Борис Дышленко

СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

Посвящается брату

 

Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие.

Быт. 18; 26

 

В том году была особенно славная осень — и днями своими солнечными и ясными, и вечерами такими прозрачными, что контуры величественных зданий петербургских чертились четко, словно они были отражениями в его каналах, и густым листопадом, продлившимся до середины октября.

Что уж говорить о сентябре? В сентябре было еще совершенно тепло. В Летнем саду вдоль дорожек не закрыты были белые статуи и листья, падая, ложились на плечи.

* * *

Девушка стряхнула с плеча листок и повернулась к спутнику. Молодой человек с темной бородкой (герой, по определению) посмотрел на нее внимательными серыми глазами и улыбнулся. Приостановились и снова пошли между статуями, и ветер понес над землей желтые и красные листья.

* * *

По Седьмой линии Васильевского острова шел небольшой седеющий брюнет в костюме цвета маренго. Было чисто выбрито красивое лицо брюнета, голова же была несколько великовата. Около кинотеатра «Балтика» он встретился с крупной блондинкой.

* * *

Две соседки сидели в кухне за столом, одна напротив другой. Между ними белым экраном была повешенная на веревку простыня.

* * *

По Коломенской улице, размахивая руками и ногами и заглядывая во все подворотни, гулял высокий, с орлиным взором мужчина. Время от времени он снимал серую шляпу и нес ее за спиной. Вот он приблизился к воротам без номера, у ворот постоял, посмотрел на пожелтевшее дерево у ворот, и длинное лицо выразило удовольствие. Заглянув в подворотню, подумал и вошел. Дом был старый, и вглубь уходили темные арки с рядами рыжих мусорных баков. Но этот, с орлиным взором, в арки не пошел, а вошел в один из обшарпанных подъездов. Поднявшись по истертым ступеням на третий этаж, ни звонить, ни стучать не стал. Вместо этого вытянул из бокового кармана за длинную ручку театральный бинокль и принялся внимательно осматривать противоположные окна. Найдя то, что нужно, удовлетворенно хмыкнул и погрузился в созерцание. За этим занятием он провел около четверти часа. Внезапно он отскочил от окна. Взлетели шляпа и бинокль: высокий ринулся вниз. Вслед за ним прогремело мусорное ведро. Ветхая дверь во втором этаже приоткрылась. Седенькая голова старушонки равнодушно прошамкала:

— Чтоб вас черти сожрали, хулиганов!

И дверь тихонько прикрыла.

* * *

Дверь отворилась, и в большую синюю комнату, весь в волосах и бороде, вошел человек. Следом за ним — девушка с круглым румяным лицом. Волосатый уселся в глубокое кожаное кресло, а девушка, подойдя к письменному столу, достала из ящика пачку листов машинописного текста, вложила их в папочку и робко протянула волосатому. Он благосклонно принял.

* * *

Серая шляпа беспокойно замелькала над оживленной толпой, осаждавшей симферопольский поезд.

Орлиным взором окинув толпу, человек в серой шляпе ринулся вперед. Смял какую-то пару, ушибся об угол чемодана, потирая коленку, очутился перед молодой женщиной лет двадцати четырех. Сделав шаг, он оказался в эффектной мушкетерской позе, откинулся, выбросил руки вперед и схватил чемоданы.

* * *

По Большому проспекту Васильевского острова, печатая шаг, прошагал маленький, рыжий, бодрый милицейский капитан. На углу Первой линии он остановился: рабочие вешали транспарант.

* * *

— Пушкин на стуле сидеть не умел, — соврал «маренго».

— Мне понравилась кинокартина, — перебила блондинка, — хорошо отражена зарубежная жизнь.

Брюнет сладострастно поежился.

— Нет, вы послушайте — умрете! — сказал он. — Пушкин на стуле сидеть не умел.

Они свернули на Большой проспект.

* * *

Дружно курили. Через открытое окно ветер занес и бросил на папку, лежащую на столе, желтый листок. Весь в волосах и бороде молодой человек, досадливо смахнул листок и раскрыл папку.

Из темной прихожей вошел, озираясь, один низкорослый, сердитый, с пегой головой. Руки он держал за спиной, и вид имел оскорбленный. Его уши, совершив некоторое движение, остановились.

— Я пришел, — сказал он вместо приветствия.

* * *

Рябая заглянула бельмом под простыню и сказала:

— Николай Николаевич опять две недели дома сидит. Уволился, что ли? Нет, я не скажу, он смирный, Николай Николаевич.

— Я тоже одна, женщина, живу, — отвечала соседка, явно невпопад. Она была на ухо туга.

Рябая обиделась и замолчала.

* * *

Дружно курили. Волосатый читал:

— Пушкин на стуле сидеть не умел.

Пегий заерзал. Человек с изящным профилем, украшенным синей бородкой, едко усмехнулся.

— Погоди, Паша, — шепнул изящный, — изобразишь все в комплекте.

Уши пегого обиженно отвернулись.

* * *

Быстро темнело. Летний сад опустел. В сумерках белели статуи.

* * *

Свеча осветила букет из осенних листьев. Человек в серой шляпе положил свою шляпу на стол и сказал:

— Pauline, nous sommes enfin tout les deux ensemble. Que je suis contente!

Молодая особа нервно ответила:

— Шура! Ты к кому обращаешься? Знаешь ведь ты, что я не говорю по-французски.

— Pauline! — горестно воскликнул тот, кого назвали Шурой. — Сколько раз, о сколько раз я просил, я на коленях умолял тебя не называть меня этой плебейской кличкой.

Сейчас же после этого человек, говорящий по-французски, подошел к старинному полубуфетцу и выдвинул полочку красного дерева, открыл дверцу и вытащил граненый штофчик с чем-то красненьким, налил рюмочку, попробовал, прищурился, облизнулся и сказал:

— Delicieux!

* * *

Взошла луна и осветила Летний сад. По аллеям белые статуи.

* * *

В комнате было сильно накурено. Профиль, украшенный синей бородкой, как в рупор, говорил в огромное ухо:

— Нет, не ты, а — я.

* * *

С простыни на стол накапало уже приличную лужицу. Вошел седеющий брюнет. Соседки повернули головы, и одна из них услышала:

— Добрый вечер!

И вторая:

— Бу-бу-бу!

Но обе с одобрением посмотрели на вошедшего и хором ответили:

— А как же!

* * *

Блестящая черная вода плескалась между парусником и стенкой. Некоторое время постояв у решетки, посмотрев на парусник и на воду, молодой человек вернулся домой. Войдя в комнату, сел на диван и взглядом обежал противоположную стену. Перед стеной на шнурках, как пестрые паруса, висели картины.

Некоторое время он в задумчивости, теребя темную бородку, сидел на диване, потом встал, встряхнулся и постелил.

Последнее, что, засыпая, он слышал, было: «Пушкин на стуле сидеть не умел». Во сне он удивился: ему показалось, что он уже слышал эту фразу. Но он тотчас об этом забыл. Далеко на набережной ночными птицами кричали буксиры, а дальше, на углу Первой линии и Большого проспекта, от ветра бежали по транспаранту легкие волны и желтый свет фонаря высвечивал надпись: «ОСТОРОЖНО — ЛИСТОПАД».

И долго продолжался листопад. Долго тянулась эта ясная теплая осень. И была она так ясна и тепла до самой середины октября, а потом зарядили дожди.

* * *

Две соседки сидели на кухне. Рябая сказала:

— Григорий сегодня опять на дежурстве. Опасная работа у них. Я не скажу, опасная!

— Ладно, схожу, — согласилась глухая.

— Так ты не бери что по рубль двадцать семь, а по рубль сорок семь бери — тот хороший.

* * *

А за окном бесцветные лужи рябили дожди, на проводах висели капли, как лохмотья, и волны, бегущие по часам на фонаре, искажали время.

Из водосточных труб били желтые струи, перебегал улицу и исчезал в гастрономе промокший Петров, и под дождем недвижными черными тенями размылись деревья.

У стенки набережной покачивались буксиры. И буксиры терлись о стенку, скрипели, кадили черным дымом из труб и гудели. Отвернувшись от них, стоял черный Крузенштерн, поблескивая мокрым чугуном, а Нева была серой и холодной. Мрачные прохожие поглядывали иногда из-под тяжелой разбухшей шляпы на желтые окна.

Иногда дождь переставал, и тогда подмораживало. По вечерам на трамвайных остановках вспыхивали огоньки. Сигареты не грели озябшие руки. Мужчины с широкими хмурыми лицами прыгали на подножку, и трамвай грохоча уносился в осеннюю слякоть, в дождь, в бурю и в темноту.

По Тринадцатой линии с холостым лицом проходила ненормальная девка в красном пальто, и казалось, что никогда не начнется зима.

 

Часть I

1

Но зима началась и сразу ударила в окна ветром, сначала без снега, но утром, когда захлопали двери парадных, на улице Гоголя и на Коломенской, в Свечном переулке и в Кустарном, и во всех, без исключения, переулках, на улочках, улицах, даже проспектах лежал свежий и легкий первый снег. И канавки, каналы, речки, речонки, речушки — все стало. Нева превратилась в громадную белую площадь, и граненой изумрудной табакеркой сверкала далекая Кунсткамера на том берегу.

На том берегу, на Васильевском острове, на углу Тринадцатой линии и набережной в трехэтажном доме с колоннами, но не в самом доме с колоннами, а в двухэтажном каменном флигеле, прежде служившим конюшней какому-то графу или даже, может быть, князю, жившему в доме, в бывшей роскошной конюшне, теперь перестроенной под жилые помещения, а именно, под две коммунальные квартиры: одна наверху и другая внизу; в той, что внизу, в одной из четырех комнат жил Коля. Для кого Коля, а для кого Николай Николаевич, хотя его соседи иногда и сбивались на Колю (так, за глаза).

За глаза говорил о нем сосед, Иван Соломонович Гудзеватый: «Коля? — и прибавлял с в общем-то незлобной насмешкой: — Николай Николаевич?.. Тоже — художник! Вот один мой знакомый художник, Скопцов... Зарабатывает... Ну, сколько б вы думали? Триста-четыреста в месяц! Нет, я понимаю: искусство... талант... У Коли талант, но материально?..» О, это слово материально! Сам Иван Соломонович зарабатывал не триста, не четыреста в месяц, как его друг, но тоже неплохо: стодвадцать. Не сто и двадцать, а цельное неделимое слово стодвадцать, как сам Иван Соломонович любил объяснять, а он вообще любил объяснять. К тому же и прогрессивка, там же и премиальные. Хватало, чтобы не жаловаться. И Иван Соломонович не жаловался: ходил в филармонию по абонементам, одевался по моде — в общем, жил хоть и духовно, но материально. Иногда к нему приходили весьма интересные дамы, хоть было под пятьдесят. Соседки о нем говорили: «Ничего не поделаешь. Жена изменила. Несчастный человек». Между нами, Иван Соломонович никогда жены не имел. Имел оклад в стодвадцать рублей, имел комнату в общей квартире и мечту переселиться со временем в отдельную квартиру, желательно в новом районе. Но сам был красив. Черные волосы с благородной сединой, полное, бледное, усталое лицо с синим отливом у щек и на подбородке. Впрочем, он был красив, пока не вставал, но, встав, разочаровывал малым росточком, большой головой и ногами кривыми, что при «умеренных» брюках было не слишком заметно. Колю он одобрял: угощался, бывало, у него сигаретой, случалось, давал денег взаймы. Соседки Гудзеватого уважали. Соседки тоже имели по комнате в этой квартире, но об их комнатах никому ничего не известно. Дома одна у другой в гостях они никогда не бывали, а встречались на кухне, где садились за общий стол, разделенный повешенной над ним простыней, и говорили каждая о своем. В основном говорила рябая, а глухая глядела на мокрую простыню и слушала. Из-за простыни доносилось «бу-бу-бу-бу...». Глухой это нравилось. Иногда к рябой соседке приходил обожатель, рыжий старшина из милиции. Рябая гордилась поклонником. Когда старшина исчезал, она глухо его ревновала и жаловалась подруге. От жалоб их дружба укреплялясь. К Коле обе соседки относились нейтрально, не вмешивались. Впрочем, иногда, когда Коли не бывало дома, просовывали головы в дверь, смотрели на картины — дивились.

Но сейчас не об этом. Зима началась и сразу ударила в окна ветром и снегом. Коля зиму любил, но, когда она началась, он сначала ее не заметил — сидел и писал. Что же делать художнику, как не писать? Правда, многие в наше время находят менее сложный и более приятный выход творческой энергии и пишут лишь от случая к случаю, а чаще собираются где-нибудь в приятной компании, например, у гостеприимной девушки Нины, работающей машинисткой в каком-то научном издательстве. (У нее со временем образовался салон.) Так что приходят, присаживаются, прислушиваются к разговору, вставляют свои замечания и курят наперегонки — словом, общаются. Собираются здесь художники, йоги, поэты, философы и даже театроведы — все люди незау­рядные. Иногда случаются литературные чтения. Стелется по столу дым, и несутся над притихшими слушателями рулады, и теряется смысл за плывущим звуком стихов. А может, и не было смысла, может быть, и вообще поэт ничего такого в виду не имел, но многозначительны и непонятны слова, а между строк, где-то там, таится скрытый намек, ведь всем известно, что подлинный смысл именно там, между строк. Слушатели слушают и время от времени кивают головами, переглядываются со значением и говорят: «Подтекст!» Поднима­ют палец и еще что-нибудь говорят. Вопросов не задают — и так все ясно, — а в чем смысл, спросите: ну, если не знаете — ответят каким-нибудь очень тонким парадоксом, а то лишь уничтожающе пожмут плечами и все. Бывает, что и художник принесет какой-нибудь подмалевок или просто на листе бумаге лихой акварельный зигзаг. И скажет художник: «В этой карти­-
не — вся школа жеста», — и улыбнется. И... что там Джоконда? В этой улыбке целый спектр чувств: и высокомерная снисходительность (вот вам, берите), и снисходительное высокомерие (берите, да где вам), и еще какая-то тонкость, на которую можно ответить разве что каким-нибудь «О!» или «Н-да!».

«О!» — говорят зрители, «Н-да!» — говорят. А художник улыбнется и скажет: «Спонтанное творчество». Ахнут зрители, и только один не ахнет. Только один не скажет ни «О!» ни «Н-да!». Только он промолчит: он сидит и, грызя кулаки, наполняется негодованием, потому что у него другой взгляд на искусство — он пишет глаза. Глаза на человеческом лице — это естественно, глаза на фигуре — это вопрос, деревья с глазами — совсем непонятно. Конечно, с одной стороны, школа жеста, и это, конечно, спонтанно, это, конечно... Но что ни говори, а глаза впечатляют; и трудно одному из двоих отдать предпочтение: все понимают, что по одним лишь картинам судить невозможно — что-то нужно еще. Но, как бы там ни было, и те и другие работы висели в салоне: на одной стене висели зигзаги, а с противоположной стены на них смотрели глаза. Ко всем одинаково добрая, но очень бледная девушка Нина развешивает по голым стенам квартиры глаза и зигзаги и еще какие-то картины, а стены все равно остаются голыми — бывают такие стены. Но не для украшения стен или, как стали теперь говорить просвещенные люди, не для организации пространства развешивает Нина подаренные ей картины, а единственно для служения искусству. Для служения искусству печатает она на машинке и угодившие в салон стихи. По ночам в неуютном, вагонном воздухе салона повисает поэтический стрекот машинки и одна за другой ложатся ровные строчки, лезет из каретки исписанный лист, сохраняя все, кроме почерка: и разбивку строки, и особенности правописания, и орфографические ошибки поэта. И в награду за труд бескорыстная девушка берет себе второй экземпляр, первый отдавая поэту. А вторые экземпляры она укладывает в аккуратные папочки с надписью «Дело» и папочки бережно хранит.

Увы, далеко не всегда происходят здесь литературные чтения с обширной программой, даже напротив, довольно-таки редко. Чаще просто собираются у радушной хозяйки к жиденькому чайку, к разговору. Темы же разнообразны. Здесь можно услышать глубокомысленное замечание о том, что Достоевский — так, а Дос-Пасос поглубже; мнение о том, что если писатель Пневков дал публично в Союзе писателей поэту Пневицкому в морду, то правильно сделал; сообщение о том, что Сухов-Переросток устроился сторожем; заявление о том, что «никаких компромиссов с бездарностью», и просто о том о сем можно услышать или, уж говоря языком более строгим и современным, получить информацию за чашкой бледного чая у бледной девочки Нины. Но дело не в этом, дело в том, что Коля в это время писал.

Коля вообще очень много писал, а последнее время — все время. Нет, он тоже бывал в салоне, не часто, но появлялся. Привел его как-то в салон его друг Александр Антонович, о котором — потом; потом Коля и сам, бывало, туда заходил, но потом... Потом уже не было времени. Из многих, казалось бы, случайных открытий складывалась, похоже, новая, почему-то никому до сих пор не пришедшая в голову живописная концепция, обещавшая воплотиться, — страшно подумать! — но постепенно Коля пришел к выводу, что из этих от­дель­ных открытий, сложившихся в закономерную логическую систему, возникает метод. Так, во всяком случае, Коле казалось. Он мог ошибаться, конечно, но, как бы то ни было, ему предстояло много работы и он наметил уже большой цикл картин, так что теперь Коля, не прекращая, писал. Теперь по утрам, встав, отряхнувшись и умывшись над раковиной в полутемной общественной кухне, он выпивал несколько стаканов крепкого чая и садился за работу; в три часа дня выпивал несколько стаканов чая с батоном, за чаем работал; вечером приходила Ляля, смотрела, как Коля работает. Странно, но свои успехи в работе (вдохновение, а в общем-то, просто подъем) Коля почему­-то связывал с Лялей. Может быть, он в этом был и не прав, а может быть, прав. Но и о Ля­ле — потом, а пока что Коля писал.

2

Голая электрическая лампочка, свисавшая на длинном беленом шнуре, освещала холст на тяжелом, заляпанном краской мольберте, Колю в кресле на колесах, и отбрасывала на пол сложного рисунка тень. Крупный, черный, белогрудый кот сидел на Колиной тени, на голове, и внимательно следил за движением кисти по тугому холсту. Коля отъехал в кресле, поставил между колен трость с головою Франца-Иосифа (муштабель) и, взглядом не отрываясь от картины, закурил.

В дверь постучали.

— Да-да!

Дверь приоткрылась. Бритое благородное лицо брюнета спросило:

— Можно к вам, Николай Николаевич?

Затем появился и сам Гудзеватый. В курточке, в спортивных брючках, ножки в развод.

— Добрый вечер! Я на минуточку.

Гудзеватый присел на диван и с недоверием посмотрел на Колину картину.

— Я по вашему делу. Позвольте воспользоваться сигареткой?

— Да-да, пожалуйста.

Гудзеватый закурил, аккуратными колечками выпустил дым.

— Я разговаривал с ними, — сообщил Гудзеватый.

Коля перекрутился в кресле, выжидательно посмотрел.

— Я разговаривал с ними, Николай Николаевич, им нужен человек.

— Очень вам благодарен, Иван Соломонович.

— Нет, подождите. Если вы будете разговаривать дипломатично, то... сами понимаете.

— Простите, не понял?

— Можете спокойно договориться на девяносто, даже на сто. Только нужно говорить осторожно и дипломатично.

— А как остальное?

— Остального я не стал выяснять. Ну, вы понимаете: мне неудобно, но я бы на вашем месте согласился. Я понимаю, искусство, талант, но материально...

Гудзеватый вежливо выпустил дым.

— Но это не главное. Сейчас, в вашем положении, сами знаете что. Такая у вас ситуация. Увы, не понимают у нас... В Польше, там другое дело, там восемьдесят пять процентов частного сектора, и я лично за абстракционизм...

— Хм!

— Ну, я пойду, — сказал Гудзеватый, — позвольте еще сигаретку.

— Да, да, конечно, пожалуйста!

В дверях приостановился, сказал:

— Обязательно завтра сходите, обязательно!

Дверь тихонько прикрылась.

Коля погасил сигарету и в кресле подъехал к мольберту.

— Все-таки он обязательный человек, Гудзеватый, — сказал Коля коту.

Кот подмурлыкнул.

— Обязательный и очень кстати, вовремя, — сказал Коля. — Да, вовремя, а то этот Бибиков... Ладно, ну его к черту, Бибикова, забудем о нем. Забудем до завтра.

Длинная кисть шлепнулась в лужицу краски на пестрой палитре. Повозив ею там, Коля ткнул Франца-Иосифа носом в картину и, положив правую руку на трость, повел кисть по упругому холсту.

На холсте шла неистовая борьба красок. Темой картины, вероятно, были времена года. Четыре символические фигуры занимали правую половину холста. Эти фигуры были поставлены так близко, что находили друг на друга, при этом расплываясь и расползаясь, местами дробясь на мелкие части, местами теряясь, в других местах возникая в удвоенном виде; внезапные потоки краски переходили из одной фигуры в другую, переходили в пейзаж, и пейзаж начинал расползаться, становился расплывчатым, зыбким, и неясно было, где кончаются горы и где начинается небо, потому что не было горизонта и небо было ниже земли; на куске неба стоял мальчик, сосал палец.

Снизу просунулась черная лапа, потрогала кисточку.

— Не мешай, Данилыч! — строго сказал Коля и мазнул кота кисточкой по носу. Кот облизнулся, а Коля погрузился в работу. Да, погрузился, и странно было видеть Колю во время работы: в пространстве перед холстом он кистью чертил какие-то знаки, какие-то даже пассы делал тростью в пространстве, как будто дирижировал картиной, ногой притопывал, выбивая какие-то ритмы, и даже иногда без слов напевал. Да, наверное, удивился бы свидетель, окажись при этом свидетель.

И вот оказался. И даже не один, а два. И ни один не удивился, а оба приняли как должное необычное Колино поведение. Коля же, увлеченный работой, и не заметил, как в окне появилось усатое худое лицо и непонятный погон. Точно говоря, даже и не погон, а эполет. Да, эполет с бахромой. Если бы Александр Антонович (Колин приятель и великий ценитель мундиров) увидел этот эполет, он сразу узнал бы знаменитый Финляндский полк; но тут в окне появилось еще одно лицо. Этот был без погон, хотя и в длинной кавалерийской шинели с петлицами, в шапке-ушанке, но без усов. Также худое лицо, и ушанка не закрывала огромного лба. Исподлобья смотрели тяжелым взглядом глаза. Нет, не тяжелым, а, пожалуй, каким-то очень погруженным, вглубь устремленным взглядом смотрели глаза человека в шинели. Вот такой же взгляд сейчас был у Коли. Но это лицо, не Колино, а того, в шинели с петлицами, было незнакомо и Александру Антоновичу.

Оба эти лица внимательно смотрели в окно и нисколько не удивлялись: этот, в длинной шинели, и другой, с непонятной целью одетый в старинный мундир. И долго, наверное, смотрели бы они в окно, но заскрипели по снегу шаги, и они исчезли, словно растворились в молочном фонарном свете.

Кто они были? Пока на этот вопрос трудно ответить, а вот вспугнула их легкая девушка в синем пальто. Она подошла, посмотрела в окно, отошла, обошла вокруг фонаря с электрическими часами, непонятно зачем стоявшего во дворе; заглянула за угол флигеля и потом посмотрела на свои следы.

— Вот глупая, — засмеялась она, — как напетляла! — и постучала в окно.

На часах на фонаре было десять часов пятнадцать минут.

3

Девушка пахла морозом. Она прижалась холодной щекой к Колиной теплой щеке.

— Я — прямо с дежурства.

— Ляленька, здравствуй! Зима?

Темным коридором провел Лялю до двери. Из комнаты на пол упал желтый квадрат. Ляля тихо смеялась. Вошла. Держа осторожно кисточку, чтоб не запачкать, Коля снял с Ляли пальто.

— У-у-у! Бр-фр! — сказала Ляля и подрожала, подражая коту. — Здравствуй, Данилыч! И ты, лежебока, ничего не знаешь про зиму?

Кот вскочил, на деликатных лапках к Ляле подошел, выгнул спину. Ляля дотронулась пальцем до жесткой спины. Разогнулась, заходила по комнате. Коля, улыбаясь, смотрел, Ляля посмотрела серьезно и обратилась к Коле через мольберт.

— Коля, кто это был?

— Где? — Коля не понял.

— Здесь, под окном.

— У меня?

— Да, у тебя, кто? — строго спросила Ляля.

— Я не знаю, — забеспокоился Коля, — кто-то смотрел? Это плохо.

Ляля засмеялась.

— Да что ты разволновался? Я пошутила. Я такая глупая, знаешь. Сейчас шла к тебе, мне показалось, что здесь, во дворе, у окна мелькнули двое каких-то. Подошла — никого. Я все вокруг осмотрела, даже за угол ходила, а потом посмотрела на снег — никаких следов. Только мои. Нет чтобы сразу на снег посмотреть. Глупая, правда?

Коля улыбнулся.

— А-а! — сказал Коля. — Тебе показалось? Я уж подумал...

— Что подумал?

— Да так, тут меня кое-что беспокоит. Ладно, завтра выясню с этим НИИ.

— А что за НИИ?

— Да место мне предлагают, а мне сейчас это особенно нужно. Только бы там работы оказалось не слишком. Верней, чтобы там не сидеть, а дома работать. Вот завтра пойду. Не знаю. Ох! Хоть бы вышло!

— Ты же хотел еще месяца два не работать, — сказала Ляля, — ты же хотел месяца два только писать.

— Да... — неопределенно сказал Коля, — тут такое... Ну ладно, потом...

— Что? — Ляля наморщила брови.

— Да нет, — сказал Коля, — так. — Коля подумал. — Ах да. Тут разные предстоят расходы. — Колю, казалось, обрадовали расходы. — Расходы, знаешь ли, Ляленька. Всякое тут. Я тебе попозже объясню.

— М-м-м... Ой, что это? — Ляля стала напротив картины и, наклонив голову набок, долго смотрела. Смотрел Коля. Оба долго смотрели на картину. Ляле картина понравилась. Нельзя сказать, чтобы Ляля была знатоком, скорее совсем не была, но картина ей очень понравилась. Может быть, потому что ее написал Коля, а может быть, вообще.

— Как хорошо! — воскликнула Ляля. — Закончил?

— Почти, — сказал Коля, — в общем закончил, только теперь, когда высохнет, надо еще кое-где лессировать.

— А как это — лессировать? — поинтересовалась Ляля.

— А знаешь, — оживился Коля, — на лаке берется нужная краска, то есть не на чистом лаке, а есть всякие рецепты, но можно и на чистом. Вообще, это всё тонкости. Этой краской покрываешь прописанное место так, чтобы — прозрачно, а потом, когда высохнет, снова покрываешь, скажем, другой краской. Если нужно. А от этого получается такое смешение цветов, как, понимаешь, когда цветные стекла накладываются друг на друга. Понятно?

— Ага. А хуже не будет? Я очень боюсь.

— Ну что ты! От этого появится такая глубина и, кроме того, — Коля чмокнул губами, — будет так переливаться!.. Вот так, — черенком кисти ткнул какому-то времени года в лицо, — вот. Здесь уже есть лессировка.

— Ах, Коленька! Как это все интересно! И я так много не знаю. Я теперь всегда, когда пойду в Эрмитаж, буду смотреть, где лессировка, а лучше мы вместе пойдем в Эрмитаж и ты мне покажешь там лессировки, а еще лучше, я буду показывать тебе лессировки, а ты говорить, верно или нет, а еще лучше, ты будешь лессировать, а я сидеть и смотреть, а вот уже самое лучшее, это ты будешь делать сейчас лессировки, а я буду делать уборку.

— Ляленька, — отвечал несколько обескураженный Коля, — ну зачем же уборку? Здесь и так чисто.

— Чисто? — Лялины брови полезли вверх, а глаза посмотрели вниз. — Чисто? А это чисто? — Ляля на пол указала рукой. — Бумажки какие-то, сор, вон катушка валяется, — все надо выбросить.

Ляля подняла с пола грязную катушку.

— Ну зачем же выбрасывать? — сказал Коля. — Это нитки.

— Зачем тебе нитки?

— Ну, я ими что-нибудь пришью.

— Не надо, все, что надо, я сама тебе пришью. Вообще здесь многое надо выбросить. Это что за табурет? Зачем он здесь?

У стола стоял колченогий, весь перекошенный табурет.

— Ну, так... табурет.

— Ну зачем он тебе? — спросила Ляля. — На нем же сидеть невозможно. Надо выбросить, — убежденно сказала она.

— Зачем его выбрасывать? — сказал Коля. — Такой хороший табурет. Красивый. Прямо какой-то экспрессионистский табурет.

— Какой? — переспросила Ляля.

Коля засмеялся.

— Выбросим, выбросим, — засмеялся Коля. — Только, Ляленька, не надо сегодня убирать, тем более что и лессировать мне нечего — не просохло.

— Послушай, — сказала Ляля, — мне так хочется, чтобы здесь было уютно. Ведь сегодня двадцать первое. Ты что, забыл?

— Ой, правда, забыл! — сказал Коля.

— Ну вот, забыл! Я хочу, чтоб хотя бы в твой день рождения здесь было прибрано. Свечки зажжем, и мы с тобой выпьем вина. Придет Александр Антонович... Придет Александр Антонович?

— Не знаю, наверное, придет, надо напомнить.

— Напомни. Так вот, выпьем вина. Я торт принесу. «Наполеон». Ты любишь «Наполеон»? — прищурилась Ляля. — Если любишь, слушайся меня и давай убирать.

— Завтра можно убрать, — возразил Коля.

— Завтра, завтра — не сегодня... знаем, знаем, знаем... — скандировала Ляля. — Давай не будем спорить, давай не будем пререкаться, давай метлу.

— Ляленька, — взмолился Коля, — не надо, давай лучше погуляем. Ведь первый снег! Зима!

— Ну, хорошо, — уступила Ляля. — Только все-таки я подмету и еще кисточки вымою. Тихо! — сказала Ляля и подняла палец.

Через пять минут все было закончено.

— Ну все, — сказала Ляля и поставила гильзу от снаряда (такая Колина ваза) с чистыми кисточками на стол. Коля сел на диван.

— Ляля, — сказал Коля, беря ее за руку, — ты хочешь ко дню рождения мне сделать подарок?

— Очень хочу, — сказала Ляля и наморщила лоб.

— Тогда, Ляленька, двадцать пятого декабря, утром, мы пойдем подавать заявление. Чтобы жениться.

Ляля опустила голову. Помолчала. Потом Ляля голову подняла.

— Глупенький Коля, — сказала Ляля тихо и нежно, — это для меня будет подарок.

Когда они вышли на улицу, снег уже перестал. Неглубокий, ровный и белый, он лежал на дороге, газонах и тротуаре, аккуратно обнимая все неровности и выпуклости. Вдоль обеих линий протянулись в перспективе белыми кораллами деревья, перспектива кончалась Большим проспектом. И там, где кончалась перспектива, просияла сквозь белые ветки электрическая лампа, и от этого света деревья на углу казались зелеными. Коля и Ляля ушли в перспективу, оставляя следы на снегу.

4

В дверь постучали. Боган высунул из-под одеяла пегую голову и направил ухо на дверь. Прислушался.

— В такое время? Кто бы это мог быть?

Стук повторился. Боган тихонько соскользнул с кровати на пол, босиком по липким квадратам паркета подкрался к дверям. Присел под дверью, прислушался. В дверь стучали.

— Кто бы это?

Глаза привыкли к темноте. В окнах слабо мерцало.

«Ну да — на улице должны быть фонари и лунный свет», — подумал Боган.

Боган поднял руку и сказал:

— Видно.

Даже как будто фосфоресцирует рука. Да, вот растопырил пальцы — видно. Между пальцами призрачный блеск. Попытался сложить два пальца.

«Вот эти: безымянный и средний». Пальцы почему-то не складывались.

Боган поднялся и отошел на середину комнаты. Оглянулся. Фосфоресцировали вокруг предметы. Фосфоресцировали, но не складывались пальцы. В дверь колотили.

— Кто? — голос не слушался, пегие волосы шевелились и пальцы не складывались.

«Если сложу пальцы, тогда спасен, тогда он не сможет войти». — Боган уже знал кто.

В дверь ломились. Боган изо всех сил сжимал пальцы, но пальцы не слушались, не складывались.

Гипнотически медленно стала открываться дверь. Волосы на голове шевелились, Боган даже слышал их шевеление, но ничего не мог сделать — он весь занемел. Дверь отворилась и оттуда, из темноты, из глубины, появился с синей бородкой призрачно-бледный Тербенев. С бледного лица неумолимо, неотвратимо смотрели глаза, черным огнем прожигали насквозь. Тербенев садистски, зловеще так улыбнулся — улыбка прошелестела. Он, может быть, был даже и не Тербенев, а какой-то оперный князь, ужасный злодей, интриган. Он сделал неслышный шаг вперед.

«Чего он хочет? Нет, это Тербенев».

— Козу! Сделай козу, Паша, — гробовым голосом сказал Тербенев.

— Что? — беззвучно прошептал Боган.

— Козу. Козу-у-у! Вот так, Паша.

И Тербенев торжественно, совсем ритуально сложил тонкие пальцы в козу. Боган с ужасом отступил. Тербенев, делая пальцами козу, поплыл к нему, черные глаза жгли. Боган попятился.

«Глаза-а-а! Глаза!»

Пегие волосы шевелились. Боган пригнулся, втягивая живот, но пальцы настигли, ткнулись Богану в бок и пошли вдоль и поперек циркульными ножками по телу, защекотали.

— Козу, козу-у-у! — пел Тербенев оперным княжеским голосом. — Баду-баду-баду... Сделай козу, Паша. Еще никто не делал козу.

Боган отпрянул, хотел бежать, но тут он увидел, что из темноты на него смотрит множество глаз и все они жгут и все делают ему, Богану, козу. Страшно, отчаянно закричал Боган и в холодном поту проснулся.

Некоторое время он не дышал. Лежал неподвижно, пока не прояснилась в глазах невнятная лепнина на потолке. Тогда, высунув из-под ветхого одеяла маленькую ручку, сложил пальцы как надо и облегченно вздохнул.

— У-уф! — вздохнул Боган. — Это только сон.

В дверь постучали. Боган слабым голосом отозвался:

— Кто там?

— Павел! — раздалось из-за двери дамским голосом. — Вам звонили из интерната. Просили позвонить.

— Хорошо, позвоню, — прохрипел Боган.

И — погромче:

— Я им позвоню.

— У-у-уф! — вздохнул Боган. — Это был только сон, — еще вздохнул. — Я буду бороться!

Приподняв пегую голову, маленькими глазками зашнырял по комнате. Убедившись в безопасности, откинул одеяло и на маленьких, босеньких ножках, на цыпочках подбежал к окну. Подозрительно оглядел улицу и сказал:

— Меня это не касается.

Отошел, пересек комнату, выглянул за дверь. После всех этих действий вышел на середину комнаты, остановился, поднес руку к глазам, и, сложив надлежащим образом пальцы, сказал:

— Буду бороться!

И надел штаны.

На него смотрело множество глаз.

Он вынул из громадного резного буфета хлеб, колбасу и кефир. Сделал бутерброд. С мрачным удовольствием смотрел на холсты — нет, глаза не жгли.

«Да, глаза самая выразительная часть человеческого тела, — подумал Боган, кусая бутерброд. Его уши заходили в такт его мыслям. — Производит впечатление, жуткое впечатление, — думал Боган, — чем страшней, тем лучше. — Он отпил из бутылки кефира. — Это, пожалуй, посильней, чем у Сальвадора Дали. Да, глаза, — думал Боган, жуя бутерброд. — Глаза плюс угрюмая мрачность. Мрачная угрюмость, ну и что? Без рекламы нельзя: в наше время все делают себе рекламу. Сальвадор носит усы — это его стиль. А угрюмая мрачность — это мой, Богана, стиль. И это действует. Нужно заявлять о себе. Истинные гении только так и поступают. Вот я прямо и открыто заявляю о себе, и это действует. Нужно, необходимо подавлять и личностью, и угрюмой мрачностью... и глазами. Глаза впечатляют, — думал Боган, — в глазах есть философия, есть даже какой-то намек. Это вам не Сухов-Переросток, — думал Боган. — Сухов-Переросток непонятен, а я понятен. Ой, нет! — испуганно подумал Боган. — Я-то как раз и непонятен. Так, — успокоился Боган. — Нет, конечно же, я не понятен толпе. Толпе понятна только серая бездарность, а я сюрреалист. С одной стороны, как бы и реализм, а с другой — нет. Конечно-конечно. Но глаза — это ж надо было придумать! Дом с глазами. Кто видел дом с глазами? Никто. А он увидел. О, он все время видит глаза! Везде глаза, они преследуют его даже во сне». — Боган поперхнулся. — Этот Тербенев, — подумал Боган, — ну что ему надо? Что он смеется, что издевается! Это, в конце концов, унизительно: „Паша, Паша...“ Какой я ему Паша! Для него нет ничего святого. Даже над картинами смеет смеяться, в неграмотности меня обвиняет. Еще какие-то имена называет. Конечно, умничать каждый может, а вот ты поди напиши такое. Не-ет, где страшно, там и сюрреализм. А что, если он знает? — Боган похолодел. — Нет, этого не может быть, — успокаивал себя Боган. — Нет, конечно, не может быть. Минкин не выдаст, Минкин не подведет. Просто это зависть в Тербеневе говорит. Просто зависть. Он завидует, бездарный красавчик. Завидует, потому что у него нет комплекса неполноценности, а без комплекса неполноценности гения не бывает. И вот он завидует, потому что у меня комплекс есть. Ничего, Минкин не выдаст, Минкин не подведет!»

Боган вышел в коридор. В коридоре снял с висевшего на стене телефона трубку и набрал номер:

— Семена Александровича! Семен Александрович, это вы? Боган говорит. У меня все готово. Нужен будет рабочий, чтобы повесить. Нет, я сам принесу.

Боган повесил трубку, постоял, вернулся в комнату. Вытащил из-за большого холста с глазами щит поменьше, на щите нарисованы мужчина и женщина в позе полета. Заголовок: «За спортивную жизнь».

Боган оделся. На улицу вытащил щит. Сзади захлопнулась дверь. Боган прищурился.

— Да, снег, — сказал Боган, — я знаю. Ну что ж, зима так зима. Меня это не касается.

Но вид он имел оскорбленный. Оберегая от снега, по улице тащил свой щит. Два раза споткнулся. Пришел наконец. Поставил щит на панель уголком, чтоб не запачкать. Выдохнул морозный пар: «Уф...»

Рядом с дверью табличка:

ШКОЛА-ИНТЕРНАТ

Открыл стеклянную дверь. Просунул щит, просунулся сам. Уборщица подскочила, подержала дверь, пока прошел.

— Директор где?

— Да где ему быть? У себя.

Прислонил щит к стене. Поднялся по лестнице на второй этаж. За дубовой дверью гудело. Боган постучался и вошел. Молодой, интеллигентного вида директор отчитывал уче          ника.

— А-а, добрый день! — сказал интеллигентный директор. — Добрый день, я  сейчас.

«Ага, без обращения... — подумал Боган. — Без обращения, потому что отчества не знает. При ученике нельзя без отчества, а так — можно, —
с горечью подумал Боган. — Можно просто — Павел. Ладно, посмотрим».

— Можете идти, — строго закончил директор. — Идите.

Подросток, покосившись на Богана, вышел, а директор, широко улыбнувшись, гостеприимно раскинул руки.

— Наконец-то! Не балуете вы нас, Павел. Нет-нет, — спохватился директор, — я не в упрек, я понимаю: искусство, талант, это требует времени. А что все-таки, Павел, можно будет как-нибудь заглянуть? Хотелось бы посмотреть хоть краем глаза, над чем вы сейчас работаете. Вы знаете, я много думал над тем, что видел у вас в прошлый раз, и... знаете, пришел к выводу, что это здорово. Просто здорово. Необычно! Неожиданно! И своеобразно. Во всяком случае, прежде я ничего подобного не встречал, а я ведь слежу за искусством. Нет, я все же за то, чтобы такие вещи у нас выставляли. Это будет. Это будит мысль. Пусть это непонятно, я понимаю, — упрямо замотал головой директор, — но это будит мысль. — Он кончил мотать головой. — Так я к вам загляну как-нибудь? Так, ненадолго... Ну, показывайте, показывайте, чем вы на этот раз нас порадуете. Я чувствую: опять что-нибудь сверхъестественное.

«Нет, он ничего, — подумал Боган, — он все-таки понял. Способен понять, — поправился Боган, — однако это все же только оттого, что я взял верный тон. Да, угрюмая мрачность, — думал он, спускаясь за директором по лестнице, — нужно подавлять».

Директор всплеснул руками, увидев щит.

— Потрясающе, Павел! — Затуманенным взглядом еще раз посмотрел. — Потрясающе!

С чувством стиснул Богану руку. Обернулся к уборщице:

— Екатерина Ивановна, двух учащихся возьмите, пожалуйста, — и снова принялся любоваться щитом.

Уборщица привела двух огромных подростков.

— Осторожно! Осторожно! — восклицал директор, забегая по лестнице вверх. — Не повредите.

— А чего это глаза уж такие большие? — усомнилась уборщица.

Боган хмыкнул:

— Это выразительно.

— И руки уж больно длинны...

— Это экспрессия.

Директор вмешался:

— Да-да, не мешайте, Екатерина Ивановна, это экспрессия. Где вешать, Павел э-э-э...

— Игнатьевич, — не удержался и подсказал Боган.

— Да-да, я вспомнил, — покраснел директор. — Да. Где вешать, Павел Игнатьевич?

Боган зоркими глазами стрельнул по коридору. Рука со сжатыми пальцами ткнула наобум.

— Здесь.

Про себя отметил: положение пальцев правильно.

Директор с глубоким чувством сказал:

— Большое спасибо вам, Павел Игнатьевич! Мы объявим вам благодарность в приказе.

Он с восхищением смотрел Богану вслед. Потом уборщице строго сказал:

— Вы даже представить себе не можете, Екатерина Ивановна, кто у нас работает. Когда-нибудь... — Он не закончил, ему показалось, что уборщица в будущее не верит.

А Боган, выйдя на улицу, хмыкнул.

«Благодарность... В приказе... — саркастически подумал Боган. — И все-таки я его подавил, — с удовольствием подумал он, — все-таки подавил. Правда, может быть, насчет отчества пережал? Нет! Не пережал. Все правильно, нужно подавлять. Подавил — тогда разговаривай. Вот и на работу могу не ходить — понимает, с кем дело имеет. Правда, этот Семен не такой жлоб, как другие. Как эта уборщица, например. Пусть зайдет — это даже лучше. Для отношений».

Посмотрел на небо, поежился:

«Зима? Ладно, это меня не касается».

Толкнул дверь. Войдя в комнату, зябко потер маленькие ручки — пальцы правильно. Потер уши.

«Холодно, черт возьми, на улице!»

Посмотрел на холсты: да, это поразит, это современно. Подсознание плюс громадный интеллект. Научно и современно.

«Сухов-Переросток?» — тревожно подумал Боган.

«Нет! — Боган прянул ушами. — Нет!»

Сложил надлежащим образом пальцы, посмотрел на них, посмотрел на холсты.

«Нет, главное, разбудить подсознание и интеллект. Я разбужу подсознание, Минкин разбудит интеллект. Сухов-Переросток авантюрист, — подумал Боган. — Что он может предложить? Чем может поразить? Авантюрист, — убежденно подумал Боган. — Нет, я не буду пускаться в авантюры, — решил Боган, — я научно добуду себе славу!» — и скрестил руки на груди.

5

Сухов-Переросток стряхнул снег и вошел в прихожую. Долго закрывал дверь. Сбросил на сундук казенный тулуп, вздохнул. В тусклом зеркале отразилось вогнутое лицо, ноздри, сонные глаза.

— Поспать бы, — сказал Сухов-Переросток, — хоть бы часика два.

Из коридора в мятой полосатой пижаме вышел отец.

— Отдежурил? — спросил отец.

— Как видишь.

— Поешь?

Сухов-Переросток иронически зевнул. Сверху посмотрел на отца, подумал.

— Подумаю, — ответил Сухов-Переросток.

— Об этом думать нечего, надо есть, — по-военному строго сказал отец. (Отец был военный.) — Думать надо о другом. Подумать стыдно — сторожем работает. До чего докатился! Сторож в гастрономе.

— Ну и сторож...

— Ну и... Не ну и, а сторож. Здоровый лоб с образованием. Почти с высшим. Пускай не кончил, но ведь почти... Интересную работу имел — выгнали... Стыд и срам!

— Оставь, — отмахнулся Сухов-Переросток, — оставь — устал.

Отец снял широкую пижамную куртку и стоял маленький, щупленький, в маечке. Сухов-Переросток иронически посмотрел на отца. Усмехнулся.

— Эх, не драл я тебя, — сказал отец, натягивая голенище, — не драл, а теперь поздно.

Он выпрямился и потопал блестящим сапожком.

— Ладно, — сказал отец, топнув другим сапожком, — иди ешь.

Сухов-Переросток болтнул головой, прошел в кухню. На газовой плите булькал кофейник. Он иронически посмотрел на кофейник. На все посмотрел иронически. Это все был быт, предрассудки. Сухов-Переросток презирал предрассудки. Стукнув клепаными брезентовыми брюками, сел.

— Устал, — устало сказал Сухов-Переросток, — докатился!.. Ха! Ради чего я работаю сторожем? — сказал с горькой иронией и снял со сковородки крышку. Втянул ноздрями куриный аромат.

«Поспать? — тупо думал Сухов-Переросток. — Если спать, то не успею. При отце ничего делать нельзя. В каких условиях приходится работать! А надо спешить: осталось два дня. Нужно срочно действовать, пока отец будет на службе. В каких условиях!» — скрежетнул зубами.

— Солдафон! — сказал он и посмотрел на дверь.

Отец, маленький, аккуратный, стоял в дверях.

— Солдафон! — оскорбленно усмехнулся отец. Он помолчал. Сел на беленький табуретик, подбоченился. Ему было рано на службу.

— Нет, не солдафон, — сказал отец, — я офицер. Подполковник. А вот кто ты? Неудавшийся художник? Сторож? Скажи, в чем твое призвание?

Сухов-Переросток иронически улыбался.

— Эх, распустила тебя мать, — вздохнул подполковник. Грустно помолчал. — Послушай, я тебе отец, я тебе добра желаю. Ты знаешь, я не хотел, чтобы ты был художником. Я их не люблю — богема. Ты поступил в училище. Ладно. Я переменил свое мнение. Думаю: бывают и приличные люди, члены Союза художников, есть народные художники, академики, некоторые преподают... Ну, в общем, люди как люди. Ты учился, я тебе помогал. Стипендию ты не получал — хорошо. Кормили тебя, одевали, я сам тебе кисти, краски покупал, этюдники по двадцать семь рублей дарил. Учился ты — еле тянул. Год не дотянул — выгнали. Ладно. Что дальше? Имел интересную работу по профилю. Интерьеры, это же твой профиль? Что получается? Выгнали. По сорок седьмой! Стыд и срам, за прогулы. Встать вовремя не мог. Полгода не работал. Наконец устроился. Кем? Сторожем. Позор! И я думаю, — продолжал отец, — что случилось. Был парень как парень. Занимался в авиамодельном кружке, в футбол играл, боксом занимался, а после этого училища...

— В футбол играют только бездарности.

— Дурак ты. Пеле что, по-твоему, бездарность?

Сухов-Переросток промолчал.

— Ты вот что, — раздраженно сказал отец. — Ты тут без меня черт знает чем занимаешься. Я знаю. Я тебе говорю: брось это дело, пока не поздно.

— Ладно, я тебя маршировать не учу.

— Моя служба не в маршировке заключается! — вскипел отец. — Это не царская муштра... Кх... Николаевское время... Кх... Я реподаватель, артиллерист...

— Послушай, — сморщился Сухов-Переросток, — что, это у тебя вместо зарядки по утрам?

Он попал не в бровь, а в глаз: у отца по утрам всегда было дурное настроение. Отец резко встал. Ему хотелось посмотреть на сына сверху вниз, но сын тоже встал.

— Ну, вот что, — сказал отец, — заруби себе на носу, я тебе говорю: ты свои занятия брось. Эти иностранные журнальчики, всякие сомнительные рукописи тоже брось. Я в своем доме нелегальщины не потерплю.

Ему не удалось посмотреть на сына сверху вниз, но последнее слово все-таки осталось за ним. Он четко, по-военному повернулся и по-военному вышел.

Сухов-Переросток, стукнув штанами о стул, сел. Стукнув по столу кулаком, сказал:

— Тупой солдафон!

И взялся за куриную ногу.

В прихожей хлопнула дверь.

«Ушел, — подумал Сухов-Переросток, — путь свободен».

Сделав длинными ногами три шага, он оказался в прихожей. Движения его были быстры и четки. Прежде всего на пол шлепнулся тулуп. С лязгом откинулась кованая крышка сундука. Длинные руки Сухова-Переростка выгребли из-под слежавшихся тряпок следующие предметы: большую консервную банку, шило и моток проволоки, плоскогубцы и механизм от будильника. Сгреб все в охапку и вынес на кухню. Сложил на стол и начал действовать.

«Да, Боган не годится, — подумал Сухов-Переросток, — Боган работает по старинке. Где ему? Это только профаны, не знающие истинного положения вещей, могут принимать всерьез таких, как Боган. Он взывает к интеллекту, хочет воздействовать на умы, а в наше время нужна бомба. Я думаю, Минкин со мной согласится, — думал Сухов-Переросток. — Минкин умен: он должен меня понять. Ха! Боган...» — иронически подумал Сухов-Переросток.

Из консервной банки торчал пучок разноцветных проводов. Сухов-Переросток подумал — и некоторые из них соединил. Потом он в двух местах шилом банку проколол. Продел в дырки кусок проволоки, взял со стола механизм от будильника и этот механизм проволокой к банке прикрутил.

«Боган старомоден», — подумал Сухов-Переросток и приладил патефонную трубку с мембраной.

— Заведем на месте, — сказал Сухов-Переросток, — и пусть тикает.

Он улыбнулся одними ноздрями.

— Все, — сказал Сухов-Переросток.

Раздался звонок. Сухов-Переросток нервно вздрогнул и встал. Накрыл предмет полотенцем и в три шага вышел в прихожую. Открыл первую дверь, взялся за пуговку замка. Стоя между дверями, тихо спросил:

— Кто там?

Девический голос звонко ответил:

— Это я, Зинаида.

Сухов-Переросток с облегчением вздохнул и открыл дверь.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал он, впуская румяную девушку в искусственной шубке. — Я страшно устал, а дома хранить нельзя. Отец все знает. Ну, может быть, не все, но во всяком случае подозревает: сегодня имел с ним разговор.

— Ах! — ужаснулась Зинаида.

— Да, — подтвердил Сухов-Переросток, — но у меня все уже готово. Унесешь?

— Готово? — радостно удивилась Зинаида.

— Готово, — ответил Сухов-Переросток, — учитывая условия, в которых приходится работать, я совершил невозможное.

— Ах, как бы я хотела вам помочь! — воскликнула Зинаида. — Я восхищаюсь всеми вами.

— Ну, положим, не все достойны восхищения, — снисходительно улыбнулся Сухов-Переросток, — однако пойдем.

Он провел ее в кухню.

— Где? — спросила Зинаида.

Сухов-Переросток рукой указал на стол.

— Это? — Зинаида кинулась к столу.

— Осторожно! — крикнул Сухов-Переросток. — Осторожно!

Он сам снял полотенце. Зинаида восхищенно всплеснула руками.

— Потрясающе! В такой срок!

— В наше время приходится действовать молниеносно, — важно ответил Сухов-Переросток.

— Так ты думаешь, Боган...

— Нет, он с его методами давно и безнадежно устарел. Вот увидишь, Минкин поддержит меня. Кстати, он тебе на эту тему — ничего?

— Больше — ничего. Даже последнее время ничего печатать не дает.

— Странно. А может быть, он... Нине отдает?

— Нет, что ты! — обиделась Зинаида. — Если бы дал, то только мне. Он больше никому не доверяет.

— Ну что же, это только подтверждает мои предположения. Именно я, и никто другой, разнесу эту стену.

Сухов-Переросток помолчал.

— Итак, — сказал Сухов-Переросток, — объект номер тридцать. Не ошибешься?

— Ну что ты? У меня тоже все готово.

Через пятнадцать минут Зинаида уходила от Сухова-Переростка, унося с собой перевязанный шпагатиком ящик, обыкновенную с виду посылку, а Сухов-Переросток наконец разделся и забрался в кровать. Но вместо того чтобы спать, он, сделав волевое усилие, вытащил из-под подушки свеженький, сверкающий глянцем журнал, посмотрел репродукции, а потом принялся читать вслух и нараспев:

— «Художник не выбирает и не абстрагирует предмет жизни: он идентифицирует выбранный им предмет в самой жизни». — Так, — сказал Сухов-Переросток, — только не «художник» и не «он», а «я». Повторим. Я не выбираю и не абстрагирую предметов от жизни, я идентифицирую выбранный мною предмет в самой жизни. — Вот так, — удовлетворенно сказал Сухов-Переросток, — дальше... угу!

Аллан Капров определяет... нет, не Аллан Капров, а я определяю свою точку зрения: «Среди тех положений, которые, как я считаю, имеют значение в концепции»... так, повторим.

...парадоксальный момент просветления, свойственный философии Дзен... повторим.

...концентрация внимания на вопросе «Что это?»...

Сухов-Переросток зачем-то снова и снова повторял непонятные фразы, пока наконец не заснул.

6

Минкин отплюнулся: в рот попала борода. Поморгал желтыми ресницами, посмотрел в потолок.

— Н-да, — сказал Минкин, — ну что же...

Вгляделся: лежал среди книг. Так и должно быть. Книги, книги, книги... Он всю жизнь их собирал. Недосыпал ночи, с утра собирался занимать очередь за редкой подпиской. Со временем это утряслось, образовались знакомства. Теперь звонили, если что. Предупреждали. Все равно знакомства продолжал расширять. Втайне даже гордился знакомствами. Был знаком с продавщицами. Нет, не с какими-нибудь там вульгарными продавщицами, а с благородными, понимающими продавщицами книжных магазинов. Они же его уважали за разностороннюю эрудицию, за широту взглядов, за отстраненный вид. Ну конечно, одними только этими знакомствами не проживешь. Доставал темпланы издательств, чтобы уж ничего не пропустить, а если выпадала командировка в периферийные города или бывали другие дальние дороги, где бы ни был, первым делом в книжные магазины. Там, конечно, диву давались простодушные, провинциальные продавцы, когда скупал во множестве приезжий бородач то, что, по их мнению, и даром не стоило брать. Но он-то знал, что, приехав назад, в Ленин­град, всегда обменяет с успехом ненужные ему экземпляры на книги, которые когда-то не сумел раздобыть. Да, знал, что не пропадет. Обменивал, выменивая иногда на одну ходовую новинку две, а то и больше необходимых ему книг. Случалось и наоборот, отрывая от сердца и сделав на прощанье нужные выписки, отдавал какую-нибудь удивительную редкость за очевидную для всех ерунду. Вот тогда удивлялись книжные продавщицы причудливости вкуса. Удивлялись темные книжные жучки. Удивлялись, но пользовались. Минкин молчал. «Не объяснять же? Странностей не нужно объяснять». И молчал.

Продавщиц для поддержания знакомства водил к Нине в салон. Там они в тонких разговорах находили себя: им было приятно внимание философов, художников, театроведов. Особенно приятно философское внимание. Философы были интеллектуальны, говорили серьезно, глядели солидно. Художники, как правило, были игривы, но и те хороши. Поэты были не от мира сего. Ну что ж, им приятно, а для дела полезно. Минкин тем временем добывал нужные книги, пополняя библиотеку. Библиотека не была самоцелью. «Нет это лишь средство, а цель… О, о цели до поры до времени помолчим». Пока же Минкин шел к цели, многим казалось, что в его библиотеке не хватает системы. Между тем система была.

Минкин усмехнулся.

«Вам кажется, странно, — усмехнулся Минкин, — вам странно?»

Да, библиофилам казалось странно. Разные бывают библиофилы, бывают библиофилы классические, собирающие редкие инкунабулы, книги девятна­дцатого, восемнадцатого веков и даже более ранние книги. Есть любители переплетов из телячьей кожи, есть любители сафьяновых переплетов; любители сафьяновых переплетов, как правило, более тонки, но ни те ни другие не интересуются содержанием книг: их больше занимает качество пористой бумаги, какая-нибудь виньетка и другие такие же тонкости. Бывают собиратели тематические. Те собирают символистов, другие акмеистов, некоторым необходимо иметь все издания романа Горького «Мать». Один любит Георгия Адамовича, другой — Георгия Иванова. Есть любители поэзии вообще. Они собирают решительно все поэтические издания. Есть собиратели журналов.

Минкин собирал не так, он собирал по-другому. Что-нибудь хочет достать, говорит совершенно точно, что именно. Но сегодня нужно одно, а завтра кое-что из совершенно другого раздела. Например, в среду достанут ему из-под прилавка исследование доктора Келлера «Современные психопаты» тысяча восемьсот девяносто второго года издания, а в пятницу он покупает за шестьдесят семь копеек «Историю создания русского парового двигателя» в мягкой обложке. Казалось бы, нет никакой системы, а вот система была, только система непостижимая для не имевших ключа. Следуя этой системе, он покупал и брошюрку за двадцать копеек, и ветхий томик за тридцать рублей, а то даже отпечатанный на машинке перевод или перепечатку с какой-нибудь уж совсем редкой книги. Да, система.

Минкин снисходительно посмотрел на воображаемых библиофилов. «Вам странно? Я это знаю. Я принял это к сведению».

Он сел на диване, взъерошил бороду, сунул ноги в больничные шлепанцы. Встал, прошелся по комнате особым манером до окна. Посмотрев в окно, увидел снег. Это его озадачило. Некоторое время он постоял у окна, посмотрел на снег.

«Ну что ж, — Минкин встряхнул волосами, — примем это к сведению. В конце концов, этого и следовало ожидать».

Он отошел от окна — со всех сторон книги.

«Кроме того, это очень красиво, — подумал Минкин, — это лучше всякой мебели. Мебель это пошло, а книги — нет».

Взял нужную, раскрыл, полистал. Сел на коврик, раскрытую книгу положил перед собой.

«Открыть форточку? — подумал Минкин. — Нет, холодно сегодня, лучше — озонатор».

Встал, полез под стол и вытащил оттуда черную, всю в дырочках штуку. Включил, и в комнате запахло электричеством. Понюхал электричество и сел на коврик. Заглянул в книгу и стал особым манером укладывать ногу — не получилось. «Скажите пожалуйста, не получается! Ну что ж, этого и следовало ожидать. Так сразу, конечно, и не получится. Хатха-йога постигается упорным трудом. Ну что ж, тогда — пранаяму, а потом — медитировать». Совершил пранаяму, то есть особым манером дышал, а медитировать не вышло — не умел.

«Ну что ж, этого и следовало ожидать. На сегодня довольно, а Хатха-йогу нужно будет все-таки освоить. Не сразу, конечно, но главное — книгу достал».

Надел брюки, свитер, пиджак, взрыхлил волосы, бороду растрепал. Подошел к зеркалу — в основном остался доволен.

«Только вот моргаю. С этим нужно бороться. Моргание, конечно, признак, но я не нуждаюсь».

Прошелся вдоль полок особым манером, аккуратно ладонью книги выровнял.

— Книги! У меня принцип, — с удовольствием сказал Минкин и посмотрел на библиофилов.

Минкин собирал книги по особому принципу. Нет, в его библиотеке были, разумеется, и поэты, но уже какие-нибудь совсем исключительные, упоминаемые разе что в примечаниях; была и проза, но тоже только то, что абсолютно невозможно достать. Однако суть коллекции заключалась не в этом. Минкин мыслил системно — и книги были научные. По разным вопросам. Ну, во-первых, было несколько серий. Вот, например, серия «Жизнь замечательных людей». Эта — была вся целиком. Интересная серия: из этой серии можно извлечь много полезного. Минкин извлекал: один писатель был алкоголиком, у другого был геморрой, третий бессовестно жульничал в карты; о композиторах еще интересней: Гофман любил изобретать, Вагнер мог писать музыку, только надев зеленый халат. Другим дела нет до этих, казалось бы, мелочей, а Минкин извлекал. Извлекал и классифицировал.

Было несколько энциклопедий — бездна информации. Какую фамилию ни возьми — деталь. Медицинский раздел был представлен психоаналитиками. «Фрейд многое объяснял в природе аномалий». Был Абу Ольфа Радж и «Физио­гномика» Аристотеля. Книга по френологии тоже была, пока одна. Лицо и череп занимают важное место в жизни человека. Очень интересовался Минкин хиромантией и хирософией — этих книг было много. Была «Астрология». Но, главное, были мемуары. Без мемуаров обойтись было невозможно, и они составляли большую часть библиотеки. Это был фактический материал. С ним проводилась большая научная работа. По вопросу, которым занимался Минкин, в то время еще не было специальной литературы. Поэтому Минкину приходилось черпать информацию из разных источников. И вот источники были. Они стояли на стеллажах, пестрыми лентами опоясывали стены, распирали стенки книжного шкафа, расширяли эрудицию. Минкин был человеком большой эрудиции.

— Да-а-а, — сказал Минкин. — Да-а-а... — протянул он задумчиво, — книги у меня не стоят на полках без дела. Я их читаю, читаю, — повторил он. — Я читаю их постоянно, читаю везде: дома, на работе, в поездах, в трамваях, в ванной, даже... хм... — Минкин запнулся. — Везде, — обобщил Минкин и подошел к столу.

За этим столом провел немало бессонных м-м… часов. Провел колоссальную научную работу. Черпал, извлекал, классифицировал, составлял таблицы, сопоставлял. Он был пионером. Труден путь пионера. Труден, но почетен. Труд был окончен.

— Условно окончен, — сказал Минкин, — он перманентен, он развивается.

Вынул из ящика пачку листков машинописного текста и еще один мелко исписанный листик.

— Всё! — торжественно сказал Минкин. — Здесь всё. И то, что здесь, то бесспорно. Всё это научно обосновано, теоретически доказано, подтверждено экспериментами. Это — бесспорно. Бесспорно и перманентно, — добавил Минкин и подумал: «Отдать заключение Зинаиде Нарзан? Пусть перепечатает, чтобы уж было всё. Нет, заключение я не могу доверить даже Зинаиде Нарзан. До двадцать четвертого — никому. А двадцать четвертого...»

— Ладно, — сказал Минкин, — Сухов-Переросток... Боган... Ладно.

Где взять людей? Нужны люди. Нужны еще люди. Их пока мало. Надо найти. Надо определить. Необходимо общество. Общество, которое было бы способно...

Но тут у Минкина забурлило в животе, и он вышел из комнаты, и, чтобы не прерывать течение мыслей, не взял с собой ни книги, ни журнала.

7

Гудзеватый нащупал выключатель, щелкнул. В глаза ударили лампочки. В головах стоял двуглавый торшер.

«Хорошо бы иметь кресло-торшер, — подумал Гудзеватый, — так, чтобы и сидеть и светило».

Видел однажды такой торшер в журнале «NBI». По-немецки Иван Соломонович не читал, но журнал покупал: любил современную жизнь.

«Да, хорошо бы!»

Все остальное было со вкусом: удобство и эстетика. Занавески с абстрактным рисунком, светлые обои. «В такую комнату нужны светлые обои». На стене репродукция Пикассо. Репродукция не помещалась в металлическую рамку — с одной стороны пришлось на четверть подрезать.

«Жалко! Вообще комната обставлена со вкусом: полированная мебель, столик низкий, низкие кресла — пара. Сидеть „тет-а-тет“. Много книг на асимметричных полочках. Есть зарубежная литература: Хемингуэй, Стейнбек и Апдайк. Много мемуарного жанра — жизнь людей искусства очень неприлична. Под потолком треугольничком плафон. Не совсем треугольничком, отчасти — окружностью. Только вот своды?.. Потолок сводчатый — это несовременно. Теперь несущие стальные конструкции, прямые строгие линии, больше вкуса во всем. Что ж, человечество прогрессирует, развивается и вкус. Все стало проще, естественнее. Конечно, своды устарели.

Ничего! Подойдет очередь. Жить в новом районе. Широкие светлые проспекты, аллюминий и стекло. Нержавеющая сталь. Вот если бы стали строить небоскребы, как в Америке. И побольше рекламы. „Реклама — двигатель торговли“. Ну и вообще это красиво. Это будет. Сейчас начинают понимать необходимость рекламы. Разрастается город: скоро будет новый Нью-Йорк. Новые дома, хоть и не небоскребы, но тоже прямые строгие линии. Старые дома, дворы-колодцы, все это снесут. Нет, будут, конечно, оставлены исторические и культурные памятники, такие, например, как Исаакиевский собор, потому что там маятник Фуко, доказывающий вращение Земли и существование материи, или Госэрмитаж, там тоже культурные ценности, произведения, так сказать, искусства. Вот одна только гробница Александра Невского весит девяносто пудов чистого серебра. Это же тысяча четыреста сорок килограммов! — поразился Гудзеватый. — Ну, конечно, там не так много вкуса — в завитках собирается пыль. Нет, никто в принципе не возражает — достопримечательности нужны, но жить лучше в новом районе. Много света и все удобства. Далеко? Ничего, метро есть. Ну а если в театр или в филармонию, если возвращаться с дамой, например, можно взять такси. Вот свою бы машину! Выйти из филармонии с ключом на цепочке, открыть дверцу. Ехать по прямому, как стрела, проспекту, среди реклам... Рядом дама интеллигентная, близкая по уровню. Скажем, вдова режиссера.

Можно познакомиться в филармонии.

Ну там, слушали Баха.

Немного режет слух, Григ приятней?

Но Бах лучше выражает динамику века.

Да, иметь бы свою машину! Но при данном финансовом положении вещей — это утопия. Ну, в общем, можно и в такси. Даже лучше: не нужно управлять.
Это даже удобней, если с дамой.

Зато современная квартира. Пусть однокомнатная, зато эстетично и все удобства. Можно ванную отделать цветной плиткой». Гудзеватый представил: в ванной дама, голая, близкая по уровню... Из комнаты тихо доносится музыка... Бах. Нет, лучше какая-нибудь зарубежная, соответствующая случаю. Полное понимание...

Гудзеватый остановил полет мысли, откинул край клетчатого пледа и погрузил ноги в лохматый коврик. В кальсонах с начесом встал, ножки в развод. Делал гимнастику: не забывал делать гимнастику по утрам.

«Хорошо бы достать гимнастику йогов.

В Индии много йогов.

Но в Индии не современно...

В Польше?..

Да, там восемьдесят пять процентов частного сектора. Кроме того, там абстракционизм разрешен».

Видел в журнале «Польша» абстрактную репродукцию: обнаженная женщина и петух.

«Попросить Николая Николаевича сделать копию? Откажется.

Можно хорошо заплатить. Скажем, пятьдесят рублей. И Николая Никола­евича поддержать в трудную минуту. Поддержать искусство, талант. Да, поддержать материально.

Нет, откажется. Жаль.

Покупать картину самого Николая Николаевича? Не то. Не похоже на абстракционизм, хоть и не понятно. Все таки в абстракционизме больше углов. Более угловатые изображения, прямые строгие линии. Нет, у него не похоже. Видимо, не выражает динамики века».

Медленно пил крепкий кофе. Свой, фирменный кофе. Смаковал. Рецепт из немецкого журнала, а перевел переводчик из орготдела.

«Да, там, на Западе, умеют пить кофе. Мы еще отстаем в культуре. Учиться, учиться и учиться!»

Мысли бродили:

«Завтра получка. Надо бы пополнить свой бар. Нужно посмотреть в магазине, нет ли чего-нибудь оригинального.

Дама должна прийти. Познакомился на выставке „Интерснаб“. Крупная, каштановая, „бальзаковский возраст“. Интересно, у нее с культурным уровнем как? Понимает ли искусство?»

Еще на кухне в окне увидел снег.

«Ну что ж, всему, как говорится, свое время».

На улице остановился, подумал:

«Морозный озон полезен. Времени хватит. Можно прогуляться пешком. Например, Пушкин любил ходить пешком. Правда, Пушкин на стуле сидеть не умел...»

Подумал немного.

«Можно».

Посмотрел на белую Неву, на исторические и культурные памятники, покрытые снегом и сказал:

— Люблю русскую зиму!

8

Обойный рисунок запрыгал по желтой стене. Со стены светлое пятнышко скакнуло на Колино лицо, с Колиного лица на Лялино. И Ляля проснулась — она засмеялась. И, сев на кровати, босыми ступнями почувствовала прохладный паркет. Она опять засмеялась, поджала ноги и пальцы поджала. Посмотрела на Колин портрет.

— Красивый Коля, — сказала Ляля, — красивый и симпатичный. Самый симпатичный на свете. И усы, и борода, и вообще. А я? Я страшно люблю, — сказала Ляля, — и вот теперь я выхожу за него замуж.

«Ничего себе! — радостно ужаснулась Ляля. — Надо же, замуж! Только подумать. Все-таки раньше было спокойнее, — подумала Ляля, — раньше я не выходила замуж. Нет, нет! Я, конечно же, очень хочу замуж за Колю, — подумала Ляля, — но страшно. Раньше когда-то это было не так скоро, а теперь... Двадцать пятого. Ой, ведь это ровно год! — удивилась Ляля. — Ровно год, как я знаю Колю. Ох, страшно! Двадцать пятого. Это, правда, еще только заявление, — подумала Ляля, — ведь еще потом ждать. Нет, самое страшное все-таки заявление. Там, после заявления уже все пойдет само собой, и так — до самой свадьбы. Свадьба пышная нам ни к чему, — деловито подумала Ляля, — нет, не надо, обойдемся. Конечно, это было бы приятно, в белом платье, до самого пола, Коля во фраке, как в кино. А что? — ему бы пошло. Правда, теперь так не женятся, но вообще, было бы здорово.

Нет, не надо, — вздохнула Ляля, — можно и так. Скромненько. Потому что это не главное — это роскошь. Мы просто так распишемся, посидим здесь с бабушкой... Да, свидетели, вот еще, — вспомнила Ляля. — Интересно, кто будут свидетели? Наверное, Александр Антонович — без него нельзя... А кто же еще? Ну ладно, до этого еще далеко: месяц, если не больше.

А вот сегодня: как там у Коли решится? Он так беспокоился. Странно, что это он? Не так уж и трудно в конце-то концов работу найти. Ну, если не выйдет сейчас, можно этим заняться и после Нового года. Куда торопиться? А после Нового года всегда и везде очень много работы. Неизвестно почему, но много — что-то там с бухгалтерией. И особенно нечего думать. Вот разве что Коля теперь озабочен, что, мол, семейная жизнь, расходы на свадьбу и прочее всякое?.. Ерунда! Деньги — ерунда. Дело не в деньгах. Деньги им не нужны. Во всяком случае, много не нужно. Нет, тут дело в чем-то другом, и вчера как будто Коля что-то скрывал. Да нет, ничего Коля не может скрывать: он бы от Ляли не стал скрывать ничего. Правда, вчера он как будто был чем-то встревожен. Что-то его беспокоит. Конечно, с одной стороны, предложение, это верно... но об этом предложении и раньше было известно. Уж ему-то было извест­но — не в секунду же он это решил. А вот чем-то был он встревожен — и все. Это чувствовалось. А действительно, почему он так разволновался, услышав про этих, двоих, под окном? И, кстати, те двое, были они или нет? Ведь как-будто своими глазами их видела. И какие-то странные.

А следы, — спросила себя Ляля, — следы где? Раз не было следов, значит, и тех не было, а если бы те были, то были бы и следы. А их нет.

Нет, — сказала Ляля, — конечно, не было никого. Это я так, примерещилось мне: снегопад».

Солнечный зайчик снова запрыгал по Колиному лицу, по портрету. Ляля улыбнулась.

«Автопортрет, — подумала с гордостью Ляля. — Я попросила — и он написал. Вот написал для меня. Стоило попросить. Ах, чего бы я не сделала для Коли! Что бы мне сделать для Коли? Ничего пока не могу сделать, разве что успеха пожелать в сегодняшнем деле».

— Желаю, очень желаю! — крикнула Ляля и сжала тугой кулачок. — Вот, сжала, и теперь ни за что не разожму. Весь день. Так и буду держать.

Так и одевалась, не разжимая кулачка, умывалась, не разжимая, причесываться, правда, было неудобно, но все-таки причесалась и при этом все-таки не разжала.

«Все, — сказала Ляля и посмотрела в зеркало. Посмотрела, в целом одобрила, вот только глаза... — Да, мне бы другие глаза, — сказала Ляля, — мне бы голубые: блондинкам все-таки больше подходят голубые глаза, жалко, что карие». Немного погрустила об этом и пошла в комнату.

Бабушка уже накрыла на стол, оглянувшись на Лялю, положила ей на тарелку две ложки пюре, дымящуюся, тугую сардельку.

— Доброе утро, бабушка, — сказала Ляля чуть-чуть виновато. (Вчера, задержавшись, застала бабушку спящей.)

— Доброе, доброе, — отвечала старушка, — совсем неплохое. Зима. Так что с праздничком тебя, со снежком? А тебе что сегодня — с утра?

— С утра, бабушка, я там подменяю одну… Меня попросили. Вчера не успела предупредить — поздно пришла.

— Да уж, загуляла, деточка, загуляла. Совсем позабыла старуху.

— Что ты, бабушка, что ты! — укоризненно воскликнула Ляля. — Я тебя никогда не забуду, и когда выйду замуж, и тогда не забуду. Буду каждый день приходить. То есть вместе будем приходить, — поправилась Ляля.

— А что, уже собралась? — Бабушка сверкнула очками. Ляля покраснела.

— Ну, почти… В общем, собралась.

— Ну что ж, — вздохнула старушка. — Ну и дай Бог! Жалко, конечно, да не век же со мной вековать. А этот твой кавалер, он вроде ничего, симпатичный. Серьезный, негромкий, похоже, не пьет — в наше время ведь, знаешь, главная опасность, а тем более художники: они народ обычно шумливый, ветреный. Да нет, не подумай, я не о Коле. Он-то как раз внимательный, вежливый, пого­ворить с ним приятно. А материально… Это уж как-нибудь сладите. Молоды еще — успеете.

Бабушка повздыхала.

— И когда?

— Да вот, двадцать пятого пойдем подавать заявление, чтобы в Колин день рождения. Он говорит, что это ему как подарок. Такой чудак!

— Ну-ну, — сказала бабушка, — придется и мне побаловать вас. Испеку «Наполеон» — отнесешь. Да передай, что вот, мол, от бабушки ко дню рождения. Бабушка, мол, испекла.

— Ну, конечно же, бабушка, скажу, — сказала Ляля, — я сама тебя хотела просить про «Наполеон», а ты уж и догадалась. Какая ты все-таки умница, бабушка!

— Ну ладно, пока замуж не вышла, ты вот что. Сделай тут одно дело.

— А что такое?

— Да соседка наша, Евгения Евгеньевна, больна...

— Доктора вызвать?

— Да погоди, не торопись. Доктора я вызвала еще вчера, так что с этим в порядке. Другое надо. Тут все одно к одному. Заботы: к ней вчера приходила дама, женщина из райисполкома. Евгения Евгеньевна когда-то давно еще, еще когда работала на заводе, она там на очередь стала, на метры. Ну вот, очередь теперь, оказывается, подошла. Сыновья, те повыписывались, но это не беда:
у нее комната, сама знаешь, какая, за кухней, не соответствует, так что ей метры дадут. А ты возьми ей в жилконторе «форму девять»: сдать в исполком. Некому ей взять. Я бы сыновьям кому позвонила, а у них телефонов нет. Так вот ты возьми. Сама-то больна.

— А, ну хорошо, я сейчас по пути и зайду.

— Нет, ты завтра возьми, завтра паспортистка с утра, с девяти. Сделаешь?

— А как же, обязательно, бабушка, конечно. Может быть, в исполком отнести?

— Да нет, это уж ей самой придется. Там заявление и паспорт, много чего. Тут без нее не сделается.

— Ну хорошо, бабушка, хорошо, я пойду. — Ляля встала. — Спасибо, бабушка! — И, чмокнув бабушку в дужку очков, Ляля надела свое синее пальто, укуталась белым пуховым платком и вышла.

На лестнице встретился одинокий пьяница Петров, возвращавшийся откуда-то в тяжком похмелье. Он поднял на Лялю опухшее лицо и попытался приветствовать девушку, но вместо приветствия вышло какое-то бульканье, и Петров устыдился. Ляля ободряюще ему улыбнулась и вниз по лестнице каблучками простучала. Петров обернулся и, умилившись, сказал:

— Ишь ведь, а какая была кроха. А я-то…

Махнул рукой и едва удержал равновесие.

Во дворе яркий свет отовсюду ударил Ляле в глаза, сбил, ослепил. Ляля остановилась, держа кулачок в кармане пальто: рукавичку надеть не удалось.

— Весь день не буду разжимать, — сказала Ляля и, щурясь, осмотрела заснеженный двор — все под снегом. Деревья, хрупкие ветки; старая прачечная — ее почему-то называют шаражкой — и шаражка под снегом; под снегом закрытый брезентом автомобиль, стоявший годами. Раз как-то Коля сказал, что, наверное, там уже нет никакого автомобиля — истлел и рассыпался, осталась только брезентовая окаменелость. «Коля шутит», — Ляля улыбнулась.

Около автомобиля огромный техник-смотритель распоряжался дворничихой Натальей, а над белой крышей шаражки поднималась золотая стена.

9

Александр Антонович потянулся и пяткой уперся в подлокотник дивана. Голова уперлась в другой подлокотник. Ощутив давление, приподнялся и сел на диване. Прокашлялся и крикнул:

— Ma tante!*

Крик получился хриплый и какой-то петушиный. Александр Антонович недовольно повертел головой, прокашлялся и снова крикнул:

— Ma tante!

На этот раз получилось достаточно звучно. Где-то за шкафом скрипнула дверь. Теткин голос тоненько спросил:

— Шура, ты встал?

— Ma tante, как погода на дворе? — полюбопытствовал Александр Антонович.

— Снег на дворе, — недовольно ответила тетка.

— Снег?

Александр Антонович вскочил, выпрямился, согнулся и ткнулся лбом в запотевшее стекло. Повертев головой, Александр Антонович осмотрел местность: за синим куполом Троицкого собора в морозной дымке сверкал и искрился превосходный Санкт-Петербург. Александр Антонович с довольным видом отошел от окна, осмотрелся и, ниоткуда не видя опасности, подхватил длинную ночную сорочку и пробрался к буфету.

— Шура! — услышал он укоризненный голос тетки. Тетка притаилась за трюмо. Александр Антонович заскрежетал зубами.

— Уроков нет, — резко ответил Александр Антонович.

— Ты бы хоть позавтракал, — робко предложила тетка.

— Ohe, mon Dieu! Что вы на меня насели со всех сторон? — возмутился Александр Антонович. — Эта несносная Pauline продолбила мне печень; вернешься под отчий кров, мечтая хоть здесь обрести душевный покой и отдохновение от повседневных забот, и что же? Родная тетка принимается терзать тебе душу. Не совестно ли, ma tante? Ну что дурного, спрошу вас, ma tante, в маленькой рюмочке водки? Что дурного?

— Но, Шура, ведь это же будет не одна рюмочка, — жалобно протестовала тетка, — и потом, нельзя же до завтрака.

— Mais pourquoi? — воскликнул удивленный Александр Антонович. — Pourquoi pas?* Ведь это же русская водка. Нет, вы скажите, русская или нет? Je vous demende parlor, ma tante**.

Но тетка молчала, не умея возразить против патриотических доводов племянника.

Алкесандр Антонович тем временем подошел к буфету, налил рюмочку и, сделав спазматическое движение горлом, проглотил. Задумался Александр Антонович.

Два года назад Александр Антонович женился. Будучи человеком строгих правил, Александр Антонович не переехал к жене, но и к себе переехать супруге не предложил.

— Ведь не можем же мы жить в одной комнате с теткой, — сказал тогда Александр Антонович.

— Но почему ты не хочешь жить у меня? — недоумевала Pauline.

— У тебя! — восклицал пораженный молодожен. — Как это можно?

— Отчего же нельзя?

— Pauline, как ты не понимаешь? — благородно негодовал Александр Антонович и при этом хватался за голову. — Как не понять такой простой вещи! Ведь это же неприлично — мужу переезжать к жене! Что скажут?

— Никто ничего не скажет, — настаивала Pauline, — некому говорить — не те времена.

— Ну так сказали бы, — возражал Александр Антонович, — да просто судачили бы в мои времена, — под своими временами Александр Антонович подразумевал девятнадцатый век.

— Тогда давай переедем к тебе, — не сдавалась Pauline.

Наконец Александр Антонович согласился на компромисс: он переехал отчасти. То есть перевез на квартиру Pauline небольшой диванчик с грифонами, полубуфетец красного дерева и часы с Наполеоном на коне. Над полубуфетцем повесил два старинных портрета.

— Мои предки, — сообщил Александр Антонович, хотя на картинах был изображен один и тот же Наполеон в разные периоды жизни. Теперь Александр Антонович, созерцая портреты, леживал иногда на диване, с лорнетом в одной руке и длинным чубуком в другой. Вернее, полулеживал, полусиживал, так как длинные, стесненные грифоном ноги Александра Антоновича торчали несколько в сторону. Александр Антонович переводил взгляд с портретов на ноги и видел шерстяные носки с заботливой теткиной штопкой. Со стоном отводил Александр Антонович взгляд от носков, вставал и, мучимый ностальгией, возвращался к себе.

Нет, не то чтобы Александр Антонович был так уж бессердечен к Pauline. Вовсе нет, и даже Pauline он любил. «Ну как не любить, подруга и спутница жизни». Но уж очень дорожил Александр Антонович своей, если честно сказать, холостяцкой свободою. Это и было (в чем бы и самому себе не признался) истинною причиной нежелания переехать к Pauline, а потом — и причиною постоянных побегов, а обычаи, приличия и даже ностальгия были только предлогом.

«Да-с, подруга и спутница, — соглашался Александр Антонович, — но личное счастье не должно препятствовать пользе Отечества. Ведь, в конце концов, у меня занятия, миссия, долг».

Род занятий Александра Антоновича отнюдь не определялся профессией: по профессии он был учителем. Он преподавал в средней школе французский язык. Сам по себе предмет и приятный и полезный, — но Александр Антонович детям не доверял. Внедряя свой предмет в юные умы, был отечески строг и за строгость стяжал себе кличку «полковник». Этой кличкой гордился.

— Нет, — говорил Александр Антонович, — c’est une proftssion de moi, mais je aine profession de foi*, — любил изобретать французские каламбуры.

Свою же profession de foi, миссию, долг, Александр Антонович видел в том, чтобы целыми днями бродить по Северной столице, разыскивая следы ее былого величия, причем следами величия в равной мере могли оказаться и какая-нибудь ветхая деревянная галерейка, и врытая в землю у ворот старинная пушка, и даже засохшее дерево. В поисках величия шнырял он по замызганным лестницам, дергал ручки дверных колокольчиков, приводя в неистовую ярость не принимавших его объяснений жильцов; даже в окна заглядывал Александр Антонович, надеясь увидеть какую-нибудь неучтенную древность. Шарахались обитатели бель-этажа, когда среди спокойной семейной трапезы в окне появлялось длинное, строгое, даже, пожалуй, непреклонное лицо. Александр Антонович не смущался, он орлиным взглядом окидывал комнату и, если что-либо привлекало его внимание, доставал лорнет или театральный бинокль, смотря по отдаленности предмета, и сосредоточенно рассматривал заинтересовавшую его подробность. Люди, вместе с их приватною жизнью и внезапно смятенными чувствами, его не интересовали. Эти граждане не имели ампирных очертаний и в сферу внимания не попадали. Рассмотрев то, что его интересовало, Александр Антонович прятал лорнет, и длинное лицо из окна исчезало. Можно представить, какой поднимался переполох, как начинали думать да гадать, что бы все это значило; как на ночь во всех дверях, внешних и внутренних, на все обороты защелкивались стальные замки, и мирные обыватели еще долго просыпались и вздрагивали от каждого шороха по ночам.

Судьба встревоженных Александром Антоновичем граждан Александра Антоновича не волновала. Спрыгнув с окна, он отрясал мел с панталон и отправлялся далее исполнять свой долг перед историей и Отечеством. Вот так, в момент исполнения долга и познакомился однажды Александр Антонович со своей будущей спутницей жизни. Эта встреча случилась на лестнице одного из петербургских домов, где в этот момент Александр Антонович изучал дверную медную ручку. Дверь отворилась — в дверях стояла девица.

— Что вам здесь нужно? — недовольно спросила jeune personne.

— Видите ли, mademoiselle, — начал смешавшийся Александр Антонович и понял, что навеки погиб. На груди у незнакомой девицы сверкала ампирная брошь. Мало того, черные волосы некрасивой в общем-то барышни были разделены посередине пробором и расходились в ампирной прическе, закрывая девичьи уши. Александр Антонович протянул руку вперед и пальцем потрогал ампирную брошь. Барышня в испуге отпрянула и завизжала.

— Ohe, mille pardon, mademoiselle! — вскричал Александр Антонович, ему захотелось всегда приходить в этот дом, всегда нажимать медную ручку, всегда трогать эту ампирную брошь, Александр Антонович, что называется, врезался с первого взгляда.

— Mille pardon, mademoiselle, но умоляю, выслушайте меня.

Так состоялось знакомство.

Pauline училась в университете, изучала там шведский язык. Александр Антонович надеялся со временем приобщить ее также к французскому языку и, если удастся, к латыни. Для осуществления этого плана носил ей гвоздику. Через полгода состоялась петербургская свадьба.

Но, увы, не оправдались надежды Александра Антоновича: не стала Pauline изучать французский язык, а латынь тем более — параллельно шведскому в университете изучала английский. Александр Антонович в принципе не имел ничего против английского языка — в конце концов, в ампире существовали и англоманы, — но Pauline не интересовалась ампиром. Pauline оказалась на редкость самостоятельной особой: упорно занималась она своей Скандинавией, ходила на какие-то подозрительные спектакли, слушала варварскую музыку, и однажды она совершила такое, что Александр Антонович навсегда погрузился в себя: Pauline предстала перед Александром Антоновичем в джинсах.

«Может быть, Теруань де Мерикуры? — предположил Александр Антонович, хотя Теруань де Мерикуры были здесь ни при чем»¹.

— Во всяком случае это вредный нигилизм, — сказал Александр Антонович. — Это черт знает что такое. Это вероломная измена, — сказал себе Александр
Антонович. — Уйду в себя.

«Отдамся искусству», — решил Александр Антонович, уйдя в себя. Какому искусству отдаться — Александр Антонович еще не решил, но в последнее время он все более склонялся к мысли написать монографию.

Александр Антонович налил рюмочку, выпил, облизнулся, прищурился и сказал: «Delicieux!»

«Монографию! — задумчиво повторил Александр Антонович. — Да, монографию! А что, это в общем-то неплохая идея. А что? — оживился Александр Антонович. — Если я напишу монографию о бисере? Бисер — это пока еще белое пятно на карте искусства. О бисере очень мало написано. Очень, очень мало написано. Смехотворно мало написано: одна брошюрка всего — „Бисер из коллекции князя Вяземского“. Ну что за коллекция у князя?— пожал плечами Александр Антонович. — Разве это коллекция? Вот у меня, так точно, коллекция. Нет, ваше сиятельство, — сказал Александр Антонович, — нет. Монография за мной».

Таким образом успокоив себя, Александр Антонович выпил третью рюмочку и прилег на ампирный диван.

В комнате Александра Антоновича все было в духе времени. Его времени. Правда, время Александра Антоновича растянулось примерно века на полтора, с начала восемнадцатого и до сороковых годов девятнадцатого века, то есть до того времени, когда поздний ампир стал сменяться вторым рококо, когда начали строить железные дороги, когда пепиньерки, вышивавшие бисером, сменили нитяную канву на бумажную, словом, когда начал бурно развиваться прогресс. Александр Антонович прогресса не терпел, находя в нем упадок мысли и чувства. Поэтому всегда в разговоре заменял современные слова более его умонастроению подходящими; ну а если в ампире или классицизме не оказывалось соответствующих понятий, Александр Антонович вообще на эту тему не говорил. Пароход он именовал пироскафом, вместо слова автомобиль употреблял французское voiture, что можно перевести и как экипаж, а самолет называл в лучшем случае летательным аппаратом, а то иногда и монгольфьером.

В комнате все было в духе времени, казалось, что меблировка ее закончилась году к пятидесятому, а продолжалась очень долго, не потому только, что здесь были вещи различных царствований и эпох, но и потому, что вещей этих было с избытком: комната была заставлена так тесно, что ее интерьер походил на городской пейзаж с очень сложным рельефом.

Нельзя сказать, чтобы все эти редкие вещи стояли здесь без дела, как в музее. Нет, Александр Антонович здесь жил, сам был цельной ампирной личностью и имел полное право их использовать. Он использовал. Но использовал он их не обязательно по назначению. Александр Антонович был враг утилитаризма. Многие предметы стояли не там, где им следует. Так, бюст Моцарта стоял на бюро; один из Наполеонов — у Александра Антоновича была целая коллекция Наполеонов — на клавикордах; скрипка была положена за стеклом александровской горки — в одной из двух — по утрам Александр Антонович на этой скрипке вдохновенно пиликал. В остальном все в комнате Александра Антоновича было вполне старомодно, настолько старомодно, что даже телевизор выглядел не телевизором, а скорее радиоприемником, — впрочем, Александр Антонович все равно называл телевизор волшебным фонарем.

— Ну-с, — сказал Александр Антонович, — теперь можно и завтрак.

Солнце, внезапно ударив в окно, раздробилось на множество зайчиков, они заплясали по красному дереву, по синим обоям, преломившись на грани зеркала, распались на семь цветов радуги.

Александр Антонович посмотрел на оседавшую в солнечном луче пыль и что-то припомнил.

— Да, — сказал Александр Антонович, — хорошо писали картины офицеры в Финляндском полку — вот, скажем, Федотов...

— Да, тетушка, — сказал Александр Антонович, — мне сегодня, пожалуйста, вместо завтрака подсушите французскую булку, — подумал и добавил: —
И подайте на смятой бумажке.

И глядя, как голова и плечи его тетушки плывут среди мебели к дверям, блаженно улыбнулся. В голове начинался соблазнительный жар.

10

Бибиков вышел на Большой проспект. Поглядел по сторонам: хорошо. Снег расчищен и не мешает передвижению. По газонам ровные сугробы. Порядок. Чмокнул губами, поправил ремень. Пошел по Большому проспекту. Начищенные сапоги морозно скрипели. Бибиков шел, печатал шаг.

«Хорошо!»

Солнце играло на гармошке сапог. Шел. Чеканил шаг.

Бибикова в управлении любили, а Бибиков любил порядок. О нем говорили: «Любит порядок».

Уважали: «Строг, но справедлив». Ничего не забудет, любое заявление в десять дней разберет. И справку даст, если найдет нужным. Семьянин. Дети учатся в школе. Но что касается справедливости... «Строг, но справедлив».

Бывает, конечно, оступится человек, с кем не бывает? С такими Бибиков дружески беседовал, мог подсказать. Бывало, что можно бы по всей строгости закона. Можно, но он поговорит, пожурит, направит. Какую-нибудь квартирную драку лично разберет и меры примет. А в случае повторного нарушения... Тогда, конечно... Тоже бывает и какая-нибудь мелкая кража на кухне. Оступился человек. Оступился с похмелья. Подскажет, помирит. Если, конечно, оступился. Хулиганы боялись Бибикова, но уважали. Зря не трогал, а только за дело.

— Нужно бороться за человека, — говорил Бибиков, — нужно разобраться, отчего хулиганит? Может, в семье не все в порядке. Может, коллектив не доглядел. Пусть разберут в коллективе.

Но к тунеядцам был беспощаден. С тунеядцами боролся.

— Все зло от безделья, — говорил участковый.— От безделья человек дурью мается, пьет и хулиганит. Если человек не работает, где деньги берет? На что пьет? Спекулирует, попрошайничает или, того хуже, ворует. А мы живем по пословице «Не пойман — не вор». Нет, я народную мудрость признаю. Но если воровство произошло, кого винить? Не этот украл, так другой, такой же. Мы от этой беды не избавимся, пока сам источник зла не уничтожим, тунеядство. Надо в корень смотреть. Борьба с тунеядством — профилактика преступлений.

Бибиков двумя руками потянул тяжелую дверь. Вошел в холодный тамбур, две ступеньки, теплый тамбур. Вошел в помещение. На лавке сидел старшина, курил. Старшина был рыжий, Бибиков рыжих предпочитал: ему казалось, что не рыжие над ним смеются. За спиной, конечно.

— Какие заботы?

— Здравствуйте, товарищ капитан.

— Здравствуй, коли не шутишь.

Снял шинель, аккуратно на плечики повесил. Снял фуражку, провел рукой по рыжим волосам, под рыжими волосами на макушке обозначилась лысина: годы! Годы, проведенные на службе, на своем ввереном участке. Надел фуражку.

Какие дела?

Сел, перетасовал бумажки.

— Так, значит, снова дебоширит Угаров? Нехорошо! Злостное выворачивание лампочки на лестничной площадке? Уваров? Составлен протокол? Хорошо. Так! А что там у нас с тунеядцами?

11

Коля нажал кнопку будильника и закурил. В квартире было тихо.

«Наверное, Гудзеватый уже ушел, — подумал Коля, — это хорошо. Соседок как будто тоже, ни рябой, ни глухой, дома нет: совсем хорошо. На кухне никого. Вот сейчас как следует до пояса умоюсь, чайку попью не спеша и пойду».

С соседками было не разобраться. Обе работали на сменной работе, когда утром, а когда вечером. Коле, конечно, до этого не было дела, но все же неприятно, когда они по нескольку часов на кухне торчат: ни тебе умыться, ни чаю поставить. Неприятно, при них все время приходится вид деловой принимать. Вообще все как-то не так.

Коля пустил в потолок тоненькую синюю струйку и стал смотреть, как она расплывается и тает под потолком. Там расходились каменные своды к стенам небольшой Колиной комнаты. Картины, кушетка у противоположной стены — все было привычным. Коля любил свою комнату. Комната не ахти какая, а все же своя. Вон стол, крепкий, дубовый, накрытый синей клеенкой. У стола перекошенный табурет, («экспрессионистский», — улыбнулся Коля), старое железное кресло на колесах.

В прошлом году Коля часто видел это кресло в окне напротив, во втором этаже. Колес тогда не было видно, только причудливой формы железная спинка в те часы, когда кресло стояло пустым. Тогда в солнечные дни по утрам в этом кресле сидела черная старуха с державным лицом, над ее головой торчали острые спицы огромного зонта.

Коля высовывался из окна, и старуха важно каркала в ответ на Колин поклон. Коле приятна была эта черная старуха в окне. Она даже появилась в конце концов со своим огромным зонтом и окном на одной из Колиных картин, плотно врезавшись в насыщенный городской пейзаж, стала частью облезлой стены старого петербургского дома. Каково же было огорчение Коли, когда старуха внезапно исчезла. Коля просто места себе не находил, он даже несколько дней все как будто был нездоров, а через несколько дней даже справки навел у соседок. Оказалось, что жильцы той квартиры переехали в новый район, увезя с собой старуху и зонтик. А потом Коля вдруг увидел во дворе под аркой на куче всякого хлама старухино кресло и страшно обрадовал­ся. Он вкатил это кресло к себе, и со временем, отделившись от старухи, оно стало Колиной вещью, вросло в сводчатую комнату, и пустой показалась бы теперь Коле его комната без этого кресла. Да, привыкаешь к вещам, вернее, не то что привыкаешь, а как-то вся комната делается из вещей: вот выбрось табурет — и еще долго спотыкался бы Коля о призрак этого кресла. И картина, когда ее повесишь на стенку, несколько дней выделяется особенно ярким пятном, пока следующая не появится на стене; но иногда посмотришь — и даже с новой картиной все как всегда. Вон в ногах, из-за упомянутого диванного валика, поднимаются к самым сводам серые и синие дома — этот пейзаж написал еще прошлой зимой, — в глубине, в полумраке из-за домов выглядывает утопленная в полукруглой каменной нише темная дверь. Когда-то не было двери, был только каменный проем и в этот проем осторожно входили большие серые кони. Коля так ясно увидел умное лицо першерона, что в комнате запахло конюшней.

Да, прекрасная комната, своя, все привычно. Просто счастье — жить в своей комнате, да еще на Васильевском острове. Жалко было бы расставаться, а особенно теперь, когда Ляля... когда уже решил... Жалко.

«Да нет, — подумал Коля, — ну с чего это я? Все устроится, нужно только постараться. Нет, я здесь еще век проживу. Еще много картин напишу. Вон их сколько уже — и на шкафу, и за столом вон стоят, вон стена — вся в картинах. Вообще как одна большая пестрая картина. А что, так и есть, это, в сущности, одна большая непрерывная картина, целая жизнь, и она продлится, про­длится...»

Окурок мягко на пол упал.

— Ого! — сказал Коля. — Что это я? Задремываю, кажется, надо вставать.

Перегнувшись с дивана, потянулся за окурком, поднять.

Кот вышел из-за домов, выгнул спину, заорал.

— Здравствуй, Данилыч, — сказал ему Коля, — с добрым утром.

Кот потянулся, подошел, воткнулся головой в подставленную Колину ладонь.

— Что, брат, оформляться пойдем? — спросил Коля и погладил кота. Кот желтым глазом недоверчиво косил.

— Пойдем, — сказал Коля, — надо. Таков порядок. И место приличное, — подумал и добавил: — как будто.

Кот мягко взлетел на диван, мурлыкнул, стал вылизывать белую грудку.

— Нет, брат, ты это оставь, — сказал Коля, — вставать пора. Вон Гудзеватый уже на работе. Соседки тоже ушли. Мы с тобой позже всех просыпаемся. Этому скоро конец. Вот сегодня оформлюсь — и конец.

Это было неприятное дело — оформляться на работу. Приятное или неприятное, а приходилось. Впрочем, кажется, место было неплохое. Во-первых, здесь, на Васильевском — не надо тратить по два часа на езду; во-вторых, институт (НИИ), стало быть, не очень шумно. Работы, наверное, немного. Ну, какая там работа? НИИ... Объявление написать, стенгазету оформить... Что еще?.. Ну, какой-нибудь адрес. Все... С этой работой Коля управится быстро. Денег, конечно, много не дадут, но много и не надо. Если много денег, тогда и работать надо много. Тут надо на сдельную работу идти, — скажем, в рекламу или еще куда-нибудь. Такую работу предлагали в свое время. Вот Тербенев, например. Он как раз в рекламе работает. Мало того, что целыми днями сидит, так еще перед худсоветом каждый раз ночами не спит. Зарабатывает, конечно, хорошо. Ну и хорошо, но Коле такая работа никак не подходит. Деньги? Бог с ними. Для Коли время важнее. Ему некогда. Когда-то ведь надо и писать? Нет, ему лучше именно вот такое место, как этот НИИ, если Колю, разумеется, не очень загрузят работой. А в общем-то, даже пусть и загрузят. Это не страшно — он управится. Но чтобы работать дома.

— Вот именно дома, — сказал Коля, — чтобы днем писать, а по вечерам — ту работу... Потому что живопись все-таки требует дневного света, а в этой комнате, хоть она и своя, и привычная комната, света мало; ничего не поделаешь, на двадцать сантиметров в землю врыта. А при лампочке работать тяжело. Днем поднесешь работу к окну, посмотришь — и ужаснешься: многие места пиши заново. Ни синих, ни желтых. Уж какая это работа? Нет, сидеть по восемь часов на заводе или в рекламе Коля не может: для него это недопустимая роскошь. Лучше этот НИИ. Лучше ничего не найти. А денег? Девяноста рублей было бы довольно. Даже восьмидесяти и то хватило бы.

— Ну давай, давай, Данилыч! — сказал Коля и ладонью мягко спихнул кота с дивана.

На кухне подошел к окошку: свежий снег под окном. За ночь нападало еще: хорошо!

«Хорошо, что никого нет, — подумал Коля, — ни Гудзеватого, ни соседок — никого. Как-то свободнее себя чувствуешь без них».

Поставил на конфорку чайник и на него — заварной. С удовольствием вымылся холодной водой. С удовольствием растерся махровым полотенцем. Зима вселяла бодрость и уверенность в себе.

«Деньги — это ерунда, — подумал Коля, — вздор, ерунда!»

Вошел в комнату с чайниками в руках. Данилыч бросился под ноги, требовательно заорал.

— Ах ты! Рыбки тебе? Вот извини, забыл.

Коля поставил чайники на стол, открыл форточку. Снял висевшую на шпингалете авоську, достал оттуда несколько мерзлых рыбешек, положил на блюдце коту. Кот не верил, мешал класть, отбирал.

— Да, деньги — ерунда, — повторил Коля и подошел к темному промасленному мольберту. Взял картину, подошел с ней к окну.

— Нет, хорошо, — сказал Коля, посмотрев на картину, — все хорошо.

Осторожно пальцем потрогал холст — липло.

— Да, еще дня два надо выдержать, — сказал Коля. — Ладно. Сегодня что-нибудь другое. Хорошо!

Деньги — ерунда, — решительно сказал Коля, ставя картину на мольберт. — Самое страшное в жизни — это отдел кадров. Вот если сквозь отдел кадров удастся просочиться, тогда живем. А это, между прочим, очень трудно. Да, Данилыч, — сказал Коля, — это не жук плюнул. Ты знаешь, какие там люди сидят? Видят насквозь. Идешь как какой-нибудь киноразведчик на проверку. И какая у них у всех манера! — раздраженно сказал Коля. — В лицо не смотрят, в лицо — потом. Первым делом — трудовую книжку. Кстати, где она, не забыть бы?

Коля встал и стал искать трудовую книжку. Раза три чертыхнулся, пока искал, наконец нашел ее в кармане пиджака.

— Ага, вот! — обрадовался Коля. — Ну посмотрим, какие у нас шансы? Так... «Зачислен электрослесарем-прибористом пятого разряда в цех КИП».

Всё — чистая липа. Он в этот цех КИП ни разу даже не заглянул, а работал в закутке, рядом с радиоузлом. Вечно туда набивалось полным-полно всяких бездельников, галдели и накуривали так, что букву «А» было не разглядеть. Вот и работай. А после рабочего дня болела голова и в глазах от шрифта рябило. Писать уже было невозможно. Недолго там выдержал, три месяца. Разряда же никакого не было, да он даже толком не знает, какие бывают приборы. А прибористом его зачислили потому, что не было у них штатной единицы художника — для него это темный лес.

Но там он все-таки работал, а вот маляром на заводе «Серп» — никогда. На этом заводе его надули. Им там нужно было оформить красный уголок, а как платить, они не знали. Вкручивали ему про безлюдный фонд, которого у них нет, но безлюдный фонд был для Коли так же неясен, как и штатная единица; Коля в конце концов махнул рукой и сказал, что пусть ему заплатят как знают, а он все сделает. Они ему сказали, что будут держать его пять месяцев и что пусть он не думает, а делает работу быстрее. Потом, дескать, можно будет не ходить. Он и обрадовался: два месяца с утра до ночи только и знал, что этот красный уголок, а потом закончил — и вот тебе: профорг стал требовать, чтобы Коля списал какие-то объявления, чтобы какие-то перспективы, промэстетику и чтобы приходил в восемь утра. А когда договаривались, называл это джентльменским соглашением. Джентльмены!

Коля вспомнил умное лицо профорга и его честные глаза и от обиды поперхнулся чаем, закашлялся.

— Вот такие джентльмены, Данилыч, — желчно сказал Коля и стал листать трудовую книжку. Да, много записей в книжке, уж очень много. Плохо.

Коля представил, как этот лысый в очках (он почему-то был уверен, что там будет лысый и в очках), как он поднимет голову и спросит:

— А почему вы так часто меняете место работы?

Ну что ему ответить? Иди объясняй ему о желтых и синих.

Коля глотнул чая, закурил и принялся обдумывать ответ.

«Самое главное — не торопиться, — думал Коля, — они обычно внимательно слушают, но, если торопиться, будет непонятно. Правда, трудно выдержать этот тон. Когда он тебе смотрит в глаза — и ему хорошо, потому что у него очки, — смотрит и ждет, что ты скажешь, — и тут поневоле начинаешь спешить и сбиваться. Нужно объяснять не торопясь. Вот он спрашивает, а я отвечаю».

Коля повернулся к Данилычу.

— Видите ли, я художник, живописец, — пояснил он, непринужденно затянувшись сигаретой, — мне необходимо свободное время. Для работы. Для творческой работы, — добавил Коля, — для живописи. Эти записи в трудовой книжке, в сущности, ни о чем не говорят. Просто мне таким образом платили за работу. Постфактум.

«Может быть, не говорить „постфактум», — подумал Коля, — „постфактум“ — это убедительно, но в отделе кадров могут и не знать этого выражения. Нет, — подумал Коля, — не надо, скажу просто «за выполненную работу». Дескать, меня оформляли, чтобы платить.

«Ну вот, хорошо, — подумал Коля, — это хорошо. А дальше? Дальше так: „Кроме того я еще работал в разных местах оформителем“».

А он спросит, почему я оттуда уходил, — подумал Коля и с такой неприязнью посмотрел на кота, как будто на том были очки.

Ну что ж, я ему скажу правду, — решил Коля, — скажу, что откладывал немного денег из зарплаты, а потом уходил, чтобы творчески работать. Как Мартин Иден, — подумал Коля. — Интересно, знают они про Мартина Идена? Ладно, про Мартина Идена можно не говорить.

А он спросит, — с испугом подумал Коля, — и точно спросит: „Так ведь вы и от нас уйдете?“ Что ему ответить?

А я отвечу, — вспомнил Коля. — „Мне сказали, что можно работать дома, а работу носить, и меня это устраивает и я от вас не уйду“.

Всё, — с облегчением подумал Коля, — так и скажу. И главное не торопиться, а говорить с расстановкой, чтобы все было ясно».

Коля положил трудовую книжку в карман, допил свой чай и встал. Надел пальто, шляпу, открыл шкаф, посмотрел на себя в зеркало — покачал головой.

«Вид, конечно, не очень».

Пальто обтрепалось у пуговиц и на рукавах, а там, где обтрепалось, пожелтело.

«Да, — с сомнением подумал Коля, — это, конечно, хорошо так, за чаем, с сигареткой, а как дойдет до дела, то опять начну частить и сбиваться».

Нагнулся, погладил кота, поправил шляпу и вышел.

На улице остановился возле дома, посмотрел направо через Неву; там, за Невой, в дымке таяли какие-то белые глыбы, дома; повернул налево — ярко, вдалеке, на Большом проспекте, над черными стволами висели сугробы. Пошел туда. На пути ему встретилась ненормальная девка в красном пальто. Глянула холостым лицом — и сразу зимнее настроение упало.

«Дурная примета!» — подумал Коля. Был суеверен.

12

Невысокий плотный человек в сшитом костюме, с укатанной лысиной, обрамленной седыми вспененными висками, деловито улыбнулся, широким жестом поймав Колину руку крепкими короткими пальцами; пожал. Он сказал утвердительно:

— Садитесь. Я замдиректора, вы — Болотов.

— Я — Болотов, — подтвердил Коля.

— Николай Николаевич, — сказал замдиректора.

— Очень приятно, — сказал Коля, — я тоже Николай Николаевич.

— Нет, это вы — Николай Николаевич, — сказал замдиректора.

— Я?..

— Да, это я спросил, а я Анатолий Андреевич.

— Очень приятно, — сказал Коля.

— А это Клавдий Андреевич, — сказал замдиректора, поведя короткой ручкой в сторону.

Из глубины блеснули стекла очков.

— Клавдий Андреевич, хе-хе, так сказать, самый страшный у нас человек.

Стекла снова блеснули, и Коле показалось, что они видят его насквозь.

«Наверное, уже знают обо мне, — подумал Коля, — и про трудовую книжку, наверное...»

— Да вы садитесь, садитесь, — сказал замдиректора, — садитесь, поговорим.

Коля поблагодарил и сел.

— Итак, Николай Николаевич? — Замдиректора вздохнул и посмотрел на Колю выжидательно. Коля скосил глаза налево, на очки, тихо выдохнул воздух и осторожно начал:

— Я слышал...

— Я слышал, — перебил замдиректора, — я в курсе. Вы курите? Курите. — По остекленному столу ногтем подвинул Коле пачку каких-то невиданных сигарет. Коля с опаской посмотрел на сигареты.

— Если позволите, я «Шипку», — достал из кармана пачку. Замдиректора вытянул короткую ручку над столом, из кулачка беззвучно взлетело узкое, как лезвие, пламя. Коля глубоко затянулся.

— Я слушаю, — сказал замдиректора, но слушать не стал, а вместо этого заговорил сам. — Меня предупреждали, — сказал замдиректора, — довели до сведения... У нас такие обстоятельства: получили ставку, — подпрыгнул в кресле замдиректора, — девяносто восемь рублей. Понимаете?

— Понимаю.

— Диплом у вас есть, — твердо сказал замдиректора.

— Нет диплома, — сказал Коля и погрустнел.

— Нету, — уточнил замдиректора и сосредоточился на своей зажигалке. Он помолчал.

— Картина такая, — подпрыгнул замдиректора, — картина такая, что женщины очень обидятся. Понимаете?

— Не понимаю, — удивился Коля.

— Ну женщины у нас разозлятся. У нас лаборантки по семьдесят рублей, с дипломом. Теперь понимаете?

— Ах, вот оно что! Понимаю, — грустно сказал Коля, — вы хотите сказать...

— Вот-вот, — перебил замдиректора, — понимаете.

Коля молчал.

— Мы сделаем так, — снова подпрыгнул замдиректора, но обратно не сел, а повис, отразившись в настольном стекле, — лаборантку оформим художником, а вас — лаборантом. На семьдесят, — пояснил замдиректора.

Коля смотрел на замдиректора.

— Идет, — твердо сказал замдиректора и уперся спиной в спинку кресла.

«Черт с ним, пусть семьдесят, — подумал Коля, — сейчас это не самое важное, сейчас нужно соглашаться. Хоть это уже и черт знает что такое, но... черт с ним».

— Хорошо, — сказал Коля, — раз нельзя иначе, пусть так.

— Ну как, Клавдий Петрович, — ласково кивнул замдиректора, — пойдем на такое преступление? Нарушение законности, хе-хе.

Очки меланхолически блеснули.

— Хорошо. Идет, — сказал замдиректора, — значит, оформляемся.

— Здесь у меня вот одно, — сказал Коля, — у меня видите ли книжка, — он затянулся сигаретой, — у меня тут записей много. Я хотел бы объяснить, прежде чем в отдел кадров...

— А что такое? — насторожился замдиректора.

— Видите ли, у меня там разные записи: и маляр, и монтер... Я, видите ли, работал художником, а уж таким образом платили. Я хочу сказать, что за разовую работу... А эти записи... Это потому, что они не могли платить... Так вот...

— А-а! Понимаю, понимаю! — замахал руками замдиректора. — Это я знаю... Это... у художников... Да, дайте-ка вашу книжку. Вот так.

Стекла блеснули. Оттуда появилась рука в сером рукаве и приняла книжку.

— Ну как, как, Клавдий Петрович? — торопил замдиректора. — Оформляем товарища?

Очки грустно кивнули на стол.

— Идет, — утвердительно сказал замдиректора и взял со стола зажигалку. — Ну вот, оформляйтесь и приступайте к работе, а в курс дела я вас введу. Значит, оформляемся.

— А остальное как всё? — поинтересовался Коля. — Какая работа?

— Работа такая, — опять подпрыгнул замдиректора и твердо посмотрел на Колю. — Юбилей, — значительно сказал замдиректора и поставил зажигалку стоймя на стекло. — Понимаете?

— Не совсем, — сказал Коля.

— Ясно, — сказал замдиректора, — десять щитов и одиннадцатый. Понятно?

Коля молчал.

— Заглавный, — сказал замдиректора.

— Простите, я все не пойму, — сказал Коля, — выставка, что ли?

— Ну! — радостно крикнул замдиректора. — Выставка, юбилей!

— Ага! — сказал Коля. — И это всё?

— Хе-хе! Нет, не всё: это сначала, на сегодняшний день.

— То есть как — на сегодняшний день? — испугался Коля.

— Ну, так сказать, в свете очередных задач.

— А-а, — сказал Коля, — а потом?

— О! Потом. Потом, — строго сказал замдиректора, — текущая работа. В чем она заключается? — Замдиректора посмотрел на Колю, помолчал.

Коля тоже молчал.

— Ну, во-первых, она заключается в оформлении стендов в музее, поскольку в НИИ имеется музей, а в нем, соответственно, стенды. А в чем заключается оформление стендов? — спросил замдиректора и сам себе ответил: — Оформление стендов заключается в расположении экспонатов и написании табличек к ним. И к стендам тоже. Понятно? А кроме стендов будете писать объявления, ну там собрание или еще что-нибудь там; еще стенгазету оформлять (это к датам). Вот еще наглядная агитация у нас хромает; есть у нас такая мечта. Ну вот. — Замдиректора мягко накрыл зажигалку ладонью.

Коля задумался.

«Многовато работы, — думал Коля, — просто бессовестно, чтобы все это за семьдесят рублей. Ну да ладно, не в этом дело, деньги — не главное».

— А вот как у нас с рабочим днем? — спросил Коля. — Как рабочий день? Нормирован или нет?

— Это — да. Это... нормирован. Рабочий день у нас нормирован. С девяти пятнадцати и до восемнадцати ноль-ноль.

— Ну а если я, например, всю работу переделаю, то смогу после этого свободно ходить? Ну, не совсем свободно, а так: есть работа — хожу, нет — нет.

— Нет, так нельзя, — сказал замдиректора, — это нельзя. Вы сами подумайте: вы же в коллектив вступаете. У нас борьба. Фронт. Мы боремся. Если вы так быстро работаете — хорошо. Значит, производительность, рост. И вообще, вы не беспокойтесь: без работы не останетесь, найдем работу. Нам еще альбомы выпускать надо — будем альбомы оформлять.

— И кроме того трудовая дисциплина, — раздалось со стороны очков, — коллектив и дисциплина. Мы ведь боремся за звание, Николай Николаевич.

— Ну что ж, — тяжело вздохнул Коля, — очень жаль. Я так не могу. На семьдесят рублей я согласен, но чтобы все время... Нет, я так не могу. — Коля встал.

— Вы подумайте! — крикнул вдогонку замдиректора.

Коля вышел на Большой проспект. Дворники посыпали солью тротуары, и под ногами разъезжалась какая-то каша. Было светло, но солнце уже куда-то ушло, и улица стала безразлична.

«К Бибикову к двум, — подумал Коля, — к двум часам. Куда же время девать? Домой идти? Нет, не хочется. Сейчас мрачно там. Пойти к Александру Антоновичу? Пойду к Александру Антоновичу, — подумал Коля, — или даже поеду, пожалуй».

И Коля отправился к Александру Антоновичу. Не то чтобы это ему было так уж по пути. Даже совсем не по пути: Александр Антонович жил на Измайловском проспекте у Троицкого собора.

«Далеко, но надо же хоть кому-то рассказать о своих неприятностях. И хоть бы только работа... Ладно бы... А то еще и Бибиков впереди. Да, неприятно­сти...»

И Коля поехал к Александру Антоновичу, чтобы скоротать время, а заодно уж и облегчить душу немного, а может быть, духу набраться перед самым неприятным.

«Ах, скверно! — думал Коля, качаясь на заднем сиденье автобуса. — До чего же все это скверно! Что же теперь будет? И как мне с Бибиковым вести разговор? Скверно! А может быть, стоило согласиться? — усомнился вдруг Коля. — Черт с ним, что семьдесят рублей. Ах, нет, я ведь не потому, — вспомнил Ко­-
ля, — я потому, что работы много и восемь часов. Я ведь из-за этого. Нет, все правильно. Только как же теперь... Что бы придумать?» — думал Коля, поднимаясь по лестнице, но, так ничего и не придумав, нажал кнопку звонка.

13

Александр Антонович возлежал на софе и примеривал грелку, наполненную горячей водой, только что принесенную теткой. Грелка служила катализатором рюмочке водки, рюмочку водки Александр Антонович всегда называл посошком. Почему посошком? А кто его знает? Может быть, потому, что всегда устремлялся куда-нибудь — не телесно, так мысленно. Или, может быть, потому, что считал эту рюмочку Александр Антонович как бы послед­ней, предшествующей каким-то свершениям. Может быть. Себя же Александр Антонович называл алкоголиком, и, надо отдать ему должное, до исключительной изощренности довел этот благородный, по его мнению, порок, выпивая не более десяти-двенадцати рюмочек в день, но и эти двена­дцать-тринадцать в течение дня помогали поддерживать mens sana in corpore. Non sana, добавлял Александр Антонович. Александр Антонович пристроил как полагается грелку.

— Николай Николаевич! Ужели? И в кои-то веки! Сколь счастлив! Но погодите минуту. Нет — две. Дайте живительной влаге разлиться в моем истощенном болезнью, измученном теле.

(Сугубо секретно: болезнь, подточившая силы Александра Антоновича, была поистине барской болезнью. Нет, не подагра).

Коля присел на бледные полоски и венки ампирного кресла, взял в руки журнал (ну конечно, это был изысканный журнал «Старые годы»), впрочем, не читал, а так, повертел в руках, ну, может быть, полистал, а в общем, все это время смотрел на Александра Антоновича, и смотрел довольно-таки грустно. Александр Антонович принял взгляд на свой счет и заерзал, разрушив саркофаг из подушек, и грелка забулькала; Александр Антонович стал извиняться за пьянство.

— Да нет, Александр Антонович, я не о вас, — сказал Коля, хотя он и вовсе ничего не говорил. — Я, Александр Антонович, должен сегодня того... подписку давать.

Александр Антонович замахал руками:

— Что вы, Николай Николаевич, вы что? Какую подписку? Упаси вас Бог! Ни за что не давайте.

Заметим, Александр Антонович вообще не знал, о чем речь.

— Подписку. Подписку участковому инспектору.

— Это что, о должности, что ли?

— Да, о работе. И в десять дней. — И, подумав, добавил: — Иначе сошлют.

— Сошлют? — Глаза Александра Антоновича загорелись восторгом. Перспектива иметь ссыльного приятеля увлекла его. Правда, не больше чем на минуту. Все-таки Александр Антонович искренне любил Николая Николаевича, которого в глубине души считал чудаком. Николай Николаевич, напротив, считал чудаком Александра Антоновича. В Александре Антоновиче с минуту боролись два чувства — дружба победила.

— Николай Николаевич, а вы его убедите. Ну, знаете, там, объясните, что вы художник и творческий человек, что вы приносите большую духовную пользу. В конце концов, он человек — должен понять. И квартальные люди.

Александр Антонович с видимым увлечением развивал эту мысль, но тайно в разгоряченной его голове строились планы спасения и побега. Нет, конечно же, не был Александр Антонович лицемером, но все-таки, как это выглядит. Друг, опальный художник, выбиваясь из сил, спускается по длинной веревке со стены Трубецкого бастиона, и он, Александр Антонович, ожидающий внизу на снегу. Да с парой лихих лошадей... Как бежать через Неву, Александр Антонович не представлял.

— Ну, это устроится, — сказал Александр Антонович, — замерзнет, — и, возвращаясь к скучной реальности, заключил: — И квартальные люди, — и совсем неожиданно, — у них дети есть... маленькие... мальчики, девочки... бегают... — Александр Антонович прослезился и некоторое время огромным клетчатым платком протирал глаза.

— Однако, мой дорогой, mon cher, простите забывчивость, — встрепенулся вдруг Александр Антонович. — Наверное, не ели сегодня? Откушайте рюмочку.

Водка синим огоньком блеснула в маленькой рюмочке.

— Закусите грибочком.

Коля подцепил скользкий грибок и проглотил, холодный.

— Погодите минутку, Николай Николаевич, я сейчас насчет чаю распоряжусь.

Александр Антонович, шаркая туфлями, вышел из комнаты. Александр Антонович над газовой печкой распоряжался. Коля достал из кармана повестку и прочитал, что ему, Николаю Николаевичу Болотову, явиться туда-то, а именно, в штаб дружины номер такой-то, к участковому инспектору Бибикову.

«Бибиков?.. М-да... Неприятный тип. Рыжий, маленький, похожий на клоуна... Да, был разговор, а теперь... подписка... десять дней... М-да!»

Александр Антонович распоряжался теперь у стола. Расставил чашечки, блюдечки, ложечки разложил. Получилось изящно. Александр Антонович полюбовался и поменял местами розетки.

— Прошу, Николай Николаевич!

Николай Николаевич дважды просить себя не заставил. Несмотря на печаль, с удивительной бодростью пересел он к столу. Николай Николаевич бывал голодным частенько. В нос ударил терпкий аромат хорошего чая. Александр Антонович накрыл чайник тряпичной боярыней.

За столом вели непринужденный разговор. Впрочем, разговор непринужденный с одной стороны: Колины реплики были однообразны и порой не по существу.

— Ну, пойдемте, голубчик, — я вижу, вам нынче не до бесед, — сказал наконец Александр Антонович. Друзья оделись и вышли.

14

Синий, подернутый инеем, купол Троицкого собора был похож на спелую сливу. Александру Антоновичу скорее бы слива напомнила купол собора. Александр Антонович питал уважение к красотам природы. Он выпустил голову из воротника, и длинное лицо выразило удовольствие. Повертев головою в разные стороны, чтобы орлиным взором окинуть перекресток, деревья, скамьи у собора, собор, окинул всё. Тогда выдохнул пар и сказал:

— А не прогуляться ли нам до Васильевского пешком, а, Николай Николаевич?

— Да, прогуляемся, согласился Коля, — время есть еще. Час?

Шли медленно. Александр Антонович наслаждался зимой и морозом, вращал головой, озирая холодный пейзаж, и пугал прохожих, делая эксцентричные жесты. Коле же было не до мороза. Испорчен был для него первый зимний день. Сунув руки в обшарпанные карманы пальто, он шагал рядом с высоким Александром Антоновичем, ничего вокруг не замечая и думая об ожидавшем его разговоре.

Может быть, ничего и не будет, думал Коля, может, все так обойдется. Да, как бы хорошо, когда бы обошлось. Конечно, разговаривать с участковым — это не то что в отделе кадров. Тут, конечно, сложнее. Там — не подошел и ушел, а здесь... Здесь, конечно, так не уйдешь. Здесь подписку возьмут, а потом и... Да, это недавнее постановление все усложняло; все стало строже. Но может быть, можно договориться. Действительно, Александр Антонович, может быть, прав? Человек же он все-таки, этот Бибиков, может понять. Александр Антонович про детей говорит. Да, наверное, дети. Объяснит ему Коля, как получилось. Объяснит, какую он ищет работу. Такую ведь не сразу найдешь.

Эх, как бы хорошо договориться, потому что, в принципе, в этом году все так сложилось удачно. Есть деньги — и приличная сумма. Летом с одним товарищем, с бывшим однокурсником, ездили в Псковскую область, сделали там кое-какую работу, неплохую в общем халтуру. И теперь есть прожиточный минимум, как минимум до весны. Не то чтоб шикарно, но можно прожить. Да писать бы теперь и писать. А весной он бы устроился, нашел бы: весной с работой полегче. Нет, сейчас совершенно нельзя идти ни на какую работу. Вообще-то даже на такую, как он, Коля, предполагал; и то, что он ходил в этот НИИ, по сути дела, малодушная уступка, непозволительный компромисс. Нет, ничего Бибикову обещать насчет работы не надо. И подписку давать не надо. Надо говорить принципиально; и все-таки по-человечески постараться объяснить.

И Коля все думал и думал, и не замечал ни солнца, ни снега, ни даже восторгов Александра Антоновича, который вдруг, остановившись и взором пронзив снежно-дымные дали, торжественно зачитал:

 

Вздымалась та-та-та холодная заря,

И ветер шелестел та-та-та-та-та-та,

Он знал, что каждый день летят фельдъегеря

В морозную Сибирь, где звон над рудниками. 

 

Александр Антонович искоса взглянул на Колю и от удовольствия зажмурился:

 

Сослать немедленно! Вот царственный указ.

И скачет адъютант с развернутой бумагой.

 

— Но это же прекрасно, Николай Николаевич! — воскликнул вдруг Александр Антонович.

— Что — прекрасно? — очнулся Коля.

— «В морозную Сибирь», — воскликнул Александр Антонович, живо представив Николая Николаевича в кибитке и с фельдъегерем, — в «морозную Сибирь», ну там... «Фельдъегеря»... с «запятнаным гербом»... Я имею в виду стихи, — схитрил Александр Антонович.

— А-а! Стихи? Да-да.

Александр Антонович посмотрел на Колю встревоженно.

— А что? Так допекает вас этот квартальный? Хм!

Александр Антонович подумал немного и, выпятив грудь, произнес:

— Я с вами пойду, друг мой. Целиком на меня положитесь, — и решительно зашагал впереди Николая Николаевича. Мы поставим жандарма на место, — грозился Александр Антонович, — мы внушим ему должное уважение к артисту...

Однако по мере приближения к штабу дружины следы Александра Антоновича стали вычерчивать все более и более четкую синусоиду. Коля не без иронии посмотрел на своего не вполне адекватного друга и предложил:

— Знаете что, Александр Антонович, давайте все же я пойду к участковому один, а то странно как-то, знаете.

— Ну что ж, голубчик, смотрите, вам виднее, — как-то очень быстро согласился Александр Антонович.

Коля вздохнул и потянул на себя тяжелую дверь.

15

В помещении было просторно. Рыжий маленький участковый с погонами капитана сидел за канцелярским столом на фоне розоватой стены; справа, за тем же столом, сидел знакомый Коле милиционер, соседкин приятель. Он тоже был рыжий. И уже совсем справа на длинной скамье сидел и курил еще один  — в пальто, в сапогах. Этот был огненно-рыжий.

«Что за черт, — подумал Коля, — Союз рыжих!»

— Здравствуйте, — несмело сказал Коля, подойдя к столу.

— Здравствуйте, — ответил капитан, подняв на него васильковые глазки.

А соседкин поклонник ничего не ответил, а только самодовольно усмехнулся на Колин кивок.

— Садитесь, — сказал капитан. — Какие заботы?

Коля твердо уселся на жестком венском стуле боком к столу.

— Какие заботы? — повторил капитан.

«Что ж он, не помнит?» — подумал Коля.

— Я по повестке, — сказал он вслух, — вы мне повестку прислали, и вот я пришел.

Он протянул капитану бумажку. Бибиков, не глядя, взял и передал ее рыжему старшине.

— Как фамилия?

— Болотов.

— Как, Кочумаров?

— Почему Кочумаров? — удивился Коля. — Болотов.

— Б-о-о-лотов? — разочарованно протянул Бибиков и извинительно добавил: — Мне послышалось Кочумаров.

Капитан сквозь фуражку почесал свою плешь.

— Так что, Болотов, работать будем? — Капитан дружески улыбнулся.

— Я, видите ли, работаю, — неуверенно сказал Коля, — только штампа о работе у меня в паспорте нет. У меня только штампа нет.

— Хе! Где же это? Где же это такая работа? — удивился капитан.

— Это — дома, — сказал Коля, — я художник и... дома работаю.

— Творчески, значит? — уточнил Бибиков.

— Вот-вот, именно, творчески, — обрадовался Коля.

«Ну вот, все понимает, — подумал он, — конечно, дети маленькие: мальчики, девочки...»

— Ну, это хорошо, — сказал Бибиков, — творчески работать надо. Это даже необходимо. Для общего... Я вот тоже марки собираю. Ну а на работу устраиваться будем?

— Так я же работаю, — растерялся Коля.

— Нет, — мягко сказал Бибиков, — это не работа. Творчество — творчеством, а штамп — штампом. Вы не думайте, я понимаю: искусство, талант... но материально...

Коля заерзал.

— В каком смысле материально?

— А в любом. Жить на что будем?

— Да вот, живу. Время от времени зарабатываю.

— Это халтурами, что ли?

— Ну, можно так назвать...

— А штамп?

— Штамп?

— Да, штамп. О работе. Материальные блага производить будем?

— Простите, но то, что я делаю... это представляет в конечном итоге какие-то духовные ценности.

— Э-э! Духом сыт не будешь. Работать надо, а в свободное от работы время можно и творчески. В нашей стране творчество масс поощряется.

— Я не масса, — сказал Коля. — Я художник. И не могу я в свободное время. В свободное время темно.

— Я картину видел, — задумчиво сказал участковый, — кино. Там испан­ского художника показывали. Так он себе свечки вставлял. В шляпу. И при таких условиях рисовал картину. Вы не в Испании живете. Вам государство комнату предоставило, электроэнергию; так что это всё отговорки.

— Может, кто-нибудь и может при лампочке, а я не могу: лампочка меняет цвет, — возразил Коля, чувствуя, что ввязался в бесполезный спор.

— Всё — отговорки, — махнул капитан. — Не можете при лампочке, устраивайтесь на сменную работу, на вечернюю. Не наше дело. Ваши картины нас не касаются.

— Но поймите, — убедительно сказал Коля, — я в свободное время не могу. Я так не могу. И не только потому, что темно, а потому, что творчество требует много времени, практически всего. Я не могу терять время на другую работу.

— Работа не главное, — отрезал Бибиков, — для нас главное — штамп в паспорте. Настоящие художники в паспорте штамп имеют. От Союза художников. Вот, устраивайтесь в Союз художников, я не возражаю.

— Из него художника не получится, — вмешался рыжий старшина, — видел я его творчество. Мне его соседка показывала его картины: никуда не годятся.

Коля пожелтел.

— Много вы понимаете! — крикнул он. — И какое вы имели право входить в мою комнату?

— Да, это не нам с тобой решать, — строго сказал Бибиков старшине. — Мы дипломов не выдаем: наше дело — штамп в паспорте. Ну вот, что, — сказал он, обращаясь к Коле. — Мы с вами дискуссий проводить не будем. Спорить не будем. Вам кажется, что вы работаете, а нам не кажется. По существующему положению вы — тунеядец.

— Но почему?.. — начал Коля.

Но Бибиков прервал:

— Потому.

Он достал из ящика стола глянцевитый бланк и аккуратно заполнил его.

— Распишитесь.

Коля взял поданный ему документ. Он посмотрел на документ, посмотрел на Бибикова и положил бумагу на стол.

— Я этого не подпишу, — тихо сказал Коля.

— Нет, нет, — не расслышал Бибиков, — вам это... подписать.

— Я не подпишу, — повторил Коля.

Бибиков, пораженный, приподнялся над столом.

— То есть как не подпишите?

— Я не обещаю устроиться на работу, — сказал Коля, — я не буду устраиваться, — сказал Коля, — я не подпишу.

Бибиков от удивления даже закашлялся. Такого случая в его практике еще не было. Всякое бывало: бывало, что устраивались, бывало, что нет, бывало, что устраивались и через месяц увольнялись, бывало, что давали подписку и исчезали, а потом много времени спустя объявлялись со штампом, — всякое бывало, но такого, чтоб отказались дать подписку...

Бибиков растерялся...

А Коля надел шляпу, сказал «До свидания» — и вышел.

16

Коля вышел в тамбур, потом в холодный тамбур, потом на улицу; а на улице было тепло.

«Как потеплело», — подумал Коля и расстегнул пальто.

— Что это вы, батенька, выходя на улицу, расстегиваетесь, — раздался над ухом хриплый бас Александра Антоновича.

Коля посмотрел на Александра Антоновича, вздохнул и застегнулся.

— Что, голубчик? — встревожился Александр Антонович. — Что, серьезно дело?

— Да, — сказал Коля, — серьезно.

— Что, подписка?

Коля глотнул морозный воздух, кивнул.

— Как, взяли?

— Нет, я не дал, — сказал Коля, — не дал. Только боюсь, что это еще все ухудшит.

— Да, завал, — сказал Александр Антонович, не найдя для этого случая никакого старинного слова.

Коля задумался. Александр Антонович принялся было его утешать, успокаивать, но спохватился, торопливо попрощался и уехал к Pauline.

Коля постоял на остановке и в раздумье побрел на Тринадцатую линию.

Что же это? — подумал Коля. Ведь это черт знает что! Ведь я ж не преступник, не хулиган... даже не пью. За что же меня?

А ведь, в сущности, и правда, за что? Живет художник. Никого не трогает, не хулиганит, не пьет. Вот только курит и даже, пожалуй, слишком. Но и курит у себя в комнате, а не в кухне или в коммунальной уборной. Соседям не мешает, всякую вредную музыку ночами не крутит. Материальных благ?.. Верно, не производит...

Бибиков говорит: «Духом сыт не будешь». Это правда. Но он, Коля, о сытости и не помышляет — «Человек выше сытости!». А, собственно, кто такой этот Бибиков? Так, капитан, участковый инспектор. Нет, конечно, может быть, это и нужно, но вот Коля... Ведь он в общем-то важную работу выполняет. Ведь у него, по сути дела, целая школа! И теперь, когда сделано уже так много... Коля споткнулся... Какой-то Бибиков! Какой Бибиков? Тут открытие, понимаете, эврика! Фактически новый живописный язык.

Коля ничего для себя не требует. Государство берет с него невысокую плату за комнату, и спасибо. Необходимые для жизни средства Коля всегда заработает (как Мартин Иден). Будучи в этих средствах экономен, приложит все усилия, чтобы...

«Не трогайте меня, не мешайте, я занят, я очень спешу». А тут Бибиков! И этот еще, соседкин. Да как он смел в Колину комнату входить! «Художника из него не получится!» Да кто он такой? А впрочем... Что он, Коля? На кого обиделся? Вздор. Дело на самом деле очень серьезно. Ведь сошлют, и никто ему, Коле, не поможет, потому что милиция... Да что милиция? Милиция выполняет постановление. С законом не шутят. Черт возьми, что за закон, по которому… Ну ладно, придумали… Но ведь это закон о тунеядцах? Ведь о тунеядцах, а не о художниках. А он, Коля, не тунеядец, он художник. А вот Бибиков не верит. И суд не поверит. «Художник? Докажите».

Ну, допустим, станут разбираться. Предположим: вызвали художника с бородой.

— Диплом у вас есть?

— Нет диплома.

— Учились?

— Учился.

— Закончили?

— Нет.

— Отчислили?

— Нет.

— Ушли?

— Ушел.

— Почему?

— Времени было жалко.

— Это ваши работы?

— Мои.

— Выражаю компетентное мнение: все просмотренные мною картины никуда не годятся.

— Как? Почему?

— Потому.

— Потому?

— Потому.

— Товарищи судьи, художника из него не получится.

— Суд удаляется на совещание.

И винить ему, Коле, некого, потому что суд полагается на экспертизу, а эксперт... И некому в защиту Коли слово сказать, потому что тех нет, а эти...

Коля остановился. Налево надо свернуть, в магазин. То есть в булочную. Дверь приятным подернута морозцем. Коля не замечает. Мокрый, наслеженный пол. Опилки…

— Триста, пожалуйста, сахару.

— Сахару или песку?

— Сахарного песку.

— Двадцать четыре за чай.

— Чай за двадцать четыре.

— Всё.

— Неужели всё? Ой, правда, — всё.

Пошел по Тринадцатой линии, линии не заметил, ничего не заметил, даже красной девки, попавшейся опять навстречу, а заметил только Гудзеватого
в коридоре, и то заметил лишь тогда, когда Гудзеватый два раза поздоровался с ним.

— А? Да, Иван Соломонович.

— Курите что-нибудь?

Коля, прижимая кулек к животу, достал из кармана пачку. Толкнул дверь, прошел.

— Возьмите сигареты.

Из-за двери высунул руку, взял сигареты.

— Спасибо, — прислонился к двери, так минут пять и стоял с батоном под мышкой, держа в руке кулечек с песком. Стоял, соображал.

Вот те на, Бибиков! Это он ему, Коле, подарок ко дню рождения. Да, подарочек!

Черт, все этот НИИ! Да из-за диплома все. Это он, Коля, недоучка, он неудачка.

Поправился: «Неудачник».

«Тьфу! Да при чем здесь НИИ!» — рассердился Коля.

Да и вообще теперь, собственно, вопрос стоит принципиально: он, Коля, художник, и будет писать картины, и ни в какие НИИ не пойдет. Об этом прямо заявлено было.

Тунеядец! По совести, Коля не верил ни в ведьм, ни в чертей, ни в тунеядцев. Зря, между прочим. Ведьмы? Очень даже... Были процессы. В одной лишь Испании сожжено более... Не помню точно, но какое-то очень большое количество ведьм. Тем не менее Коля не верил. Верит — не верит, а вот тунеядец. Ест себе втуне. Что же он ест? — натюрморт стоял на столе. И не был то пышный Снайдерсов натюрморт, явил бы который профессиональному взгляду хорошего повара богатый творческий материал; ни натюрморт Сурбарана, поскольку не имел он ни цитрусовых, ни иных плодов; нет, это не был натюрморт Петрова-Водкина: не было в нем аппетитно ржавой селедки; и вообще это был не натюрморт. Был тринадцатикопеечный батон да пачка чаю за двадцать четыре копейки. Какой же это натюрморт? Но из кулька по синей клеенке рассыпался сахар. Сахарный песок.

Нет. Натюрморт.

Коля рукой подвинул будильник.

— Что такое?

Поднес его к уху, потряс. Будильник издал похожие на кашель звуки, но тикать не стал. Коля вопросительно посмотрел на будильник.

— Три?

Встал, подошел к окну. За окном, на фонаре, неизвестно кем, когда и для че­го поставленном во дворе, как физиономия Деда Мороза, в снежной шапке часы.

— Три? Три. Хм...

Коля поставил будильник на стол, переставил, подвигал. Выкатил из угла железное кресло. На больших, круглых, погнутых колесах поездил взад-вперед, прицеливаясь на стол. Тогда остановился. Вытащил из-под кушетки грунтованную белую картонку, поудобней поставил мольберт — и работа пошла.

Да, увидел бы эту работу рыжий милиционер, увидел бы художник с бородой! Они бы хором сказали:

— Эта картина никуда не годится.

И правда, на картонке ничего похожего на то, что было на столе, не было. Зато было то, чего не было на столе. Например, в окне появился фонарь с часами, а его отсюда не было видно; за столом тесно устроились какие-то личности с лицами странными, каких просто не бывает, да и сами-то личности не за столом, а не понять где; лица налезают на лица, руки там и сям; и по синей клеенке — разводы, и там — лица, руки. Что делает? А черт его знает, но крепко так, плотно, одно в одно. Плевать на рыжего, плевать на бородатого, плевать на всех. Отличная работа! Браво, Коля!

Коля встал. Отошел к дверям, закурил. Да-а-а. Хорошо! Он, конечно, молодец. Однако! Ого-го! Шесть часов! Время за работой идет быстро, да и вообще быстро. А вот будильник, например, наоборот, остановился. Взял, да и остановился. Э-э-э, нет! Не надуешь. Будильник был Колин, и Коля прекрасно понимал, что все это значит. Был суеверен.

«Подарочек!» — думал Коля.

Но о том, что на самом деле готовилось ему в подарок, Коля не подозревал. Да и ни у кого из действующих лиц этой повести никакого дельного предположения на этот счет возникнуть не могло. Впрочем, предположение — предположением, а действие — действием.

И действие развивалось.

И действие развивалось во всех направлениях: в направлении Коломенской улицы уходил автобус, увозя от Pauline достойную фигуру Александра Антоновича; у бледной девочки, как всегда, собирались к беседе; в своей мрачной комнате Боган сидел на табурете, потирая себе поясницу; здесь, в Колиной квартире, за стеной, сосед Гудзеватый угощал вином и халвой крупную, полнеющую даму, а соседки сидели в кухне, с двух сторон созерцая простыню.

Да, действие развивалось.

* * *

Участковый уполномоченный Бибиков снял фуражку, погладил рыжую плешь.

— Вот, сделал. Все сделал сам. Твою сделал в принципе работу. Осталось тебе только задержать и дело в суд передать.

Он положил бумагу на стол.

— И охота, капитан, была тебе возиться? — усмехнулся старший лейтенант, молодой черноусый. В подчинении у Бибикова он не состоял, на венском стуле сидел, развалясь, и держался свободно.

— Порядок есть порядок, и на моем участке порядок должен быть. Это необходимо обществу.

* * *

Сильно пахло политурой. Петров сидел на верстаке, подергивал ногой. Во­круг сугробы стружек.

«И все-то это надо убирать», — с тоской подумал Петров.

Он закряхтел и слез с верстака. По колено в стружках добрался до прибитого к стене шкафчика с красным крестом. Открыл его, достал бутылку и налил в стакан густоватой коричневатой жидкости. Понюхал, сморщился и выпил, облившись.

— Хгы-и!

Занюхал стружкой.

— Э-эх, мебель! — злобно сказал Петров. — Налево ее и крест-накрест!

В дверь постучали. Петров спрятал бутылку в аптечку и, подойдя к двери, спрятал стакан в карман висевшего на гвозде пальто.

В дверь заколотили.

— Да сейчас, — огрызнулся Петров и отодвинул засов.

Вошел мужчина.

* * *

— Изменник аморальный, — крикнула рябая, бельмом просверлив простыню, — просто убийца! А еще милиционер. А если я к начальству? Ух! И ведь не придет. Ведь первый не придет. Ну не идти же мне в отделение к нему? А? Ведь стыд и срам! А он, может, только и ждет, когда я прибегу. Изменник бытовой!

— Нет, теперь не делают таких, не то качество, — отвечала глухая.

* * *

Александр Антонович вошел в ворота. Войдя, осмотрелся. Дом был старый, и одна за другой вглубь уходили темные арки с рядами покрытых снегом мусорных баков. Александр Антонович поправил серую шляпу, но в арки не пошел, а вошел в один из обшарпанных подъездов. По истертым ступеням, поднявшись на третий этаж, он поудобнее уселся на подоконнике и, достав из-за пазухи плоскую стеклянную фляжечку, отвинтил крышку. Налил в крышку и выпил. Подумал и выпил еще. Горестно качнул головой Александр Антонович и фляжечку, завинтив, спрятал. Он вытащил из кармана пальто за длинную ручку театральный бинокль и воззрился. Красным светом сияло окно. Там, среди красного света весь в золотых завитках пылал елисаветинский фонарик — всей жизни мечта. Александр Антонович вздохнул. Там, подальше
у стенки стояли часы, тоже, в сущности, вещь недурная, но фонарик!..

* * *

«Бальзаковская женщина!» — сказал про себя Гудзеватый и потрогал вы­бритую щеку.

Элегантно улыбнулся, наливая вино.

— Как у вас со вкусом! — удивлялась дама. — Просто не думала, что у холостяков так бывает уютно.

— Я не холостяк, — ответил Гудзеватый, — я был женат. Мне жена изменила, — горько, но элегантно улыбнулся. — Я тогда поседел. В одну ночь.

Но дама не слушала, она восхищалась.

— Ой, что это, — вдруг ужаснулась дама, — абстракционизм?

— Это Пикассо.

— Что?

— Пикассо, выдающийся французский импрессионист.

— Неужели вам это понятно?

— Конечно.

— Ну, объясните мне, что здесь нарисовано?

— Собственно, ничего — здесь выражается динамика века.

— Это как-то непонятно...

— Видите ли, в связи с бурно развивающейся промышленностью, суть сути, в отличие от сути несути и от несути сути, равна несути несути...

Стоял у репродукции, прикрывая ладонью; ладонь убирал, засовывал в карман; до колен сомкнулись умеренные брюки цвета маренго, от колен вниз брюки цвета маренго расходились, выдавая иксобразность ног.

«Конечно, не слишком высок, но культурный уровень!..» — думала дама.

— ...Но суть существенного, равно как и несуть несущественного, что прямо противоположно сути несущественного, тождественного по сути несути существенного, приводит нас к выводу о том, что существование материально.

— А динамика века? — спросила дама.

Гудзеватый подумал: «Культурный уровень, конечно, не слишком высок, но в остальном!..»

Элегантно улыбнулся.

* * *

Дружно курили. Стриженная под мальчика девушка, сидя на подоконнике, сердито оглядывалась по сторонам.

— Кто этот гусь? — ткнув пальцем вперед, спросила она у хозяйки салона.

Изящный профиль повернулся анфас. Черные глаза, прищурясь, взглянули на стриженую.

— Это Тербенев.

— Он кто?

Скрыв улыбку, Тербенев отвернулся.

— Да так... художник.

— А этот?

С физиономией сатира за деревянным столом поживший дядя.

— Это Муринский.

— А кто?

— Приезжий композитор из Харькова.

— А длинный тот? — снова ткнула пальцем.

— О! Это Сухов-Переросток, художник и поэт.

— Подпольный?

— Как — подпольный? — не поняла бледная девочка.

— Ну, он печатается?

— Нет.

— Подпольный, — успокоилась стриженая, — дай закурить.

«Надраться?» — подумал Тербенев.

* * *

Боган взобрался на стул.

Он оглянулся: вдоль стены по полу стояли жуткие холсты, глядели множеством глаз. Горделиво улыбнулся.

— Сухов-Переросток ненаучен.

И стал растирать поясницу.

* * *

— Ну как, готово? — спросил мужчина.

Петров кивнул, нагнулся под верстак и вытащил полочку. Нагнулся и вытащил другую.

— Вот они.

Щелкнул желтым ногтем по полочке и по другой.

— С политурой работано. Фирма!

— Сколько с меня.

— Нды, пятнадцать.

— Дороговато.

— Да материалу одного сколько пошло! — возмутился Петров.

— Так ведь материал жилконторский?!..

— На свои покупал, — не сморгнув, ответил Петров.

— Пятерку задатку я вам давал, — напомнил посетитель.

— Давал-давал, не спорю.

Петров проводил посетителя и с удовольствием похрустел десяткой.

* * *

Стриженая ткнула пальцем в глаз, провела по гладкой поверхности:

— Это что, абстракционизм?

— Это Боган.

— Что?

— Боган, художник. Написал и подарил.

— А чего, абстракционизм?

— Вам не понятно? — испугалась бледная девочка.

— Почему непонятно? Понятно: выражается динамика века.

Ткнула пальцем.

— Чего они? Контачат?

Тербенев, посмотрев на композитора, зевнул и сказал:

— Неплохо бы долбануть.

* * *

Гудзеватый положил в рот кусочек халвы.

«И не забыть рассказать ей про Пушкина — это сближает».

* * *

Петров похрустел в кармане десяткой, толкнул дверь и вошел в гастроном.

* * *

Боган, дернув ушами, свалился со стула. Встал, потер поясницу. Взобрался на стул.

— Сухов-Переросток ненаучен, — сказал Боган и снова упал. Потер поясницу.

— Сухов-Переросток ненаучен.

И снова упал.

— Нет, ненаучен.

Упал.

* * *

— Пушкин на стуле сидеть не умел, — соврал Гудзеватый.

Дама не верила.

— Да-да! Это Хармс говорит. Немецкий писатель.

Что-то в уме сосчитал и добавил:

— Западногерманский.

 

* * *

— Это необходимо обществу, — сказал участковый Бибиков и погладил плешь. — Это наш с тобой долг охранять общество от пьяниц, дебоширов и тунеядцев.

— Да ты же сам говоришь: не пьет, не хулиганит, живет морально. Картинки свои рисует? Ну и пусть их рисует. Может, новый Шишкин будет.

— Не будет. Нам о нем все известно: он институт бросил и с тех пор поработает — уволится, поработает — уйдет. Из-за этих шишкиных скоро материальные блага производить некому будет. Ха! Шишкин. А мне по моему участку тунеядцы не нужны. Да что я тебя уговариваю? — рассердился Бибиков. — Я свое дело сделал, а по району за тунеядцев ты отвечаешь. Я тебе дело передал? Передал. А дальше — как хочешь. Я тебе приказывать не могу. Но учти, товарищ дорогой: с тебя спросят — не с меня.

— Да я что? — заробел старший лейтенант. — Я-то, конечно, свое дело сделаю. Только зря ты. Может, он еще трудоустроится. Может, места по специальности не нашел. Жалко все-таки парня.

— Он злостный, — твердо ответил Бибиков, — он подписку дать отказался. Значит, трудоустраиваться не собирается. А раз не собирается, значит, злостный. Ты понимаешь, что такое тунеядец? Тунеядец — это нарушитель закона, и, если с ним нянчиться, он и дальше будет закон нарушать. И чем дальше — тем больше. Сегодня он тунеядец, а завтра — убийца.

17

Дружно курили. Стриженная под мальчика нетерпеливо спросила:

— Ну, куда он запропастился?

Хозяйка снова смутилась:

— Сейчас он придет.

— Он вообще-то мышей ловит, — сказала стриженая.

— В каком смысле? — не поняла Нина.

— Ну, я говорю, смекает насчет гениальности.

В передней позвонили — хозяйка, извинившись, вышла.

— Да, долбануть бы! — задумчиво сказал Тербенев.

— Ага, и девочек! — отозвался композитор.

— Девочки не проблема, — ответил Тербенев, — проблема — деньги.

Дверь медленно отворилась. Александр Антонович достойно появился в дверях. Отдал общий поклон. Вынул лорнет. Лорнировал общество. Спрятал лорнет. Вошел. Вслед за ним бочком просунулась бледная Нина.

Стриженая устремилась к ней, дернула за рукав, спросила:

— Этот у вас чего, за главного?

— Как за главного? — не поняла Нина. — Нет, почему?

— А кто за главного?

В дверь просунулся Минкин, весь в волосах.

— Пришел, пришел! — закричала стриженая. — Кончай перекур.

Александр Антонович удивился:

— Que est sette enfant clochard?* — Александр Антонович вынул лорнет. Лорнировал.

— К делу, к делу! Давай продолжать! — агитировала стриженая.

— Чего только не бывает! — лениво заметил Тербенев и, отвернув изящный профиль, стал скучать.

Все сели.

— Итак, продолжаем, — сказал Минкин. — Вы, Александр Антонович, начала не слышали, я вам послезавтра дам прочитать весь трактат, а пока я продолжу.

Минкин сунул в бороду сигарету и закурил.

— Итак, во все времена массы жили одной мыслью: подавить гения. Движимые завистью и стадным инстинктом, они изгоняли гения, осмеивали его, побивали его камнями.

Нет пророка в своем отечестве. Бездарная серость, готова признать гения как идею, но для толпы нет большего мучения, чем увидеть его рядом с собой.

— У нас, в Харькове, гениев тоже не уважают, — неожиданно вмешался композитор.

Минкин благосклонно кивнул и продолжал:

— Вся никчемность собственного существования становится для обывателя в миллиард раз горше, когда его слепым глазам является пример блистательного пути гения. Толпа дрожит от злобы, скрежещет зубами, брызжет слюной, когда ей предстает озаренное гениальностью лицо. Толпа не может понять новой мысли гения. Его идеи кажутся толпе дикими. Только выразитель пошлых устремлений стада получает поддержку толпы и от толпы бывает увенчан. Но что лавры, полученные от толпы?

Я говорю гению:

— Венчай себя сам.

Я говорю:

— Скромность — добродетель бездарности.

— Это точно, — с чувством сказала стриженая, — точно!

Минкин продолжал:

— Истинные гении только так и поступали. Истинный гений всегда был первым своим почитателем. Истинный гений заявлял о себе: «Я гений»; и передовая часть его современников принимала его. В этой непрестанной борьбе, где гений, вопреки общественному мнению, утверждал свою гениальность, сформировался биологический тип гения, имеющий особые признаки, позволяющие выделить его из толпы. Если толпа правило, то гений исключение; но многократно повторяющееся исключение образует правило. Настало время сформулировать это правило...

— Давно пора! — крикнула стриженая и стукнула по столу кулаком.

Минкин с неудовольствием посмотрел на нее.

— Настало время сформулировать это правило, чтобы существа исключительные смогли, собравшись вместе, составить исключительное общество, в котором ничья индивидуальность не будет подавлена, где, напротив, от каждого будут требовать проявления индивидуальности, поскольку это необходимо обществу.

Минкин сунул в бороду сигарету и закурил.

— Приступая к работе над созданием этого правила, я поднял колоссальный по своему объему исторический, биографический и мемуарный материал. Я изучил творчество, политическую и общественную деятельность, а также личную жизнь знаменитых людей прошлого. Я проник в их личную жизнь, изучая ее интимнейшие подробности, находя странности в их внешности и поведении, их психологические отклонения и наклонности к сексуальным извращениям.

Композитор сладострастно захихикал.

Минкин строго посмотрел на композитора.

— Особенное внимание я обратил на портреты, скульптурные изображения и литературные описания этих людей. В процессе этой работы я выяснил, что многие из тех, кого принято считать гениями, не заслуживают этого звания, так как в воспоминаниях современников, поведение этих людей не отличалось какими-нибудь странностями, внешность их также была весьма ординарна, о других нельзя сказать этого с уверенностью, поскольку о них вообще нет никаких сведений, а оставленные ими произведения искусства ничем не могут помочь: что можно сказать о произведении искусства, не зная жизни автора?

— Верно, жизнь надо знать! — крикнула стриженая и пихнула бледную девочку локтем в бок.

— Очень жаль, что современники бывают невнимательны к жизни авторов и оставляют нам так мало сведений о деятельности, связях, а главное, об интимных подробностях их личной жизни. Из-за недостатка такого рода материала мне пришлось обратится к своим современникам. Пользуясь моим методом, я определил некоторых гениев и с определенными гениями провел ряд бесед и наблюдений над ними. На основе этих бесед и наблюдений я создал свой метод.

Минкин выпустил дым из бороды.

— Пока все, — сказал Минкин, — заключительные главы трактата я прочту послезавтра, на дне рождения уважаемой Зины Нарзан, где я смогу подтвердить свою теорию соответствующими фактами.

— А что за факты? — поинтересовался Тербенев.

— Пока не могу сказать, — ответил Минкин.

— Большое спасибо, Минкин! — сказала хозяйка салона.

— Толково, — сказала стриженая. — А? Смекает парень.

— А главное, научно, — сказала Зинаида Нарзан.

— Обоснованно, — подтвердил Сухов-Переросток.

— Про общество хорошо, — сказал композитор. — У нас в Харькове никакого общества нет. Не с кем поговорить по душам, а у меня два высших образования.

— А вам как, Александр Антонович? — спросила Александра Антоновича хозяйка салона.

— Ohe, mille pardon*, — несколько сконфузившись, отвечал Александр Антонович. — Великодушнейше прошу простить: непозволительно мечтам предался. Знаете, как это?..

 

Мечты, мечты! где ваша сладость?

Где, вечная к ней рифма, младость?

 

Зинаида Нарзан, обойдя Сухова-Переростка и композитора, к Александру Антоновичу подошла.

— Александр Антонович! Рада вас видеть. Вам Полина говорила?

— Ничего не говорила, — ответил Александр Антонович с крайней решительностью (в Зинаиде Нарзан он справедливо предположил одну из университетских подруг Pauline, которых слабость имел недолюбливать), — ничего никогда не говорила, — сказал он.

— Ну, все равно. Я хочу вам сказать: послезавтра у меня день рожденья. Я хотела бы видеть вас. Ведь вы гениальный... гениальный... — она не нашла подходящего звания.

Александр Антонович, польщенный, переменил тон.

— Осчастливлен честью, — сказал Александр Антонович, галантно повертев головой.

— Приводите и вашего друга, Николая Николаевича. Он ведь художник? Он гениальный?

— Хм... Как бы вам это выразить… Друг мой, господин художник искусств…

— Ах, ну не важно. Не обязательно. Лишь бы интересный был человек. Я бы всех интересных людей хотела собрать. Так я вас жду?

— Не имею удовольствия адреса вашего знать.

— Давайте я вам напишу.

Композитор, наклонившись к Тербеневу, нежно сказал:

— Деньги не проблема. А девочки будут?

— О чем разговор, — ответил Тербенев.

Написав Александру Антоновичу адрес, Зинаида Нарзан отошла к Сухову-Переростку.

— Значит, завтра пораньше приходишь? Нужно ведь все подготовить.

— Ну, конечно, приду.

— Так ты думаешь, Боган...

— Нет, нет. Абсолютно уверен, что нет.

Немного подумал.

— Ты вообще представляешь, какой будет взрыв?

И преодолев несгибаемые штаны, он сел. Ноздри раздулись.

— Какой будет взрыв!

18

Пока же остановим действие на минуту, чтобы дать художнику кое о чем поразмыслить. А размышлял он о предметах для него безусловно существенных. Обвинял он себя в безответственности, и в общем-то, не без оснований. А как же? Чрезмерно понадеялся на этот институт и сделал вчера, можно сказать, формальное предложение Ляле. И как теперь быть? Потому что при сложившихся обстоятельствах никакой женитьбы быть не может. Нет, какой уж там брак? И даже какое там заявление? Заявление, конечно, можно подать, но свадьбы уже просто не дождаться, потому что сошлют гораздо раньше.

И тут впервые до Коли дошло, что ведь сошлют. СОШЛЮТ! То есть увезут отсюда, с Васильевского острова и вообще из Ленинграда, куда-то на Север, во тьму и безмолвие, в вечные холода. Разлучат его с городом, с картинами и с Лялей. А Ляля? Ляля, конечно, будет любить его и терзаться.

Есть, правда, и другая возможность, но она еще страшнее. Еще хуже, если Ляля, а в этом сомневаться не приходится, поедет за Колей туда, в ссылку, и... и где же Ляля будет там жить? Что она будет делать там. Там, в глуши, в холоде и вообще неизвестно где.

Нет, он, Николай Николаевич Болотов, этой жертвы принять не может. Не может и все. Но как это сделать? Как не принять? Попробуй, уговори Лялю не ехать. Читали всенародно известного поэта-демократа Некрасова? Читали? Так вот Ляля — девушка русская, самоотверженная, к тому же начитанная и знает, что...

 

Муж по-французски сказал:

Увидимся Маша в остроге.

 

Конечно, Ляля та самая Маша и есть. Конечно, поедет. Допустить этой поездки нельзя. Но попробуй не допусти: уговорить не уговоришь. Значит, Коля должен решить эту проблему другим каким-нибудь способом. Решение этой проблемы одно: Коля должен отношения с Лялей порвать. И он должен сделать это так, чтобы Ляля ни о чем не догадалась, чтоб думала о Коле... Ну, пусть плохо, но это единственный, увы, единственный способ не допустить Лялиного путешествия на край света. Во тьму.

Он, Николай Николаевич Болотов, это сделает. Он, стиснув зубы, это сделает. Он сделает это, чего бы это ему ни стоило. Коля заранее стиснул зубы. Стиснул до зубной боли. И бледный от боли и решимости начал одеваться.

 

19

Ляля сидела у окна. Надо же, старина какая! Как будто из какой-нибудь народной песни слова. Как будто это в девятнадцатом веке... «молодушкой была...», «проезжий корнет...» и так далее. Как будто не строились грандиозные электростанции, не летали ракеты на Луну, не издавались указы. Как будто ничего не происходило. И она сидела у окна и вспоминала вчерашний разговор. Ляля улыбалась.

Что Коля делает сейчас? Наверное, из дому выходит. Проходит низкой темной аркой на улицу, на Тринадцатую линию. Вдыхает упругий морозный воздух, смотрит, как с набережной, разворачиваясь циркульной дугой, выступают нарядно-черные шеренги курсантов и поют, отрубая слова, какую-то древнюю матросскую песню:

 

Из боц-ман-ской ка-ю-ты раз-да-лась

Ко-ман-да та-ка-я...

 

— Рота-а, стой!

Коля, наверное, смотрит сейчас, как высокий офицер, у которого кобура на длинных, по морскому старинному обычаю, ремнях болтается чуть не у колен, грозно командует:

— На месте-э шагом арш!

И отважно маршируют курсанты: трум-брум.

Коля стоит и любуется на курсантов. Он щурится. Он когда-нибудь напишет зимнюю линию и черные шеренги и якоря; а сейчас он вздыхает и, повернувшись, идет к Большому проспекту. Там, на Большом проспекте, просияла сквозь ветки деревьев электрическая лампа, и в сумерках деревья на углу кажутся зелеными.

Вошла бабушка и включила оранжевый абажур. Колино лицо на портрете потеплело. Ляля посмотрела в окно, там на снегу черная фигурка махнула рукой:

— Коля!

Коля смотрел и видел в овальной рамке смеющееся Лялино лицо. Он стиснул зубы и на этот раз застонал. Но Ляля не слышала, она уже завязывала пуховый платок. Вылетела в синем распахнутом пальто, в белом платочке.

Коля увидел, кинулся навстречу:

— Ляля, застегнись: простудишься!

Ляля смеялась, прижималась к холодной щеке. Коля застегивал пальто. Ляля смеялась. Ляля смеялась, как будто ничего не происходило.

20

Длинный и белый Большой проспект. Красив Большой проспект, пожалуй, самый лучший проспект в Ленинграде.

Еще в старые годы, да, в молодые годы Петербурга, в одном из красивейших в мире мест, на Васильевском острове, проложили такое чудо — Большой проспект. И легло это чудо от Меншикова дворца до самой Гавани, в то время совершенно деревянное чудо. От Меншикова дворца, позже достроенного до состояния Первого Ее Императорского Величества кадетского корпуса, чуть ли не до самой Гавани потянулись деревянные заборы. Не видно за заборами, что там. А там, в жаркую летнюю пору краснолицые островитяне отдыхали за самоваром от забот и растили сады. Выросли, раскинулись над заборами темные кроны. Потом одряхлели, упали заборы — и встало чудо от кадетского корпуса до Гавани. Деревья не в две шеренги, — а свободно, как выросли, вне всяких правил. Прекрасное место Большой проспект.

Зимой и вообще он превращается в сказку. После обильного снегопада, когда с деревьев опадает снег, словно пудра сыплется с париков екатеринин­ских щеголей, и там, по краю тротуара черные стволы в оседающей пене, тогда в сплошь переплетенном белыми ветками свете зимних фонарей падают на снег многоцветные пятна. Подует ветер, качнут большими головами екатерининские щеголи, и пятна пляшут на снегу. Сказка!

И Коля и Ляля пошли по Большому проспекту, по самой сказке, а у Коли черные, совсем не сказочные мысли. Страшно казалось расстаться, особенно здесь, на Большом: здесь встретились тому назад год... без двух дней. Нет, только не здесь! Старался оттянуть еще немного момент. А потом уже сразу всё. Сказать, и как можно короче. И как можно резче, чтобы Ляля не задавала вопросов. Еще немного — и еще раз, в последний раз обнять.

Обнял за плечи, вспыхнул, припал и стиснул зубы.

«Эх, Ляля, Ляля! Последняя прогулка, разрыв, разлука, всё».

Нет, нет, не хочу. Со всех сторон стоят пудренные щеголи; упала перед вами белая дорога, останьтесь на ней навсегда!

Нет, поворот. Тринадцатая линия. Там, далеко, за набережной, за Невой, какие-то белые громады. Куда увезут Колю? Кто знает?

Дом два, направо, здесь. Под арку, во двор. Дом не графский, тем более не княжеский, и предстоит ужасный разговор.

— Что с тобой, Коля? — спросила Ляля, когда загорелась одинокая элек­трическая лампочка. — На тебе лица нет.

— Нет, — сказал Коля, — ничего. Просто устал. Давай, Ляля, мы с тобой посидим.

Коля сел, обняв Лялю за плечи. «Вот и год прошел, — подумал Коля, — вот уже скоро и Рождество. Вот и загадывай», — печально подумал Коля.

Год назад, в Рождество, в Колин день рождения, когда, позвонив Александру Антоновичу, чтобы пригласить его выпить и посидеть у огня, у вытопленной по этому случаю печки, Коля возвращался домой по Большому проспекту. По пути он зашел в магазин и теперь осторожно ступал по наскольженному тротуару, чтобы не разбить случайно бутылку шампанского и еще одну, с красным вином. Под холодными фонарями сверкали мелкие льдинки и в застывшем, замерзшем воздухе далеко и звонко разнесся прерывистый смех. Там, у Андреевского собора, две хорошенькие девочки, скользя по длинным следам, подбежали к нему и задали необычный вопрос. Коля от удивления качнулся и чуть не уронил бутылки. Зачем это девушкам знать его имя? Зачем, вообще, две девушки могут так вдруг подбежать с таким вопросом к совершенно незнакомому человеку?.. И только потом, когда обе со смехом убегали от него, удаляясь под хрупкими сводами далеко уходящих деревьев, он вспомнил старинный обычай загадывать на первого встречного, чтобы узнать имя своего жениха.

Он тогда погнался за ними, крича, чтобы они подождали, и когда добежал, задыхаясь, сказал:

— И еще... Хотите верьте, хотите — нет, у меня день рожденья сегодня. Вот как получилось.

И обе удивились. И хором они сказали ему:

— С днем рождения, Николай Николаевич!

И одна из них, в синем пальто, как будто смутилась.

— А по этому случаю, — сказал тогда Коля, — и раз так совпало, прошу вас ко мне, выпить вот эту бутылку шампанского, то есть будьте моими гостями. И еще ко мне должен приехать мой друг, — и Коля добавил. — С женой! — хотя был уверен, что Александр Антонович приедет один. Но он боялся, что девушки не согласятся, испугаются, еще подумают такое что-нибудь... Но они пошли с ним, не испугались, видимо, он не внушал опасения.

А потом... В печке горели дрова, приехал Александр Антонович, как ни странно, действительно с Pauline, и напугал, и насмешил рождественских девушек своим торжественным, чопорным видом, старообразными манерами и витиеватою речью. Тогда на пространный тост Александра Антоновича коротко звякнули гранеными стаканами, и было уютно сидеть в кружок у натопленной печки и прислушиваться. Лунные блики сияли на ломких зарослях на окне; затаив дыхание, следили за изменчивой тенью на стене; шуршал и сворачивался на перевернутом блюдце бумажный пепел; и часто потом Ляля говорила Коле:

— Видишь, как все сбывается? Это сказка, просто сказка у нас с тобой.

Да, сказка, была сказка тогда, на Колин день рождения, в прошлое Рождество. Была и закончилась, как всякая сказка.

Коля снял руку с Лялиного плеча, напрягся.

— Ляля!

— Да, Коленька!

С улыбкой повернулась. Ничего не ожидает, и Коля замер — не в силах нанести этот страшный, такой жестокий удар. Как в пропасть обрушился.

— Ляля, всё.

— Что всё, голубчик?

— Ляля, свадьбы не будет.

— Коленька, что ты? Бог с тобой!..

В темных Лялиных глазах ужас, что-то не то, чернота, фантастика, сон. И тогда быстро, решительно заговорил:

— Ляля! Всё кончено. Я думал, я все обдумал, я необдуманно сделал вчера предложение. А сегодня я окончательно понял. Мне жениться нельзя, мне надо работать. Меня женитьба свяжет. И объяснять ничего не буду. Видимся в последний раз.

И больше ничего не сказал, только, может быть, дрогнули губы, а может, просто усы пошевелились, и все.

Тихо Ляля надела пальто. Тихо сказала:

— Прощай.

Дверь закрылась, ограничив пространство и разделив. Коля остался стоять перед закрытой дверью в коридоре. Странная улыбка оказалась на его лице. Очень странная улыбка. Как будто он что-то пытается вспомнить и вспомнить не может. И когда из своей комнаты вышел Гудзеватый, сосед, Николай Николаевич не дал ему закурить, а прошествовал с той же улыбкой мимо него, в свою комнату. Всю ночь была сильная снежная вьюга.

21

Всю ночь была сильная снежная вьюга. Захочешь оглянуться — поворачивайся всем телом назад, иначе тотчас залепит снегом лицо, и ни теплый шарф, ни поднятый воротник не помогут. И что оглядываться? На что, на кого? Ничего в белой замяти не видно. Только пляшут лампы на проводах, и от столба к столбу швыряет по снегу белые пятна. Войдешь в такое пятно — и за собственной тенью не уследишь; то справа, то слева, то сзади она. Шаг — и снова кутерьма ударит в лицо, ослепит. Примерещится за метелью какая-то тень, мельк­нет на мгновенье — и нет ее. Была или не было? Только и успеешь — уловить на мгновение с атласного цилиндра отброшенный блик, будто чья-то тень перелетела короткий Певческий мост. Но это примерещилось, конечно, — чего только не мерещится в такую ночь? Здесь, пока пробираешься по сугробам, грудью налегая на ветер и снег, соберется из метели шляпа с плюмажем, выпушка и погон финляндского полка; то острый нос и острый взгляд из-под глубоко нахлобученного картуза; а то впереди замаячит высокая, худая фигура в кавалерийской шинели времен Гражданской войны, и пока протрешь залепленное снегом лицо, посмотришь — и нет никого. Примерещилось, ясное дело. Конечно, вряд ли кто-нибудь отважился бы в ту вьюжную ночь даже выйти из дома. Нет, снежно и пусто было на улицах города, только вьюга клубилась в пролетах Дворцового моста, и всю ночь, задевая за шпили, проносились над городом тяжелые мутные облака.

 

 

Окончание следует