Гитлер капут». Он ее обосновал тем, что в штабе Гитлера был раскрыт заговор, а это означало, что будут и новые заговоры. «Я сдался в плен потому, что не верю в победу Гитлера и не хочу больше воевать. Смерть перенести легче, чем дальнейшее участие в войне», — заявил он. Немец был удивлен, когда узнал, что я не собираюсь его расстреливать и думаю, что он возвратится к своей семье из плена живым и здоровым. Узнав, что я его направляю в пункт сбора военнопленных, он много раз повторил «Danke schцn» и, приободрившись, под конвоем пошел на этот пункт, записав мне свои имя, фамилию и звание.

В этом бою мы взяли в плен много немцев, еще больше румын, а также значительное количество власовцев. Последних вели на пункт сбора пленных, построив в весьма внушительную колонну. Это была моя третья встреча с власовцами. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что они были одеты в более зеленое летнее обмундирование, чем немцы, и были более молоды, чем немецкие солдаты. Все они по примеру немцев носили длинные волосы. Власовцы были оживлены и хорошо настроены. Их, по-видимому, радовало, что они остались целы в таком ошеломляющем бою. Никто из нас не пытался заговорить с ними и смотрели мы на них если не с презрением, то явно осуждающе.

Издали я видел власовцев в одном из боев на Курской дуге. Там им, взятым в плен, предлагали вступить в ряды Советской армии, тут же выдавали пилотки с красными звездочками и вводили в бой. Надо сказать, что офицеры пехотных частей на Курской дуге были чрезвычайно рады такому неожиданному пополнению. Там же, еще до начала боев, вернее, по прибытии частей 1-й Гвардейской ОИБСН в 13-ю армию, я однажды лично столкнулся с власовцем — немецким диверсантом. В каком-то селе недалеко от Курска, где разместился штаб бригады, я жил в маленьком домике, всего на одну комнату, совмещенную с кухней. Как-то, когда я сидел за столом и работал над составлением какого-то документа, в дом вошел солдат с вещевым мешком за спиной. Поздоровавшись со мной, он доложил, что является диверсантом, посланным к нам в тыл немцами с заданием взорвать ряд объектов. «Диверсантом я стал по стечению обстоятельств. В вашем лице я сдаюсь на милость Советской власти», — заявил он, положив на стол заряженный пистолет и опуская на пол снятый со спины вещевой мешок.

Я предложил неожиданному посетителю сесть на табуретку около стола, попросил подождать, пока я передам его офицерам, занимающимся подобными делами, и позвонил в особый отдел. Пока оттуда пришли за диверсантом, он рассказал мне, что в Красной армии занимал должность политрука роты. В начале войны попал в окружение и затем, раненым, в бессознательном состоянии, попал в плен. В плену он согласился поступить в школу диверсантов, имея целью при первой возможности сдаться советским органам, что он сейчас и делает.

О власовцах мне много рассказывала и хозяйка квартиры в Речице, где я лежал после ранения. По ее словам стоявшие у нее власовцы много пили водки и, выпивши, плакались о своей горькой судьбе, с умилением вспоминая свою службу в Советской армии. У нас в 1-й Гвардейской бригаде была даже машинистка, работавшая раньше тоже машинисткой у генерала Власова. Ничего особенного и интересного она сказать о нем не могла. Тем более не могла предвидеть, что она работает у будущего, чуть ли не самого главного предателя нашей Родины.

Вена

О боевых действиях частей бригады на подступах к Вене, которые в основном заключались помимо чисто саперных дел в установке и снятии минных полей, писать, мне кажется, не имеет смысла. Напишу о другом. Непонятно, из каких соображений, может быть, просто в порядке озверелой мстительности немцы, отступая из одного австрийского села, начали обстреливать артиллеристским огнем его добротные дома и дворы. Во дворе дома, который отвели мне для временного жилища, да и в других был налицо урон, нанесенный немцами. В разных углах двора валялось шесть упитанных коров и быков, убитых осколками немецких снарядов, и хозяева были заняты снятием шкур
с животных и засолкой их мяса. В этой работе им стали помогать Вася Пономарев — мой ординарец, Миша Цуканов — мой шофер и немного я. У хозяев, отменно крепких австрийских крестьян, как мне показалось, была только одна служанка, типично по-крестьянски одетая и повязанная платком. Однако спустя полчаса после знакомства с нами она превратилась в девушку городского типа, оказавшись дочкой хозяев. Опасаясь, что ее будут насиловать советские солдаты, она и замаскировалась под дурнушку-крестьянку. Теперь же, убедившись, что насиловать ее никто не собирается, она сама стала столь настойчиво кокетничать с Васей и Михаилом, что добилась своего. Не помню, кто из них в конце концов не устоял и предался с ней любовным утехам.

Из боев на самых подступах к Вене как-то на дороге я догнал автомашину одного из наших комбатов и, узнав от него, что он едет к командиру стрелкового полка для уточнения задач в наступательном бою, который должен начаться атакой этого полка после артподготовки и авиабомбежки, я решил поехать вместе с ним. Как я и предполагал, командир полка хитрил. Он требовал, чтобы минеры находились в цепи с его стрелками, якобы на случай необходимости снятия минных полей, если они окажутся на пути атакующих, сам же намеревался использовать минеров в качестве стрелков. Я разъяснил командиру полка, что никаких минных полей перед пехотой не будет. «Противник сейчас думает только о том, как бы удрать подобру-поздорову, и ему не до установки мин, — говорил я. — Минеры нам понадобятся в Вене, и потери их недопустимы». Мы заспорили, и он предложил для выяснения вопроса о том, кто прав, нам самим участвовать в предстоящей через несколько минут атаке. Я согласился, и по окончании артподготовки и авиабомбежки мы пошли в атаку. Атака сводилась к тому, что командир полка, я и комбат нашей бригады, так же как и солдаты-стрелки, шли вслед очумевшему от нашего ураганного огня и бомбежки и бегущему на предельной скорости противнику. Конечно, никаких мин, как я и предполагал, мы не встретили. Когда мы залегли и комполка начал готовиться к дальнейшему продвижению вслед за убежавшим противником, вдруг налетела наша авиация и начала беспощадно бомбить нас. Бомбила она нас так яростно, что я уже начал жалеть, что ввязался в эту историю, ибо были все основания думать, что живым из нее накануне самого окончания войны не выберешься. Но, как видно, командиру полка удалось в конце концов дозвониться по телефону куда следует и вразумить наших героических летчиков. Бомбежка прекратилась, но мы потеряли пятерых минеров: один был убит, а четверо ранены. Командир полка признал мою правоту. Я же ему посоветовал при последующих боях за освобождение Вены действовать так, как действовал командующий 65-й армией генерал Батов под Сталинградом. По его приказу стрелкам раздали красные флажки, и они, наступая, обозначали ими свое местонахождение. Этим удавалось почти полностью избежать потерь от своей артиллерии и авиации.

В конце марта или в первых числах апреля 1945 года бои начались в самой Вене. В этих уличных боях части нашей бригады играли если не решающую, то значительную роль. Наши минеры сразу по взятии того или иного дома тщательно проверяли его на отсутствие каких-либо мин, а к вечеру возво­дили на занятых улицах баррикады с целью воспрепятствовать ночным контратакам противника. Баррикады возводились из всего, что попадется под руку, — из разбитых трамваев, автомашин и мотоциклов, различной мебели, строительных материалов и т. п. Возводились они при активном участии стрелков и по-настоящему усиливались минерами. Минеры устанавливали перед ними обязательно противопехотные и противотанковые минные поля, причем в большинстве случаев управляемые. Именно эти поля оказались здесь наиболее эффективными, и я не раз вспоминал в Вене с благодарностью 1-ю Гвардейскую бригаду, представляя к наградам минеров подвижных отрядов заграждений, созданных нами в большом количестве и специально подготовленных для действий в условиях города. Надо сказать, что стрелков пехотных частей, участвовавших в уличных боях, было зачастую меньше, чем нужно, и поэтому обстановка вынуждала минеров действовать в качестве стрелков. Главным образом по этой причине мы потеряли на улицах Вены заметное число минеров. В том числе мы потеряли замечательного минера-китайца, фамилию которого я, к сожалению, забыл. Этот китайский подданный был родом из Син-дзяна и, не помню, какими судьбами, оказался в нашей бригаде. Я этому солдату-китайцу сильно симпатизировал за его выделяющуюся скромность, постоянную готовность прийти на помощь товарищу и такую же храбрость, какую я наблюдал еще у китайцев, бившихся в составе Чапаевской дивизии в Гражданскую войну. Любое самое сложное боевое задание он выполнял, совершенно пренебрегая возможно­стью погибнуть.

Узнав о его смерти, я по-настоящему горевал и принял все меры к тому, чтобы похоронить его со всеми почестями. Он был похоронен напротив известного в Вене ресторана «Бристоль» около дома, занимаемого в то время картографическим институтом, изготавливавшим военные карты. Рядом с ним был похоронен какой-то советский офицер, тоже погибший на улицах Вены. По-видимому, впоследствии эти могилы перенесли с улицы на кладбище, но я думаю, что разыскать их можно. Я до сих пор мечтаю попасть в Вену и там поклониться праху этого героя-китайца.

Во время боев на улице, на которой впоследствии был похоронен солдат-китаец, из-за ураганного артиллеристского обстрела я с несколькими офицерами заскочил во двор одного многоэтажного дома. Мы укрылись у парад­ного подъезда, выходящего почему-то во двор. Подъезд был действительно парадный и включал в себя несколько беломраморных колонн. День был солнечный, по небу медленно плыли облачка, и во дворе, где бегал и играл сам с собой австрийский мальчик лет десяти, как-то забывалось, что рядом на улице бой. Мы же, пережидая артобстрел, грелись на солнышке, прислонившись к мраморным колоннам и наблюдая за облаками. Вдруг во дворе, замкнутом со всех сторон домами, провизжал снаряд и после короткой зловещей паузы взорвался. Около нас с визгом и шипением пролетели осколки. Все мы остались невредимы, но австрийский мальчик, в этот момент пробегавший мимо, упал и остался лежать около моих ног. Никаких следов пораже­ния осколками на нем не было, не было видно и крови. Я взял его на руки, отнес в вестибюль здания и положил, еще теплого и краснощекого, на какое-то возвышение, собираясь снять с него легкое серенькое пальтишко и осмотреть. Но тут лицо мальчика, начиная со лба, стало покрываться мертвенной бледностью, кончик носа обострился, и спустя несколько секунд передо мной было лицо мертвеца. Прибежавшая мать мальчика, посмотрев на меня строгим взглядом, унесла его, мертвого, к себе. Она, мне показалось, не заплакала и не застонала потому, что знала, кто виновник смерти ее сына. И виновниками были немцы и воевавшие на их стороне австрийцы. В то время как мы на улицах Вены почти не применяли артиллерию, щадя город и его здания, они вели ураганный артобстрел не только улиц, но домов и дворов. «Вполне вероятно, что мальчик погиб от снаряда, выпущенного его отцом или братом», — подумал я.

После того как наши войска овладели центром города, части бригады начали использовать каждую свободную от боев минуту для подготовки к сохранению заминированных противником мостов через Дунай. С этой целью подготавливались группы минеров для каждой опоры мостов, причем, где это удавалось, минерам вручались чертежи опор с указанием, где следует искать взрывчатку. Я забыл, сколько мостов через Дунай в районе Вены, но я был на всех и помню, что они вполне сравнимы с мостами через Неву в Ленинграде. Спасти мосты в Вене от разрушения мы считали делом чести. Ответственность за спасение моста, соединяющего центр города с Флоридсдорфом — крупным промышленным районом Вены на левом берегу Дуная, была возложена на меня. Мост, за который я отвечал, совершенно не пострадал, хотя и был хорошо подготовлен противником к взрыву. При форсировании Дуная наши минеры вместе с первыми пехотинцами вбежали на мост, разрезали провода, ведущие к зарядам, заложенным в опорах, одновременно разрезав и кабель, к которому были присоединены эти провода. Все минеры, участвовавшие в этой боевой операции, были награждены.

Кроме минеров частей нашей бригады сохранением мостов занимались также полковые, дивизионные, корпусные и армейские саперы, и весьма возможно, что кто-либо из них первым предотвратил взрыв того или иного моста. Даже допускаю, что это сделали не минеры и не саперы, а наша секретная агентура, действовавшая в немецкой армии, или даже какой-нибудь немецкий коммунист, служивший в немецких войсках. Мне это не известно, как, думаю, и другим. Факты же таковы: мосты не были разрушены.

Буквально на второй день после освобождения Вены нашими войсками все части бригады были брошены на разминирование Вены, чем и занимались до конца апреля 1945 года. Я был назначен начальником разминирования города и во вторую половину апреля месяца, по сути, не имел возможности не только отдохнуть, но даже выспаться по-настоящему. В таком положении находился весь состав бригады.

Кажется, за всю Отечественную войну ни к одной боевой операции я не готовился с такой тщательностью, как к разминированию Вены. Конечно, разминированием города части бригады занялись с момента вступления в него и во время уличных боев, но здесь речь идет о разминировании мин замедленного действия и мин-сюрпризов. Я и, само собой разумеется, штаб инжвойск фронта, как и командование бригады были уверены, что уж где-где, а в Вене немцы наставят во всех наиболее важных с той или иной точки зрения зданиях много мин замедленного действия, взрывающихся как от часового механизма, так и в результате химического действия. У меня не было сомнений, что они наставят и много мин-сюрпризов. Забегая вперед, надо сказать, что в этом вопросе мы крепко ошиблись. В Вене не было обнаружено ни одной мины замедленного действия, а лишь незначительное количество мин-сюрпризов.

Почему немцы не ставили ни в Вене, ни, как мне не совсем точно извест­но, в Берлине мины замедленного действия? Зная их варварское отношение к культурному наследию во время войны, трудно предположить, что они это делали из соображений сохранения для будущих поколений ценных памятников архитектуры. Видимо, все проще. Немецкое командование в этот период было настолько занято спасением своей шкуры, что ему было не до МЗД. Да и мины-сюрпризы, которые мы изредка находили в Вене, как видно, ставились в панике и поэтому были столь примитивны, что все они были нами ликвидированы без труда. Я знал эти мины еще по Сталинграду, где, скажем, немцы сажали под корзину кошку или собаку, и, когда, мяукающую кошку выпускали из-под корзины, происходил взрыв — кошка, убегая, натягивала шнур, связанный с миной... Использовали немцы для мин-сюрпризов наших раненых и даже грудных детей в люльках. Ничего подобного в Вене мы не нашли. Самым «остроумным» оказался сюрприз, где мина взрывалась при открытии двери.

Из большого количества зданий, подлежавших обследованию, на меня была возложена личная ответственность за здание Центрального комитета коммунистической партии Австрии и за здание ратуши. Кроме этих зданий я сам решил уделить особое внимание разминированию императорских дворцов и зданий, где размещались различные посольства. Предполагая, что немцы, покидая Вену, ставили МЗД химического действия, я требовал от командиров батальонов бригады, чтобы они до того, как приступать к обследованию того или иного здания, предварительно производили детальную разведку о работах, произведенных в нем немцами перед нашим приходом.

Такую разведку в здании, предназначенном для ЦК КПА, произвел и я с помощью вызвавшихся мне помогать жителей Вены. До нашего прихода это здание занимала фашистская партия, кажется, ее молодежная организация, о чем в частности свидетельствовало наличие большого количества флагов со свастикой во многих комнатах и даже в подвалах. Разговоры с венцами вселили в меня уверенность в отсутствии здесь МЗД.

Несмотря на это, минеры чуть ли не с лупами осмотрели все комнаты в здании и миноискателями проверили все подвальные помещения. Во всех комнатах минеры — чемпионы по острому слуху — подолгу находились в одиночестве, пытаясь услышать работу часовых механизмов. Но никто никаких МЗД ни с часовым механизмом, ни химического действия не нашел, и, когда к зданию в конце дня подъехал секретарь ЦК КПА Иоганн Коплениг (генеральный секретарь ЦК КПА в 1924—1945, председатель КПА в 1945—1965. Во время 1-й Мировой войны военнопленный в России, участ­вовал в Гражданской войне на стороне большевиков. — И. К.) и вызвал меня к себе на улицу, я ему совершенно уверенно заявил, что он может занимать здание в любое угодное ему время. День был прохладный, и поэтому Коплениг был одет в пальто и шляпу. Из-под шляпы были видны его седые волосы. Он был выше меня ростом, с явно выраженными волевыми чертами лица.

После моего рапорта я предложил ему зайти в здание, но он от этого отказался, мотивируя тем, что имеет указание появиться в нем только тогда, когда официально получит акт о произведенной проверке здания на отсутствие в нем каких-либо мин. В беседе со мной он поинтересовался, кто разминирует здание, и был удивлен, что разминирование возглавляю я в звании подполковника и в должности помощника командира бригады. Он полагал, что оно будет проводится под руководством командира взвода. Я заверил его, что все обследованные комнаты, а также все здание будут опломбированы и сданы представителю, которого он выделит, и добавил, что акт о разминировании здания тоже напишу я.

— Я гарантирую отсутствие в здании мин, но я не гарантирую, что после того, как минеры сдадут его, враги коммунистов не подсунут в него бомбу. Мы будем нести охрану здания до тех пор, пока вы его от нас не примите, — доложил я Копленигу.

— Вы правы. Врагов у коммунистов много. Мы обеспечим надежную охрану от них. Но друзей у нас больше, несравнимо больше, чем врагов, — сказал Коплениг, прощаясь со мной и благодаря за проделанную работу.

Я еще довольно долго в какой-то мере беспокоился за здание ЦК КПА. Уж не пропустили ли мы в нем МЗД химического действия? Ведь такие мины могут взрываться и через год или даже больше. Будущее показало, что минеры бригады сработали безукоризненно.

Второе здание, за которое я лично отвечал, была ратуша Вены. Обследование ратуши оказалось сложным из-за того, что в ней немцы вволю похулиганили перед отступлением, разрушив многое из предметов внутреннего убранства и захламив и загадив многие комнаты. Но и здесь в кратчайший промежуток времени была проведена необходимая работа, что дало мне возможность подписать акт о безопасности здания. В Вене перед величественным зданием парламента мое внимание привлекли скульптуры, изображающие вздыбленных коней с фигурами мужчин, держащих их под уздцы. Еще издали я заметил сходство этих скульптур с известными бронзовыми фигурами на мосту через Фонтанку в Ленинграде и, приблизившись к ним, прочитал, что они тоже изваяны Клодтом. Мое сердце ликовало, поскольку я считал себя (без большого права на это) ленинградцем. Здесь следует указать, что в Вене я твердо сказал себе, что лучшего города, чем Ленинград я не видел. Он несравнимо прекраснее Бухареста, Софии, Белграда, Будапешта и Вены. Вена напоминала Ленинград, так же как и Будапешт, только своими мостами.

Сказанное не надо понимать так, что я не заметил красот Вены. Наоборот, я не мог равнодушно смотреть на ее памятники, я восторгался ее дворцами, особенно Шенбрунном и Бельведером, я подолгу останавливался у многих зданий, восхищенный их архитектурой, я любовался парками и прежде всего Пратером, я замирал, глядя на ее величественные соборы, и даже посетил многие из них. Но все же я всегда повторял про себя: «Наш Ленинград несравнимо лучше. Берега Дуная беднее по сравнению с берегами Невы с их львами, сфинксами, изящными спусками к Неве. Нигде нет такой Петропавловской крепости, таких Ростральных колонн...» Увидев что-либо впечатляющее в Вене, я немедленно противопоставлял ему какой-нибудь архитектурный шедевр Ленинграда.

Еще в ходе обследования зданий ЦК КПА и ратуши я использовал всякую возможность для проверки работы частей бригады на других объектах. С этой целью я в первую очередь побывал во дворцах Шенбрунн, в Бельведере и, кажется, в Хофбурге. В одном из дворцов, кажется, в Шенбрунне мне пришлось заниматься совершенно неожиданным делом. При осмотре чудеснейшего парка около дворца, занимавшего большую территорию, я наткнулся на зоопарк, расположенный в некотором удалении от дворца. Там были жирафы, львы, тигры, слоны и прочие, но в таком ужасающем состоянии, что им требовалась немедленная помощь. Все животные без исключения погибали от голода, так как большинство служащих разбежались, а те немногие, что остались около зверей, сами не имели, что поесть, и были невменяемы от растерянности. Во многих клетках лежали погибшие то ли от бомбежек, то ли с голоду животные. Некоторые животные жалобно скулили и стонали. Одни от голода, другие от ран... Командиру батальона, разминировавшему дворец, я приказал возможно большую часть минеров перебросить в зоопарк, чтобы вытащить убитых животных из клеток, освежевать и покормить мясом оставшихся в живых хищных зверей, а для травоядных животных достать сена или накосить свежей травы и наломать зеленых веток с деревьев, удаленных от дворца; тех же, кто ест хлеб, подкормить и хлебом. Одновременно я послал донесение командиру бригады с просьбой, чтобы наши снабженцы позаботились о кормлении зверей зоопарка до тех пор, пока австрийцы сами не займутся этим.

Иногда очень хочется побывать в Вене, найти там зоопарк, который, по-видимому, располагался в парке дворца только во время войны, и спросить у его посетителей, знают ли они, что советские войска, освобождая город, нашли время позаботиться и о спасении животных. При отъезде в СССР я зашел в этот зоопарк и попрощался с его зверями, которые на сей раз выглядели вполне жизнерадостно, а жирафы, самыми жалкие при моей первой встрече с ними, теперь весело и гордо взирали с высоты на этот взбаламученный мир.

В одном из дворцов минеры подарили мне двустволку, найденную в комнате принцессы — дочки Франца Иосифа. Двустволка была сделана по специальному заказу в Англии. Ложе ее было из слоновой кости, а все металлические части с большим изяществом инкрустированы золотом. Я считал нета­ктичным отказаться от такого подарка, поскольку мне казалось, что минеры делают его по зову сердца, но уже в момент его получения я задумался, куда же я его дену, так как мне он совершенно не нужен. Заслуживают, может быть, внимания и действия одной из наших частей при обследовании главного ломбарда Вены, куда я поехал по распоряжению комбрига. Ломбард меня удивил тем, что в нем не было ничего, кроме громадного количества чемоданов всех калибров и, как правило, кожаных. Никой администрации ломбарда найти не удалось, поэтому оставалось предположить, что перед сдачей Вены немцы похозяйничали в ломбарде, уложив в чемоданы все, что там хранилось, но чемоданы вывезти не смогли. Комбат Мерзоян, разминировавший ломбард, высказал предположение, что это чемоданы австрийской буржуазии, которая по причине панического бегства не смогла взять их с собой. Комбат принял решение проверить чемоданы на предмет нахождения МЗД или мин-сюрпризов.

Вскрытие чемоданов и обследование их содержимого не дало нам однозначного ответа на вопрос об их происхождении, но тут мы столкнулись
с неожиданными находками. Один из чемоданов был полон золотых слитков и шкатулок с драгоценными камнями. Думаю, едва ли ошибусь, если скажу, что никто из нас при виде такого количества золота и драгоценных камней не испытал желания положить слиток золота или камешек себе в карман. Я приказал закрыть чемодан и стал соображать, как мне следует поступить. Никаких австрийских властей в Вене еще не было, и я решил послать бывшего со мною Васю на автомашине за уполномоченным особого отдела бригады. Когда он приехал, мы — я, комбат и уполномоченный — посовещавшись, решили выставить у злополучного чемодана пост и ехать с донесением в особый отдел штаба 3-го Украинского фронта. Отправился туда уполномоченный особого отдела нашей бригады. Через небольшой промежуток времени он привез целую комиссию во главе с генералом. Комиссия, взглянув на содержимое чемодана, ахнула и увезла его с собой.

Другой чемодан, содержимое которого тоже заставило ахнуть всех присутствующих, был полон альбомов с изящными переплетами. Альбомы содержали исполненные акварелью и цветными карандашами порнографические картинки. По ним было видно, что они принадлежат руке талант­ливого, если не гениального художника. Фантазия этого художника была беспредельна, и он изобразил на своих картинах такое, что нормальному человеку даже не может присниться. Я не буду описывать содержание этих картинок, хотя многие из них помню до сих пор. Скажу только, что в них досталось монахам и особенно монашкам, а также прочим молодым и зрелым женщинам, представительницам всех социальных групп австрийского общества. При вскрытии этого чемодана ко мне приехал Василий Александрович и взял себе один альбом. Покусился на один альбом и мой Вася. Комбриг приказал мне ехать вместе с ним на другой объект разминирования, и я сел с ним в его машину. На моей машине поехал Вася, сев рядом с шофером, и машина чуть не попала в тяжкую аварию. Вася не утерпел и начал рассматривать альбом, а Цуканов, сидя за рулем, косил глаза на картинки, пока не врезался в столб. Машина уцелела только потому, что это произошло на небольшой скорости и Михаил инстинктивно нажал на тормоз, а тормоза были идеальны. Пострадал только бампер, который в тот же день был исправлен. Когда я отчитывал Цуканова, он, оправдываясь, говорил: «Простите меня, пожалуйста. Я не виноват. Я не мог вести нормально машину, видя такие картинки. Ни один шофер на моем месте не смог бы вести нормально... Виноват во всем Вася». Васе от меня тоже, конечно, крепко попало.

В дни разминирования Вены я старался жить вблизи объектов, где работали минеры бригады, и поэтому часто менял места своего проживания. Дело выбора для себя жилья я целиком доверял ординарцу Васе, и надо сказать, что он всегда выбирал исключительно хорошие квартиры. Меня же при перемене мест прежде всего интересовала возможность узнать ближе быт австрийцев, а также углубить свои знания в немецком языке. В одной такой квартире мне отвели комнату, которую снимала у хозяев милая молодая австрийка, работавшая в фотоателье и выразившая полную готовность пожить пару дней у хозяев квартиры в проходной комнате. На стене отведенной мне комнаты висела репродукция картины «Сикстинская Мадонна» Рафаэля. Как-то вечером, когда я вернулся домой, мой дотошный Вася нажал в раме этой картины планку, картина откинулась и на ее месте оказалась другая — порнографическая. На этой картине, а точнее фотографии, были изображены голые мужчина и женщина в одной из сексуальных поз. В Вене я уже насмотрелся этого добра и поразило меня другое — на фотографии я узнал молодую австрийку, которая уступила мне комнату. Позднее в этот вечер она сама зашла ко мне справиться, как я себя чувствую. Я предложил ей выпить со мной кофе и, когда она уютно устроилась за столом с чашкой кофе, проделал преображение «Сикстинской Мадонны». Моя гостья смутилась, заплакала, но не убежала, а рассказала грустную историю превращения красивой текстильщицы в то, чем она стала. Превращение, по ее словам, произошло на протяжении полугода. Встретивший ее на улице незнакомый человек предложил ей за небольшую плату сниматься в фотоателье в полураздетом виде для фотооткрыток. Затем за большую плату она стала сниматься голой. Еще за большую плату через некоторое время она стала сниматься голой сначала с одетым, а затем с раздетым мужчиной. Совершенствуя свою квалификацию, она стала сниматься с мужчиной в вовсе непристойных позах и ушла с текстильной фабрики. В данный момент она снималась уже с двумя или тремя мужчинами... На вопрос, как она мыслит свое будущее, она, прихлебывая кофе, сказала мне: «Я накопила порядочно денег и приобрела, правда, скромное приданое. Если Австрия будет жить так, как до вашего прихода в Вену, то я увеличу приданое и выйду замуж. Если я лишусь возможности работать в фотоателье, я, может быть, вернусь на фабрику, а может быть, и это более вероятно, пойду на панель». Прощаясь со мною, она, вздохнув и выразительно посмотрев на меня, сказала: «В меня влюбляются многие русские офицеры, и я бы с удовольствием уехала с одним из них в Россию, если бы им разрешили жениться на австрийке. Но это, по-видимому, невозможно. Несколько офицеров уже плакали вместе со мной по этому поводу».

Запомнилась мне и жизнь в квартире врача стоматолога, одного из лучших в Вене. Я подкармливал врача, его жену и их дочку, венскую актрису. После врача я занимал квартиру одного сбежавшего вместе со своей семьей капиталиста, видного австрийского фашиста. Квартира была столь большая и роскошная, что ею соблазнился как-то посетивший меня комбриг и переехал ко мне вместе со своей женой, сыном-адъютантом и еще двумя младшими офицерами, а также с девушкой-врачом и двумя или тремя ординарцами. В квартире было много всякого добра, из которого я взял себе только увеличительное зеркало для бритья, а комбриг и его домочадцы выбрали себе что им нравилось, сдав остальное на бригадный трофейный пункт. Оставив в этой квартире комбрига с его родней и свитой, я переселился в квартиру адвоката, на той же лестничной площадке. Квартиру эту выбрал, как и всегда, Вася, причем в этот раз, что называется, по зову сердца. Он влюбился в домработницу этого семейства, состоявшего из адвоката, его жены и дочки. Как и многие венцы в то время, в этой семье тоже явно недоедали, если не сказать голодали, и Вася с моего ведома подкармливал их через домработницу. Адвокат, узнавший о моем желании поменять квартиру, сам предложил, как утверждал Вася, переехать к нему.

В квартире адвоката мне была отведена одна со знанием дела обставленная комната, ранее, вероятно, бывшая приемной для его клиентов. В комнате, скорее всего, специально для меня был поставлен на столике патефон с кучей пластинок к нему. С той же целью на письменном столе были положены иллюстрированные журналы. Я поначалу заинтересовался журналами но, увидев, что в них слишком много различных ню и карикатур сомнительного содержания, решил, что хозяева квартиры далеко не высокого мнения об уровне развития советских офицеров. Пластинки, прослушанные мною, оказались ничуть не лучше журналов. После того как я наслушался никчемной музыки, насмотрелся никчемных журналов, в начале ночи ко мне пришел знакомиться сам адвокат, хозяин квартиры. После обычных фраз, сопутствующих первому знакомству, я узнал, что он лишь недавно вернулся к адвокатской практике, так как после захвата Австрии Гитлером сидел в тюрьме. В начале нашей первой беседы он сказал мне, что я первый советский офицер, которого он видит вблизи и с которым разговаривает, и что он удивлен моим владением немецким языком. Звали его Адольф Шерф (1890—1965, Президент Австрийской республики в 1957—1965. После войны — Председатель социалистической партии Австрии. — И. К.), и памятуя о том, что он в какой-то мере стал исторической личностью и попал в энциклопедические словари, я постараюсь рассказать об общении с ним с максимальной точностью.

Адольф Шерф был высокого роста и значительно старше меня. Седина еще не полностью завладела его шевелюрой, так что можно было понять, что в прошлом он брюнет. Очень подвижный, он не мог долго сидеть на одном месте, а если и сидел, то, разговаривая, усиленно жестикулировал не только руками, но и всем телом. Через несколько минут после начала первой беседы с ним я узнал, что основная его профессия — политика. Дословно он сказал: «Ich bin Politiker» («Я политик»). Из дальнейших разговоров с ним я узнал, что он старый социал-демократ, не раз встречался с Лениным и Троцким и дружил с Балабановым. Балабанов, я не уверен, что правильно называю его фамилию, был деятелем юношеского движения в царской России, и я, будучи комсомольцем, в начале 1920-х годов штудировал его книжечку по этому вопросу. Адольф Шерф хорошо знал русскую литературу и был лично знаком с Горьким. На второй день моего пребывания у Шерфа, придя поздно вечером домой, я нашел у себя собрание сочинений Горького на немецком языке, австрийские газеты и пластинки с классической музыкой немецких, австрийских и русских композиторов...

Шерф в дни моего пребывания у него был сверх всякой меры занят делами по своей профессии политика. Крепко был занят и я, так что встречались мы с ним редко. Но и по этим редким встречам я быстро составил себе впечатление, что общаюсь с большим человеком, и поэтому решил помогать ему не только в снабжении продуктами питания, но и во многом другом. Видя, что он передвигается по Вене пешком или в лучшем случае в налаженном к тому времени трамвае, я при всякой возможности возил его на своей машине, а когда он вошел во Временное правительство Австрии, подарил ему, согласовав вопрос с комбригом, одну из трофейных легковых машин. Жена и его зрелая дочь были ко мне подчеркнуто преду­предительны и внимательны, и однажды в свободную минуту я даже принял их приглашение на рюмку ликера. За ликером у нас сразу завязался оживленный разговор, но он так и не был закончен — меня вызвали по какому-то срочному и неотложному делу, и я вынужден был покинуть мадам и мадемуазель Марту.

Мне кажется, что Адольф Шерф, несмотря на наше весьма краткое знакомство, помнил о нем до своей смерти, поскольку я был первым советским офицером, встреченным им, так же как я помню его до сих пор — как-никак он стал первым президентом, с которым меня столкнула жизнь. Я даже пытался встретиться с ним после войны. Когда Хрущев во главе большой делегации собрался поехать в Австрию в качестве Председателя Совнаркома СССР, я написал ему письмо с предложением взять меня с собой, если это может быть полезно
в дипломатическом аспекте. Ответа на это письмо я не получил. Пытался я встретиться с Шерфом и тогда, когда он приезжал в Ленинград. Я после работы поехал в его резиденцию на Каменном острове, где он остановился, но оказалось, что он уехал в Разлив. Ждать, пока он оттуда вернется, я не стал и уехал, не встретившись с ним. Да, собственно говоря, и ни к чему была бы, по крайней мере для меня, эта встреча. Ни к чему она, конечно, была бы и для Шерфа — третьего после Второй мировой войны Президента Австрии.

К концу апреля 1945 года я переехал на другую квартиру. Я с неохотой уезжал от Шерфов, ибо все меня там более чем устраивало. Надо сказать, что к этому времени я настолько поднаторел в знании немецкого языка, что начал понемногу осваивать и австрийский диалект. Хорошо стал говорить по-немецки и мой ординарец, но все же, в отличие от меня, иногда допускал грубые ошибки. Как-то я увидел его на скамейке в садике — увлеченно беседуя с юной австрийкой лет пятнадцати, он угощал ее конфетами. Девушка была очень довольна и оживленно смеялась, как все австрийки, пересыпая свои ответы благодарностями — «ich danke», «danke schцn». Когда я заговорил с Васей об этой девушке, он сказал, что она ему нравится, но, к сожалению, она, по-видимому, пережив бои в Вене, сошла с ума, так как, о чем бы он с ней ни заговаривал, она все время твердила: «Танки, танки».

Переехал я на новое место в связи с тем, что разминирование шло к концу, приняло характер повседневного мирного занятия, и бригада получила задание по демонтированию целого ряда немецких промышленных предприятий для отправки их оборудования в СССР. В связи с этим заданием я был назначен начальником демонтажа электрического предприятия «Allgemeine Electrische Gesellschaft» («AEG»), расположенного в 21-м округе Вены во Флоридсдорфе, и, естественно, должен был туда переехать. Как ни странно, но я сейчас точно не помню, какие электротехнические изделия изготавливало это предприятие, кроме передвижных электростанций переменного тока напряжением 220—380 вольт и мощностью примерно 100 квт. Эти электростанции хорошо мне запомнились, очевидно потому, что я в бытность в Военно-электротехнической академии им. Буденного одно время занимался примерно такими же. Кстати, обнаружив их на складе завода, еще не снабжавшегося электроэнергией, я сразу решил использовать их для этой цели.

Перед тем как ознакомиться с заводом «AEG», я разыскал его директора, главного инженера и начальников всех цехов и вместе с ними обошел весь завод и сразу силами бригады выставил надежную охрану. На первом совещании я рассказал бывшим руководителям завода, что завод будет демонтирован и перевезен, по-видимому, в СССР в качестве репарации, поскольку он является собственностью Германии, а не Австрии. Затем предложил им принять участие в демонтаже завода, который я намерен произвести силами людей, ранее работавших на нем. Австрийцы без всяких возражений выразили полную готовность участвовать в демонтаже, и я здесь же на совещании дал свои первые распоряжения. Они сводились к следующему:

1.   обеспечить завтра с утра явку на работу всех, кто ранее здесь работал;

2.   завтра же организовать систематическое питание всех пришедших на работу, для чего обеспечить кухню и столовую персоналом, который ранее здесь работал;

3.   наладить и электроснабжение завода от передвижных электростанций, обеспечив в первую очередь работу кранов во всех цехах предприятия.

После совещания все его участники, кроме меня, директора и инженера, разъехались на предоставленных им автомашинах разыскивать и оповещать своих подчиненных, ранее работавших на заводе, о начале демонтажа. С директором и главным инженером я засел за обсуждение вопроса о взаимо­отношениях между людьми нашей бригады и австрийским составом. Договорились о том, что возглавлять демонтаж будут офицеры бригады, а бывший управленческий состав будет, соответственно, подчиняться им и работать на правах помощников. Возглавляю демонтаж я. Вместе со мною работает бывший директор. Вместе с моим помощником-офицером работает бывший главный инженер. Таким же образом организуется и работа цехов. Офицеру подчиняется начальник цеха, сержантам подчиняются мастера. Демонтаж, как правило, ведется рабочими австрийцами. Солдаты бригады используются в основном на подсобных работах — разгрузочных, погрузочных, упаковочных и других — по указаниям офицеров.

Первый день демонтажа предприятия «AEG» прошел несравненно лучше, чем я предполагал. Начальники цехов проявили накануне такое усердие, что на работу к восьми утра прибыли почти все рабочие. Лишь немногие живущие очень далеко от предприятия, из-за того что трамвайное движение в Вене еще не было как следует налажено, явились несколько позже. Под руководством офицеров и сержантов бригады, соответственно дублирующих начальников цехов и мастеров, в большинстве цехов с восьми утра закипела работа.

Присматриваясь к работе австрийских рабочих, я про себя отметил их исключительно добросовестное отношение к делу. Работали они не торопясь, но без всяких перекуров и разговоров. Я полагал, что они как-то будут выражать свое сожаление по поводу того, что ликвидируется завод, на котором некоторые проработали не один десяток лет, но ни от одного рабочего я о таком сожалении не услышал ни в первый, ни в последующие дни. Я посчитал это подтверждением того, что рабочие полностью отчуждены от капиталистического предприятия, и в частности в этом и выражается антагонизм между капиталистами и рабочим классом.

Благодаря снабженцам бригады с первого дня демонтажа было налажено и должное питание рабочих. Правда, уже со второго дня работы мы заменили наших поваров австрийскими, поскольку наши повара готовили слишком обильную и жирную пищу, не очень подходящую для желудков австрийцев. К тому же оказалось, что мы даем им слишком много хлеба к обеду, но австрийцев это устраивало, так как они брали излишки для своих семей.

К середине первого дня работы были запущены передвижные электростанции и опробованы электрокраны во всех цехах. На все краны были поставлены крановщики-австрийцы. К исходу первого дня работы я пришел к выводу, что порученное задание можно выполнить со значительным опережением, так как многое делается само собой. Так, например, откуда-то появились врач-австриец и медсестра с лекарствами в специальных сумках с красным крестом, хотя я даже не думал об этом. Немногое, что я лично сделал к концу первого дня работы, заключалось в до­ставке продуктов питания на квартиры всего управляющего состава, начиная с директора, и в знакомстве с коммунистами-австрийцами.

В последующие дни демонтаж проводился настолько четко, что я сосредоточил свое внимание на демонтаже испытательного стенда предприятия с имевшимися при нем шлейфовыми и катодными осциллографами и на упаковке и отправке демонтированного оборудования на железнодорожную станцию и погрузке его в вагоны. Работая в «AEG», я настолько вошел в круг интересов рабочих-австрийцев, что стал беспокоиться о том, как они будут жить, лишившись предприятия, на котором они работали. Я считал, что многие из них станут работать в качестве кустарей, и поэтому разрешил им брать инструмент для организации мелких мастерских. Этим разрешением широко воспользовались прежде всего столяры — некоторым из них мы даже привезли столярные верстаки на квартиры. Однако мое беспокойство о будущем рабочих развеял директор предприятия. Когда я среди прочих вопросов затронул и этот, он мне неожиданно заявил: «Я не знаю, много ли получит пользы от вывезенного оборудования ваша страна. Но немцы получат большую пользу. Уверяю вас, что немцы на второй день по окончании войны займутся оснащением демонтированных предприятий новым, более современным и, следовательно, более производительным оборудованием. И в этом им, конечно, помогут американцы. О рабочих можете не беспокоиться. Им нужно как-то продержаться небольшой промежуток времени, а затем они получат работу на прежнем „AEG“ и будут работать на лучших станках, чем вывезенные вами». Вполне вероятно, что директор, с которым у нас установились доброжелательные отношения, говорил правду. Что касается оборудования предприятия «AEG», то, как мне известно, оно благополучно прибыло в Свердловск и было передано заводу высоковольтной аппаратуры, где успешно работало многие годы, и, весьма возможно, что работает и сейчас.

При упаковке демонтированного оборудования я обращал внимание офицеров и сержантов, чтобы они не забывали о наличии среди австрийцев наших кровных и непримиримых врагов, способных засунуть в ящик с оборудованием мину замедленного действия или поставить мину-сюрприз. Да и сам я часто присутствовал при упаковке, обращая внимание на это.

Как-то ко мне пришел комиссар бригады Татьянов с уполномоченным особого отдела Уткиным и таинственно сообщил, что австрийцы кладут
в ящики с оборудованием какие-то листовки. Усомнившись в этом, я предложил по окончании работы вскрыть упакованные ящики и проверить их. Все упакованные ящики были вскрыты, и там мы нашли листки бумаги с текстом и подписями. Татьянов и Уткин уже готовы были светиться от счастья в связи со своей бдительностью и укорять меня за отсутствие таковой, но я им перевел надпись на первом листке с изображением сердца, пронзенного стрелой: «Шлем привет и горячие поцелуи русским друзьям». Подпись под листком гласила: «Австрийские девушки». Примерно такого же содержания были и все другие листовки и письма. Листовок с враждебным содержанием не было ни одной. Татьянов и Уткин ушли от меня смущенные, признав, что препятствовать посылке в СССР таких листовок и писем мы не имеем права.

Это обстоятельство еще раз заставило меня тепло подумать об австрийцах вообще и в особенности об австрийском рабочем классе, понимающем, что Советская армия является освободителем австрийцев из-под ига немецкого фашизма.

Демонтаж завода «AEG» проходил настолько успешно, что мне было поручено демонтировать во Флоридсдорфе еще два завода, принадлежавших немцам, а именно котельный завод и завод небольших электромоторов. Демонтаж этих заводов я организовал точно таким же образом, что и «AEG», и все проходило, что называется, без сучка и задоринки. Оборудование котельного завода, насколько мне известно, прибыло в свое время в Баку и там, может быть, работает и до сего времени. Где работает оборудование электромоторного завода, я не знаю.

Демонтирование всех трех заводов, порученное под моим руководством частям бригады, значительно улучшилось и ускорилось, когда в Вену приехали наши эрзац-офицеры и часть из них поступила ко мне. «Эрзац-офицерами» называли гражданских специалистов, переодетых в военную форму, взятых с предприятий Советского Союза и принимаемых в Советскую армию для содействия в выполнении задач по демонтированию репарируемых немецких заводов и фабрик. Эрзац-офицеры в довольно значительном количестве прибыли ко мне на «AEG» сначала на экскурсию, под полдень, в самый разгар работ. Прибыли они не случайно, поскольку демонтаж «AEG» считался чуть ли не образцовым, и ходили слухи, что кто-то где-то собирается представить меня к ордену Ленина. Орден Ленина я получил позднее за совсем другие работы. (За успешные испытания первой советской атомной бомбы в 1949 году. Отец отвечал за электроподрыв бомбы, установленной на металлической вышке. — И. К.) Кстати говоря, я очень доволен, что тогда меня не наградили, ибо награждать, говоря по совести, было не за что. Эрзац-офицеры в звании от капитана до полковника вместе со мною обошли демонтируемый завод и пришли в восторг от использования передвижных электростанций для электроснабжения завода.

Среди эрзац-офицеров была одна весьма приглядная женщина в звании майора. Оказалось, что она как директор Московского энергетического института мечтала заполучить заводской испытательный стенд со всем осциллографами в свой институт. Пока я с эрзац-офицерами бродил по заводу, по моему распоряжению было приготовлено все необходимое для банкета. Банкет прошел весело и непринужденно. Я сидел рядом с майором Голубцовой (Валерия Алексеевна Голубцова. 1901—1986. — И. К.) и в меру ухаживал за ней. Она много смеялась и даже рассказала несколько фривольных анекдотов на охотничью тему. В ходе банкета ко мне подошел один из эрзац-полковников. Извинившись, он отозвал меня из-за стола и тихо, чтобы никто не слышал сказал: «Юрий Васильевич, не заходите далеко в ухаживании за Голубцовой. Не забывайте что она жена Маленкова, а он, говорят, очень ревнивый». Я заверил эрзац-полковника, что мое внимание к Голубцовой не может выйти за рамки моего обычного отношения к женщинам, и, вернувшись на место, продолжал оживленно беседовать с ней. После обеда я по ее просьбе снова продемонстрировал ей испытательный стенд, а затем зашел с ней в свой рабочий кабинет и там подарил двуствольное ружье в изящном футляре, когда-то принадлежавшее австрийской принцессе, сказав при этом, что из услышанных анекдотов я сделал вывод, что передо мной настоящий охотник.

При моем расставании с эрзац-офицерами майор Голубцова усиленно приглашала меня в гости в Москве, где она познакомит меня с Георгием Максимилиановичем, и была удивлена, что я категорически отказался от ее приглашения. Единственное, что я пообещал, — это зайти к ней в институт МЭИ. Но и это обещание я не выполнил, хотя после войны часто бывал в Москве.

Ежедневные беседы с австрийскими рабочими привели меня к твердому выводу, что рабочие действительно не жалеют, что их завод на какое-то время прекращает свое существование. У них не было ни любви, ни привязанности к заводу, как не было и особого интереса к труду, который они рассматривали исключительно как необходимость получения средств для существования. В отличие от наших рабочих я не встретил среди них ни одного, в котором можно было бы заметить творческое отношение к труду. Мое намерение пожить в какой-нибудь квартире рабочих так и не осуществилось, поскольку все рабочие семьи, в которых я бывал, не имели лишних комнат. Поэтому во Флоридсдорфе Вася нашел мне жилище не в рабочей семье, а в семье мелкобуржуазной. Хозяин семьи при нашем наступлении на Вену сбежал в город Линц и не возвратился оттуда. У него была небольшая авто­мастерская, где он работал вместе со своим сыном. Эта семья, не считая совершенно напрасно сбежавшего хозяина, состояла из четырех человек: хозяйки — фрау Катерины, сына Ганзи, вернувшегося с войны крепко контуженным, и двух дочерей — Маргарит и Анн.

Ганзи неустанно занимался делами по содержанию в порядке дома, а также небольшого огорода и сада, примыкавших к нему. Дом имел две небольшие пристройки, в которых размещались квартиры, сдаваемые каким-то весьма небогатым людям, по-видимому, мелким служащим. Хозяйка с дочерьми занималась в основном наведением чистоты и порядка, во-первых, в самом доме, то есть в своей многокомнатной квартире, а во-вторых, во дворе и в саду. Благодаря стараниям женщин порядок везде был прямо-таки показательный, а чистота — идеальной.

Самое развернутое и полное представление о чистоплотности австрийцев я получил именно в этом семействе и должен был признать, что русским людям до этого далеко. Чистота и чистоплотность австрийцев, очевидно, была результатом не менее чем столетнего повседневного обихаживания себя и среды своего обитания. Об австрийской любви к чистоте можно сказать не меньше, чем об их любви к порядку. Уборная во дворе, которой пользовались три семейства, была в столь идеальном состоянии, что там без преувеличения можно было бы принимать пищу. Полы в ней всегда были тщательно выскоблены и вымыты. Также были выскоблены и вымыты сиденья и стены. Никакого запаха, присущего нашим уборным, там не было и в помине. В будние дни семейство вместе с нами троими обычно обедало на просторной кухне с газовой плитой. Мебель кухни так же, как и ее стены, была выкрашена масляной белой краской. После каждого обеда горячей водой с мылом мылась не только посуда, но и вся мебель и стены...

Я не встречал в Австрии небритых мужчин и неопрятно причесанных женщин, людей с грязью под ногтями или с грязными ушами и т. п. Маргарит и Анн и сама фрау Катрин, если их приглашали куда-либо, скажем в кино, обязательно принимали ванну и приводили в идеальный вид каждый локон своих причесок. Как-то, спросив юных сестер об их жизненных идеалах, мечтах и стремлениях, я услышал в ответ, что они ничего лучшего не желают в жизни, как выйти замуж. Выйдя же замуж, они будут счастливы, если народят детей и будут «reinmachen» (наводить чистоту). Примерно то же самое я слышал и от других австрийских девушек и женщин, с которыми приходилось говорить на эту тему. Ни одна из них, говоря о своих идеалах и мечтах, не забывала «reinmachen».

Об окончании войны я узнал к концу рабочего дня 9 мая и, приехав в квартиру, приказал Васе и Цуканову переодеться во все лучшее, а хозяек попросил подать к ужину имеющиеся у Васи деликатесы. Сам я тоже переоделся. После этого два моих помощника построились в одну шеренгу в лучшей из комнат квартиры, и я сообщил им о победном окончании войны с Германией. Поздравляя, я расцеловал их обоих.

Хозяева, догадавшись, в чем дело, тоже зашли в эту комнату и поздравили нас с победой. Поздравления мне показались не совсем искренними как со стороны Ганзи, которому крепко попало во время войны, так и со стороны Маргарит, которая была обручена в Берлине с хозяином какого-то ресторана, естественно немцем. Окончание войны, по-видимому, за­стало его в Италии, ибо оттуда он писал ей полные любви письма, обильно украшенные карикатурами, изображающими его жизнь на фронте в Италии. Карикатуры, по-моему, явно свидетельствовали о наличии у суженого немалого таланта. Поздравляя нас с победой, пожимая, как и другие, руку, Маргарит даже, как мне показалось, всплакнула про себя.

За торжественным ужином, за которым в изобилии лилось вино, мои австрийцы то ли от вина, то ли от легкомыслия, свойственного, как мне казалось, всем австрийцам, полностью примирились с нашей победой и приветствовали ее уже искренне, без камня за пазухой. После ужина мы потанцевали со всеми тремя представительницами прекрасного пола. В конце вечеринки я заметил, что большой портрет возлюбленного Маргарит, всегда стоявший на рояле в этой лучшей из комнат квартиры, исчез. Очевидно, она его заблаговременно убрала, дабы он не видел, как его суженая пьет и танцует с русскими воинами, победителями немцев. На этой вечеринке я, отвечая то ли кому-то, то ли самому себе на вопрос: рад ли я окончанию войны? — сказал: «Я лично не рад». Отвечая так, я вкладывал в свои слова большое содержание. Мне было ясно, что с окончанием войны все мы, воевавшие, станем менее близки друг с другом, менее правдивы и искренни. Я понимал, что с окончанием войны снова начнутся безобразия, присущие культу личности Сталина, и снова будет литься кровь невинных людей и снова начнутся невыносимые страдания детей этих людей, что вызывало у меня гнев и отчаяние, стоило только подумать об этом. Свой ответ по поводу окончания войны я никогда не комментировал, а его все осуждали, не пытаясь вникнуть в суть дела. Не поняла его даже моя жена, посчитавшая, что я не рад был окончанию войны из-за прекращения вместе с войной различных моих приключений.

Нашу вечеринку, посвященную окончанию войны, мы закончили под оглушительную стрельбу из винтовок, автоматов, пулеметов и, кажется, даже орудий, которая открылась на улицах Флоридсдорфа. Этот стихийный салют в честь нашего победного окончания войны продолжался значительно дольше, чем все другие слышанные мною салюты. Каждый считал своим долгом выйти на улицу и пострелять из того оружия, которое у него имелось.

После 9 мая я бывал на многих банкетах, связанных с окончанием войны. На банкеты в частях бригады и в штабе бригады я приезжал обычно
в обществе Анн или Маргарит. Обе были по сравнению со мной столь молоды, что при моих полностью седых волосах не давали оснований для предположений о любовных отношениях с ними, а меня это избавляло от участия в поцелуях, клятвах, разговорах, сопровождаемых слезами, что является непременным атрибутом наших банкетов. Благодаря спутницам я даже на банкетах продолжал совершенствовать свой немецкий язык.

Заслуживает описания только один банкет, относящийся к этому времени и имевший место в штабе 3-го Украинского фронта. На нем тоже было много поцелуев и клятв, когда участники банкета всерьез подвыпили, но все это прошло как-то мимо меня, настолько я оказался под впечатлением от тоста, произнесенного командующим 3-м Украинским фронтом маршалом Толбухиным. Он в своем тосте сказал примерно следующее: «Дорогие друзья. Мы разгромили вероломного врага. Война нами победоносно окончена. Теперь на этой нашей встрече кто хочет есть — ешьте, кто хочет пить — пейте, а кто хочет плакать — поплачьте». Сам он при последних словах заплакал. Заплакал и я...

Август 1971 — март 1972,

Ленинград