12+
  

НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Письма Даниила и Аллы Андреевых
Василию Шульгину (1958—1962)*

В первой половине 1970-х гг., в один из моих приездов во Владимир к Василию Витальевичу Шульгину (1878—1976) он передал мне пакетик с письмами поэта и прозаика Даниила Леонидовича Андреева (1906—1959), сына писателя Леонида Андреева, и его жены Аллы Александровны Андреевой, урожденной Бружес (1915—2005), и попросил их сохранить: у него бывает много народу, иногда пропадают книги и различные письма, и он просто боится, что исчезнут и эти, кроме того, вдруг, когда-нибудь их можно будет опубликовать, заключил он свою просьбу.

Чтобы понять причину такого предложения, необходимо вернуться на несколько лет назад. Я познакомился в В. В. Шульгиным в феврале 1967 г. Мы стали переписываться. Ко времени нашего знакомства его жизнь сопровождалась трагическим для него процессом потери зрения, что означало конец его творческой деятельности. Сознавая тяжесть его положения и значение его работы, я предложил ему свои услуги в качестве секретаря. Я был искренен, и это, по-видимому, покорило его.

Летом 1968 г. В. В. Шульгин потерял жену и остался совершенно одиноким. Поэтому, когда я приехал к нему осенью того же года, он уже связал свою будущую работу со мною. 1969—1975 гг. были довольно активными в его творческой деятельности. В мае—июле 1970 и июне—июле 1972 гг. он гостил у меня в Ленинграде, я же ежегодно проводил у Василия Витальевича во Владимире часть своего отпуска. Он продиктовал мне воспоминания о Гражданской войне («1917—1919», опубликованы в альманахе «Лица», № 5, 1994 г.), тюремные воспоминания («Пятна», опубликованы в альманахе «Лица», № 7, 1996 г.), воспоминания о детстве, учебе, о событиях предреволюционных лет, жизни в эмиграции, семейные хроники.

За годы работы мы сблизились и наши отношения стали дружески теплыми. Поэтому можно считать не случайным желание Василия Витальевича передать мне на сохранение письма Д. Л. и А. А. Андреевых.

В те годы меня не слишком интересовал советский период нашей истории, с произведениями Леонида Андреева я был мало знаком, и они не вызывали у меня большого интереса; о его сыне я имел слабое представление, о жене вообще никогда ничего не слыхал. К тому же, в отличие от В. В. Шульгина, я не верил в скорое падение советской власти. Когда мы обсуждали современные политические барабанные новости, Василий Витальевич часто говорил мне: «Ростик, ты еще будешь свидетелем того, как все это рухнет и посыплется»; я с сомнением в таких случаях смотрел на него и отрицательно качал головой. «Не может власть, — заключал он, — замешанная на лжи, существовать вечно».

Меня не слишком заинтересовало содержимое пакета, но отказать в просьбе девяностолетнему старцу я не мог. В. В. Шульгин очень трепетно относился к людям, с которыми сидел в советских тюрьмах. Для него не играло никакой роли, кем были его сокамерники раньше, политическими, или уголовными заключенными, или военнопленными немецкими генералами, русскими, украинцами, татарами, евреями, японцами и т. д. Для него все они носили одну марку — прошли через ГУЛАГ.­

Даниил и Алла Андреевы в 1947 г. были арестованы по обвинению в подготовке террористического акта и получили десятилетние сроки заключения. Д. Андреев отбывал срок во Владимирской тюрьме, где был до 1949 г. сокамерником Василия Витальевича Шульгина, приговоренного к сроку продолжительностью в четверть века.

После освобождения (без реабилитации) семидесятивосьмилетний В. В. Шульгин был определен в дом инвалидов городка Гороховец Владимирской области. Туда к нему приехала жена Мария Дмитриевна Шульгина, урожденная Седельникова (1900—1968), во время тюремного заключения мужа жившая в Будапеште. В Гороховце разыскал В. В. Шульгина Даниил Андреев в 1958 г., вскоре после собственной реабилитации, когда и началась недолгая переписка, прервавшаяся с кончиной ­Д. Андреева в 1959 г. После смерти мужа Алла Александровна Андреева в течение нескольких лет продолжала переписку со ставшим ей дорогим и душевно близким Василием Витальевичем Шульгиным. Сохранилось всего тридцать шесть писем Андреевых, датированных 1958—1969 гг., и три пустых конверта с почтовыми штемпелями от 2.V.59, 2.I.60, 6.I.62,

Получив от В. В. Шульгина пакет, на котором его рукой было выведено «Письма Андреевых», я предложил заехать в Москву к А. А. Андреевой и вернуть ей письма. На это он лишь безнадежно махнул рукой: «Она была тяжело больна и, скорее всего, скончалась — я уже в течение нескольких лет не имею от нее никаких известий».

С годами письма у меня затерялись. Переезды, перестановки мебели, ремонты, все передвигалось, перемещалось из одних мест хранения в другие, пакетик иногда выныривал откуда-то и вновь погружался в безвестность…

Весть о том, что в 2005 году в Москве скончалась вдова Даниила Леонидовича Андреева, заставила меня вспомнить о забытых письмах. Разыскав их в своем архиве, я убедился, что письма «кричат» не только о драматических жизненных перипетиях прекрасной и многострадальной супружеской пары Андреевых, но и о не переставшей быть бесчеловечной для порядочных людей эпохе (несмотря на присвоенное ей название «оттепель»).

В примечаниях к нескольким письмам использованы сведения из публикации Галины Павловой «Два письма, три имени» («Звезда», 2006, № 11, ­с. 216—220).

 

Р. Г. Красюков

I

Гор. Гороховец Владимирской обл.

Дом инвалидов,

Шульгину Василию Витальевичу,

Адрес отправителя: Малаевка. Рузский р-н Московской обл.

Дом творчества писателей им. Серафимовича. Андреев Д. Л.

 

Дорогой Василий Витальевич,

наконец-то удалось выяснить Ваш адрес. Однако, кроме Вашего местожительства, не знаю о Вас больше ничего. Самое главное: в чем Вы нуждаетесь? Можно ли у Вас там что-нибудь купить? Что будет лучше: выслать денег или же купить необходимое Вам в Москве и отправить посылкой? На эти вопросы ответьте, пожалуйста, без промедления.

Чрезвычайно хотелось бы видеть Вас, чрезвычайно! А так как это в близком будущем невозможно, то хоть бы получить от Вас письмецо с кратким рассказом о Ваших обстоятельствах, условиях, о состоянии здоровья и о Ваших возможностях (перспективах), литературных и житейских.

Я в нормальных условиях нахожусь с апреля, жена — несколько раньше.1 За полгода успели побывать в Тульской, Рязанской, Московской и Калинин­ской областях.2 Прописались в Москве, нам должны на протяжении этого года дать комнату взамен утерянной в 47 году, но пока жить нам не у кого. Приходится временно снимать. Это очень дорого, а с работой и, главное, со здоровьем дело обстоит совсем неважно. После инфаркта, перенесенного три года назад, сердце у меня никуда не годится, и работоспособность сильно понизилась. Получаю небольшую пенсию. Кроме того, занимаюсь редактированием переводов с японского. Точнее — так: один японовед, плохо владеющий русским литературным языком, и я, владеющий русским языком и не владеющий японским, переводим вместе сборник рассказов одного японского писателя.

Здоровье жены сильно подорвано, несмотря на ее молодые, сравнительно, годы. В первый день Рождества ей сделали операцию, и вчера мы приехали на 3 недели в Дом творчества писателей, — это нечто среднее между загородным хорошим санаторием и домом отдыха. Надеюсь, она здесь придет немножко в себя и отдохнет, а я наверстаю дело с японским переводом, которое очень запустил и отстал от намеченных в договоре сроков. Сейчас надо работать часов по 10 в день, не меньше.

Откликнитесь, дорогой Василий Витальевич. Я не давал о себе никаких вестей только потому, что не мог узнать Вашего адреса. И прежде всего ответьте, пожалуйста, на первые вопросы этого письма. Жена просит передать Вам и Вашей супруге самый сердечный привет.

Крепко жму Вашу руку. Писать мне лучше так: до 1 февраля — по адресу, кот<орый> на конверте, а потом — Москва Б-64, Подсосенский пер., 23, кв. 28, мне. Там живет мой тесть, и мы с женой там прописаны.

От всей души желаю сил — душевных и телесных.

 

15.I.58                                                                                                       Даниил Андреев

 

1 Д. Л. Андреев освобожден из Владимирской тюрьмы 22 апреля 1957 г., реабилитирован 11 июля того же года. А. А. Андреева освобождена из Мордовских лагерей 10 августа 1956 г. со снятием судимости.

2 После освобождения из мест заключения Андреевы, не имея жилья и прописки, находили приют у друзей или снимали жилье в деревне.

II

<...> Отпр.: Москва Б-64, Подсосенский пер., д. 23, кв. 28, Андреев Д. Л.1 

 

Дорогой Василий Витальевич,

Простите меня, пожалуйста, за механический вид этого письма. Пишущая машинка — одно из немногих бесспорных благ цивилизации. Привыкнув к ней, рука перестает владеть пером с должной легкостью, и писание при помощи авторучки превращается в тот процесс, о котором однажды не без остроумия выразился мой отец: «пишу — точно животом по гумми-арабику ползу». По моим подсчетам, пиш<ущая> машина убыстряет процесс писания примерно в три раза.

Прежде всего, дорогой друг, о Ваших делах, вызывающих у меня и некоторых моих хороших знакомых некоторое беспокойство. Слава Богу, что Ваши далекие друзья остаются верны своим старым привязанностям. По крайней мере хоть продовольственные вопросы не представляют сейчас для Вас большой проблемы (насколько я понял из Вашего письма). Насчет «церковной мыши» Вы, к сожалению, недалеки от истины. Правда, есть кое-какие надежды на изменение такого положения в недалеком будущем, но, во-первых, это еще не наверняка, а во-вторых — решение этого вопроса требует некоторого времени.­ Имейте однако в виду, что в посылках мое участие состояло бы, в основном, в технической стороне: в их организации и отправке. Поэтому, если продовольственное положение изменится, немедленно дайте об этом знать, не дожидаясь, пока я «разбогатею»: одно к другому не имеет отношения.

Теперь главное. Я так и остался в неведении о состоянии здоровья Вашего и Марии Дмитриевны. Об этом хотелось бы получить возможно более полные сведения. Чрезвычайно важно было бы также знать, какие возможности имеются у Марии Дмитриевны в смысле работы (в случае переезда в другое место), то есть в работе какого рода она была бы заинтересована, кем ей случалось работать раньше и т. д. Обо всем этом, пожалуйста, напишите возможно подробнее, потому что без ясного представления о ее желаниях и возможностях нельзя предпринять никаких практических шагов.

Очень важно еще и вот что. В каком положении находится «Иван Воронецкий»2 : сколько частей (и какие именно) закончены совсем, какие находятся на стадии, недалекой от окончания, и какие пребывают еще в совсем фрагментарном виде. Дело в том, что у меня создалось впечатление, что первые томы романа (или эпопеи) могли бы увидеть свет теперь, если бы найти возможность поговорить об этом в соответствующем месте и с соответствующими лицами. Связей в этих кругах у меня, правда, нет, но, во-первых, не все и не всегда решается связями, а во-вторых, мне кажется, Ваш роман говорит сам за себя и не сможет не заинтересовать любого непредвзято настроенного человека. Сначала, однако, мне нужно ясно представить ту стадию работы, на котором он находится. Кроме того, необходимо знать, в каком виде сейчас пребывают Ваши мемуары. Пожалуй, это даже не менее важно, чем получение сведений о «Воронецком».­

Словом, буду ждать от Вас обширного письма, богатого «фактическими данными».

С моей стороны было огромным свинством так задержать ответ, как это случилось с настоящим письмом. Но есть кое-какие смягчающие обстоятельства. До 8 февраля мы с женой кейфовали в «Доме творчества» писателей. Это райский уголок, в котором созданы воистину идеальные условия для умственной работы. Комфорт, великолепное питание, покой, тишина, кругом — прелестная природа. К сожалению, трех недель оказалось вопиюще мало для мало-мальски основательной поправки. Я там очень много работал, продвинул дело с японским переводом и привел в удобочитаемый вид много рукописей, появившихся на свет божий во Владимире. Отдохнуть не успел, но все-таки прибавил полтора кило и физически чувствую себя сейчас недурно.

Зато совсем нехорошо получилось с Аллой Александровной. Давно, года три назад, в очень тяжелых условиях ей сделали операцию, вырезав небольшую опухоль, природа которой осталась неизвестной. В прошлом году на том же месте возникла новая опухоль, которой мы сначала не придавали большого значения, пока она осенью не начала быстро увеличиваться. Врачи полагали, что это — фиброма, и в начале января она была удалена хирургическим путем. В «Дом Творчества» мы уехали в самый день снятия швов. Там А. А. большую часть времени пролежала в постели, чувствуя ужасающую слабость, и только в последние дни пребывания в этом эдеме начала подниматься на ноги и даже совершила несколько небольших экскурсий на лыжах. А по возвращении в Москву нас ожидал сюрприз: вырезанную опухоль подвергли анализу, и оказалось, что это никакая не фиброма, а раковое образование. Правда, это, очевидно, «рак кожи», то есть одна из наименее опасных форм рака, при благоприятных условиях поддающихся лечению. Но Вы сами понимаете, как это все подействовало на нас. Теперь она, бедняжка, буквально каждый день принуждена ездить по поликлиникам, по врачам и т. д., причем врачи разделились на две группы: одна категорически настаивает на немедленном лечении путем рентгенотерапии, а другая столь же категорически воспрещает обращение к этому методу, так как это — палка о двух концах.

Работать сейчас А. А. не может, ее хватает только на необходимые разъезды по городу и на ведение хозяйства. В душевном отношении она держится молодцом, напоминая героиню несуществующей оперетты «Веселый рак». До по­следнего времени она умудрилась даже написать несколько интересных живописных вещей, в частности — серию картин-иллюстраций к русским сказкам, выполненным в своеобразной технике — акварель с пастелью.

Еще на каком участке быта у нас неблагополучно — это с жилищем. Сейчас мы снимаем комнату в Москве, платя за нее сумму, далеко превосходящую наши возможности и заставляющую нас залезать в беспросветные долги. Мы давно уже состоим на очереди в рай-жилотделе, так как должны по закону получить комнату взамен утерянной в 47 г., но очередь подвигается с душераздирающей медленностью. Очевидно, до нас дойдет дело только в 59 году.

Свободного времени остается очень мало. Понемногу, урывками читаем или ходим на короткометражные фильмы, благо кино «Хроника» помещается в десяти шагах от нашего дома. С наслаждением смотрим цветные фильмы о Бирме, Индии, Камбодже, Цейлоне. Какие изумительные страны! От народов и культур, формирование которых происходило под влиянием южного буддизма, веет каким-то необычайным теплом, поэтичностью, мягкостью и таким высоким артистизмом души, <так> что иногда охватывает даже чувство горькой зависти.

Ну, дорогой друг, кончаю. Алла. Ал. шлет самый сердечный привет Вам обоим. Передайте, пожалуйста, Марии Дмитриевне мои самые добрые пожелания и желание быть в будущем хотя бы немного ей полезным. <...>

 

27.II.58                                                                                          Даниил Андреев

 

1 Московский адрес родителей А. А. Андреевой — Александра Александровича Бружес (1887—1970; ученого-физиолога) и Юлии Гавриловны, урожденной Никитиной (1885—1962).

2 «Приключения князя Воронецкого» — роман В. В. Шульгина, впервые опубликованный в 1913 г. Впоследствии был переработан и дополнен автором. При аресте В. В. Шульгина в 1944 г. его архив, в том числе рукопись романа, был конфискован.

III

Дорогой Василий Витальевич,

На этот раз мое молчание более или менее оправдано: то ли случился II инфаркт миокарда, то ли — ряд сердечных спазм, только я основательно слег. Лежу, глядя в потолок, третью неделю, причем до сих пор не разрешали шевелиться — в том числе и писать. Но до каких же пор можно так жить?.. И вот, вооружившись ручкой, спешу хоть немного наверстать упущенное. Много написать сразу не смогу, поэтому сначала — самое главное.

Мне и Алле А. (которая гораздо опытнее меня в делах этого рода) рисуется следующее — Ваше дело, вернее хлопоты об изменении Вашего положения должны идти по трем, независящим друг от друга дорогам.

1) Заявление Главному Военному Прокурору, имеющее конечной своей целью реабилитацию либо амнистию. (Что дало бы Вам чистый паспорт.)

2) Письмо лично Хрущеву (на 10—15 больших страницах), содержащее краткую историю Вашей жизни и, в особенности, общественной и литературной деятельности, описание Вашего незаконного задержания в 44 году и всего за этим последовавшего, включая Ваше настоящее положение и положение Марии Дм. Все это должно подводить к основной просьбе: восстановить Вас во всех правах и назначить Вам пенсию, которая позволила бы Вам жить в нормальных человеческих условиях, в большом городе, где возможно приведение к концу Вашей многолетней литературно-исторической работы, а для Марии Дм. может быть найдена посильная работа преподавателя или переводчика.

3) Когда я поднимусь на ноги и смогу выдержать некоторое путешествие, я навещу одного известного писателя, с которым посоветуюсь относительно «Воронецкого».

Теперь так. Я очень просил бы Вас написать черновики заявления в Прокуратуру и письма Н. С. Хрущеву и прислать их мне. Мы тщательно обсудим каждое слово, обдумаем каждую фразу, присовокупим предлагаемый нами вариант тех или иных фраз, отпечатаем на машинке (просто для удобства чтения) и перешлем Вам обратно оба черновика, и Ваш и наш. Вы сличите их оба, подвергнете окончательной правке, выбросите из них то, с чем будете не согласны, а беловик, подписав, отправите адресату. (Черновиков подписывать, конечно, не надо.)

М<ежду> пр<очим>, нам необходимо знать следующее: 1) что инкриминировалось; 2) может ли быть доказана лояльность после 1925 г.; 3) когда, где и каким образом, с нарушениями каких именно норм законности произошло Ваше задержание в 44 г.; 4) писали ли Вы уже раньше какие-либо заявления по Вашему делу, и если да, то куда именно и с каким результатом; 5) какое теперь у Вас гражданство и какой паспорт.

Дорогой друг, хорошо представляю, какое отвращение перед перспективой новой бумажной волынки почувствуете Вы, прочитав это письмо; но, во-первых, я, после бесед с некоторыми людьми, не вижу других путей к серьезному изменению Вашего положения, а во-вторых, указываемый путь не представляется мне безнадежным.

Итак, ждем писем.

О Воронецком напишу особо.

 

30.III.58                                                                                                     Д. Андреев

IV

Дорогой Василий Витальевич,

бесконечно рад за Вас и Марию Дмитриевну: как ни тягостен был этот экстравагантный переезд1  в «Победе» на 8 колесах, но слава Богу, что вокруг Вас другая обстановка и атмосфера! Ужасно хотелось бы знать, отдельная ли у вас обоих комната и как обстоит дело с радиобедствием? Я в 56 году во Владимире доходил иногда от этих громкоговорителей до такого состояния, что оставалось только биться головой об стенку. Поэтому, если около Вас нет этого источника мучений, я склонен одно уже это обстоятельство расценивать очень высоко. Кроме того, Владимир, сам по себе, как город, кажется, довольно приятный: старина, река и чудесные заречные дали. Главное же, у меня мелькает надежда на то, что Мария Дм., быть может, найдет там приложение своим лингвистическим познаниям.

С неделю назад, еще до получения Вашего сообщения о переезде, я послал на Ваш старый адрес большое письмо с целым рядом деловых вопросов, ответ на которые мне очень хотелось бы получить. Если оно не будет переправлено Вам из Гороховца, может быть, Вы запросите Инв. дом об этом письме? Было бы досадно, если бы это письмо затерялось.

Теперь несколько слов о «Воронецком». То, что Вы написали о своем литер<атур>ном замысле в одном из последних писем, кажется мне поразительно интересным, глубоким, нужным, и надо только молить Бога, чтобы этот замысел был осуществлен до конца. Относительно же возможности публикации первых томов эпопеи я отнюдь не придерживаюсь таких пессимистических взглядов, как его автор. То, что Вы написали мне об основной концепции, пусть пока останется между нами. Ведь фактически написаны уже, если я не ошибаюсь, 3 тома? Мне очень нужно было бы знать, где и в каком состоянии эти томы находятся. Я хорошо помню впечатление от 2-х первых по Вашим рассказам в 49 году и полагаю, что в них нет абсолютно ничего такого, что могло бы помешать им быть опубликованными. С писателем, с которым я хочу посоветоваться по этому поводу, я, к сожалению, смогу встретиться, очевидно, в конце апреля, так как он живет за городом, а я уж почти месяц не встаю с постели из-за обострения стенокардии. Но к этому времени мне хотелось бы обладать более ясными представлениями о том, тексты каких именно томов находятся у Вас на руках, совершенно ли закончены тт. I, II и III, и в каком положении IV? Если же некоторых из этих томов у Вас нет при себе, то где их надо было бы искать?

На мрачном фоне наших болезней, отсутствия комнаты и многих других неприятностей вдруг засияла радуга: решением Совета Министров я получил пожизненную персональную пенсию. Это — огромное для нас событие: мы сможем постепенно расплатиться с долгами, в которых увязли с головой, и будет некоторый твердый ежемесячный минимум, — нечто насущно важное, если принять во внимание, что я инвалид на 75%, а Алла Ал. сейчас — на все 100. К тому же ведь у нас нет ничего — ни стула, ни стола, ни кофейника или сковородки — все чужое, временное.

Состоянием сердца похвастать не могу. Врачи не позволяют ни подниматься, ни работать.

Ну, дорогой друг, жду вестей. Ал. Ал. от души поздравляет Вас обоих с новосельем. А пожалуй, уже и с Пасхой время поздравлять? Любящий Вас

 

Д. А.

Сердечный привет Марии Дмитриевне.

 

1 Имеется в виду переезд М. Д. и В. В. Шульгиных из дома инвалидов в г. Гороховец Владимирской обл. в дом инвалидов во Владимире.

V

Дорогой Василий Витальевич,

Это только несколько необходимейших строк, ибо я основательно завяз в больнице и почти лишен возможности писать. Хочу только просить Вас о большом одолжении — принять маленькую денежную сумму, которую мы одновременно переводим по почте. Материальные дела наши сейчас улучшились, чего нельзя сказать, к сожалению, о нашем здоровье.

Крепко жму Вашу руку и прошу передать сердечный привет Марии Дмитриевне.

 

1 мая 58.                                                                                                   Д. Андреев

 

2.V.58

Дорогие Мария Дмитриевна и Василий Витальевич!

Очень мы рады за Вас в связи с Вашим переездом! Все-таки это легче и для жизни и для того, чтобы хлопотать о дальнейшем улучшении.

Я только сегодня получила и отвезла Даниилу Вашу справку о Воронецком, поэтому не удивляйтесь, что я реагирую на нее раньше, чем он.

Моя же реакция такова: Вам надо немедленно послать заявление в КГБ с просьбой прислать Вам находящиеся при Вашем деле Ваши книги, над которыми Вы хотите работать для подготовки их к печати. Если эти книги там целы, что, к сожалению, не обязательно (так, например, все рукописи Даниила были сожжены после следствия), то Вы можете их получить. Это сделать нужно непременно и поскорее, потому что никто, кроме Вас самого, этого не сможет. Одновременно надо написать короткое заявление в Отдел культуры ЦК КПСС (Москва, Старая площадь) тов. Поликарпову — по смыслу так: «Мною были написаны такие-то книги на такую-то тему, эти книги и материалы к следующим томам находятся в КГБ. Хочу над ними работать, прошу Вашей помощи в получении этого всего из КГБ». Я еще считаю, что надо писать в Военную Прокуратуру (ул. Кирова, 41) и лично Хрущеву просьбу о пересмотре дела.

Очень плохо, что Даниил так скис. Во Владимир было бы совсем просто приехать, но он в таком виде, что не знаю, удастся ли это осуществить до осени, а я очень не люблю оттяжек в таких делах. Я уверена, что есть все данные для налаживания Ваших дел и всей жизни и, конечно, Марии Дмитриевны жизни.

Грипп меня тоже беспокоит, он сейчас очень какой-то вредный ходит. Пожалуйста, напишите, как здоровье вас обоих, удалось ли выздороветь. У меня никак не заживает рентгеновский ожог — надо лежать, но не позволяют обстоятельства и, главное, характер.

Всего доброго.

Алла

VI

 

Дорогой Василий Витальевич,

мои планы, увы, опрокинулись: вместо того чтобы к концу апреля встать на ноги, мне, напротив, пришлось уехать в больницу. Месяц, проведенный на постельном режиме дома, ни к чему не привел — все остается на прежнем месте; приходится испробовать больницу, где однажды, в прошлом году, меня уже подремонтировали; может быть, удастся и на этот раз. Пробуду я здесь, очевидно, примерно до 20 мая.

Больница хорошая, в палате 5 человек — все сердечники. Тихо. Перед глазами большое окно, небо и голые ветки раскидистого клена.

В последнее время мы (дома) лежали оба, друг напротив друга. В квартире больше никого. Друзья забегали, помогали. Алла Ал. мучилась (и еще мучается) колоссальным ожогом, возникшим вследствие облучения рентгеном. Сейчас он начал понемногу заживать. В общем, с дрожью думаю о том, как она там теперь одна.

Конечно же, воистину воскресе! Разве Вы забыли наши беседы, касавшиеся религиозных тем? Во всяком случае для меня два главных русла душевной жизни — это поэзия и религия (хотя я отнюдь не ортодокс). Отчасти поэтому меня так заинтересовала концепция «Воронецкого». Я бы сказал, что полноценным художественным произведением даже на современном материале может быть только такая книга, которая не игнорирует этой тематики; что же касается XVII века, то я с Вами согласен целиком и полностью: роман из жизни той эпохи, не насыщенный христианской религиозностью — с одной стороны, магией и «чертовщиной» — с другой, — не может представлять собой никакой ценности.

Сейчас не могу писать больше — в настоящее время весьма ограничен в своих физических возможностях.

Крепко жму Вашу руку и жду вестей о новоселье.

Мой низкий поклон Марии Дмитриевне.

 

20.IV.58                                                                                                                 Д. Андреев

VII

Дорогие друзья,

Мария Дмитриевна и Василий Витальевич, здравствуйте!

Не хотелось писать Вам раньше, чем определились кое-какие шаги, предпринятые в сторону розысков архива Василия Витальевича, вернее той его части, которая относится к «Князю Воронецкому». Все это очень замедлилось из-за совпадения во времени моей болезни с болезнью того писателя, на помощь которого я (и не без основания) надеялся. Сношения осуществлялись через Аллу Ал. и отчасти по почте.

Писатель этот — Корней Иванович Чуковский, человек очень добрый, отзывчивый и в высшей степени интеллигентный. Он живет постоянно на даче недалеко от Москвы. К сожалению, он очень болен. Ему приблизительно столько же лет, как и Василию Витальевичу, и тяжелая стенокардия приковывает его к месту. А так как я, несмотря на мой юношеский возраст, страдаю тем же самым недугом и примерно в той же стадии, то нам так и не удалось встретиться лично для разработки плана борьбы за возвращение Вам Вашего архива. Но после предварительных переговоров между нами по телефону и по почте у него побывала (третьего дня, 25 мая) Алла Ал. Обсуждались и отклонялись различные проекты. Наконец, было составлено письмо от Чуковского лично К. Е. Ворошилову, в котором излагалась вкратце история Вашего литературного архива, то есть черновиков и материалов к «Воро­нецкому», и высказывалась просьба к Ворошилову — вмешаться в это дело, с тем чтобы все эти материалы были возвращены лично Вам для окончания и обработки всей эпопеи. Есть надежда, что эту просьбу поддержат некоторые из руководящих деятелей Союза Писателей.

Конечно, это только еще первый шаг, но мне все-таки приятно сообщить Вам, что с мертвой точки дело как-никак сдвинуто.

Нас очень тронуло письмо Марии Дмитриевны. Радостно было встретить с ее стороны такое небезучастное отношение к творчеству Л. Андреева. Кстати сказать, года два-три назад в отношении официальных кругов к этому писателю произошел сдвиг. Переиздаются некоторые его произведения. Что же касается поэтических опусов его незадачливого сына Даниила, то попытки опубликования хотя бы некоторых из них продолжают терпеть Фиаско. У него тоже имеется нечто вроде эпопеи, но совсем в ином духе и жанре, чем «Вороне­цкий». Это — большой поэтический ансамбль, состоящий из целого ряда поэм, поэтических симфоний, циклов стихотворений и т. п., которые объединены общей тематикой и общей концепцией; тематика же связана с некоторыми проблемами духовного и исторического (точнее — мета-исторического) становления России. Книга находится в работе уже 8 лет и закончена примерно на две трети. Многие части закончены полностью и могли бы обладать, вне зависимости от целого, своим автономным значением. Для окончания всего ан­самбля потребовалось бы еще года два, и я надеюсь, что Господь продлит жизнь и даст сил для завершения этого дела. Именно десятка два-три стихо­творении из этой книги, посвященных исключительно русской природе, я попробовал пристроить в один из толстых журналов. Отзыв был очень благоприятный, много «теплых слов», но печатать эти стихи журнал отказался ввиду отсутствия на них, как выразился рецензент, «визы времени».

Ну, теперь несколько слов о здоровье. Ожог, образовавшийся, у Аллы Ал. в результате лечения рака рентгенооблучением, мучивший ее чуть ли не 2 месяца, зажил. Физически она чувствует себя получше, к ней отчасти вернулась прежняя энергия, но зато нервная система сдает совершенно. Главное — наше бедственное положение с жилищем. Нет возможности ни подсчитать, ни изо­бразить, сколько времени и сил уходит у нее на хлопоты о том, чтобы нам дали какую-нибудь комнату взамен незаконно отобранной у нас в 47 г. жилпло­щади, второй год длится эта свистопляска, второй год мы кочуем с места на место, то снимая комнату в Москве и платя за нее деньги, далеко превосходящие наши материальные возможности, то уезжая куда-нибудь из Москвы, чтобы хоть сколько-нибудь выровнять наше финансовое равновесие. Это без­домье и болезни — самые тяжелые стороны нашей жизни. Теперь я выписался из больницы. Состояние неважное. Ходить могу очень мало, работать тоже, а главное — малейшее волнение или возбуждение усиливает боли в аорте и часто приводит к сердечным приступам. А волнений, как Вы сами понимаете, — больше, чем может безнаказанно вынести даже здоровый человек.­

На лето мы, так или иначе, уедем, но куда и когда именно — еще в точности не известно. Во всяком случае, до 7 июня пробудем еще здесь.

От всей души желаю сил.

Любящий Вас

Д. Андреев

VIII

Дорогие Мария Дмитриевна и Василий Витальевич!

Во-первых, перестаньте говорить о пустяке, который мы вам послали. У нас сейчас деньги есть — выплатили нам за самую маленькую книжку Л. Андреева, вышедшую в 1956 году. Среди трат необходимых — всякие тряпки — и трат, вызывающих у меня припадки бешенства, — бессовестные деньги, которые нам стоит комната, — должно же было быть место и тратам, являющимися удовольствием, — пустякам, которые доставят маленькую радость друзьям. Так что не ругайтесь.

Корней Иванович Чуковский просил передать вам горячий свой привет и, я думаю, уже послал письмо Ворошилову. Он считает, что вам не надо ничего пока писать. Посмотрим, что будет дальше. Его письмо должно иметь какой-то резонанс.

Если получите письмо от Корнея Ивановича — не удивляйтесь. Я была бы уверена, что он напишет вам, если б своими глазами не видала в воскресенье, как он слаб и насколько его душевное внимание к людям превышает его физические возможности проявить это внимание.

О нас Даня все написал. К сожалению, у меня нервы действительно вылезли наружу и торчат, как шерсть у кошки, реагируя на все происходящее. А это зрелище — мои реакции (особенно по квартирному вопросу) — явно вредно для Даниила.

Одна надежда — если удастся толково провести лето, как-нибудь все наладится потом со свежими силами.

Всего вам доброго, дорогие, будьте, по возможности, здоровы.

Алла

IX

Дорогие Мария Дмитриевна и Василий Витальевич!

Наше кочевье, постепенно убыстряясь, достигло наконец таких темпов, что за полтора месяца мы переменили место обитания 5 раз. Сейчас мы бросили якорь в Переславле Залесском, где думаем пробыть, если ничего непредвиденного не стрясется, до 20—25 августа.

Сюда нас занесло некое поветрие, с легкой руки Пришвина, Кардовского и некоторых других живописцев распространившееся среди художников. Мы наслышались о Переславле таких дифирамбов, что вообразили бог знает что. А так как Алла Ал. получила заказ на серию подмосковных пейзажей, то мы предположили, что будет очень разумно поискать соответствующих мотивов в Переславле. Увы! В городе этом не оказалось ничего примечательного, кроме монастыря-музея и нескольких старинных церквей. Особенно для людей, несколько недель назад впивавших все великолепие природы на берегах Камы, Белой и Волги, гулявших по прелестным улицам Ярославля и Костромы, созерцавших церковные ансамбли Углича и Мурома, здесь трудно отыскать что-нибудь интересное.1

И вот мы махнули рукой на городок и сняли комнату в близлежащей деревеньке. Комфорта — абсолютно никакого, кроме чистенькой комнаты и симпатичных хозяев. Зато из окон вид на зеленую улицу, спускающуюся к Плещееву озеру, на само озеро и на закаты над водной гладью. Кругом — поля пшеницы и льна, овражки, поросшие дубняком, а в полутора километрах — хороший лес, где я уже успел обнаружить памятник архитектуры: часовню, построенную ровно 400 лет назад Грозным на том самом месте, где родился Федор Иоаннович.

Плохо то, что подле дома нет ни сада, ни вообще какой либо тени. Так как ходить я могу мало, то большую часть времени приходится оставаться в комнате за пиш<ущей> машинкой или с книгой, впрочем, так, может быть, получится даже плодотворнее... Ведь что мне нужно? 1) тишина, 2) жена, которую я люблю и без которой не могу жить, 3) пиш<ущая> машинка, 4) сносное состояние здоровья, при котором я мог бы хоть немного работать, и 5) возможность всегда и всюду ходить босиком, ибо обувь, как Вы знаете, я ненавижу до судорог и в обутом состоянии не могу чувствовать себя полноценным человеком. Все эти компоненты моего счастья — налицо.

Алла Ал., дорвавшись до природы, сразу потеряла всякое представление о границах своих физических возможностей и с тяжелейшим этюдником на плечах бросилась колесить по окрестностям, раздираемая желаниями писать одновременно несколько пейзажей. В результате сегодня к вечеру она уже свалилась, как говорится, без задних ног, в полной прострации.

Погода великолепная. Завтра собираемся идти в городок и по дороге, возможно, даже искупаемся в озере.

Наше кочевье так плачевно отразилось на всех наших эпистолярных связях, что теперь я совсем не представляю, как шла Ваша жизнь в последние 2—3 недели. Если за это время Вы писали на Подсосенский, то это письмо мы получим, но не скоро, так как родителей А. А.  сейчас нет в Москве и пересылать письма для нас некому. <...>

Крепко жмем ваши добрые дружеские руки.

Будьте здоровы и бодры! Господь с Вами.

 

14 июля 58.

 

 1 В июне 1958 г. А. А. и Д. Л. Андреевы совершили путешествие на пароходе «Помяловский» по маршруту Москва—Уфа—Москва.

X

Дорогие Мария Дмитриевна и Василий Витальевич!

После некоторого перерыва, вызванного нашими перемещениями с места на место, дошли до нас наконец три письма Василия Витальевича. А в Подсосенском переулке лежат, по-видимому, еще два.

Дорогой друг, Ваше литературное предложение требует настолько серьезного вдумывания, что я не в состоянии ответить на него сразу же с исчерпывающей полнотой. Для того чтобы Вам стало понятно, почему это так, я должен немножко информировать Вас о кое-каких обстоятельствах моей жизни.

Между нами почти 30 лет разницы, но, как это ни странно, в некоторых отношениях между нашими положениями есть нечто общее. Я Вам рассказывал как-то о романе, над которым работал с 1937 по 1947 год. Оказалось, что он погиб. Но в последующие годы я не терял времени даром и из Владимира привез гору литературных материалов. Есть среди них и поэмы, и поэтические симфонии, и циклы, и многое другое. Некоторые из них давно закончены, другие находятся в виде черновиков, третьи едва начаты. Есть и такие, которые пребывают еще у меня в голове. Значительная их часть должна составить одну большую книгу, нечто вроде поэтического ансамбля, причем каждая из этих составных частей должна и обладать автономным значением, и в то же время раскрываться до конца только в сочетании с остальными. <...>

Для окончания книги, если бы я был совершенно здоров и обеспечен, мне нужно было бы еще года четыре, может быть, пять. После того как мне назначили персональную пенсию, я могу меньше думать о необходимости работать для заработка. Но, к сожалению, второе условие — хорошее здоровье — отошло в область воспоминаний. Если в недалеком будущем оно не подкузьмит меня еще крепче, я смогу работать примерно так, как работаю последний год, то есть с половинною нагрузкой. В таком случае срок окончания работы отодвинется приблизительно до 7 лет. Но, по правде сказать, на такие сроки жизни на этом свете я рассчитывать не могу и не рассчитываю. Поэтому главная постоянная тревога моей жизни — если не считать тревоги за здоровье Аллы Ал., — заключается в мысли о том, как бы ускорить творческий процесс (простите за высокопарное выражение), как бы использовать для работы всякий день и час, когда я чувствую себя работоспособным физически. Теперь дело осложнилось еще и болезнями А. А.: ведь полгода она не работала совсем, а здесь, в Переславле, хотя и взялась энергично за живопись, но через 2 недели — то ли надорвалась, то ли что другое, но во всяком случае опять начала хворать и недомогать, и я не знаю, чем все это кончится.

Вместе с тем «Януш Воронецкий» — слишком не безразличная для меня книга, я не могу относиться равнодушно к ее судьбе. Конечно, мы с А. А. можем всегда гарантировать Вам, что, если написанные тома будут собраны, они могли бы найти у нас не только место для хранения до благоприятных дней (такое спокойное лежание им мог бы еще лучше гарантировать Литературный музей — учреждение, менее зависящее от тысячи случайностей, чем жизнь двух частных человек), но у нас они не покоились бы в летаргическом сне, мы постарались бы ознакомить с ними некоторых лиц, заставить книгу зажить какой-то жизнью и постараться найти человека, ей созвучного, обладающего даром художественного слова, но более молодого и здорового, которому не страшно было бы поручить ту доработку, которую Вы считаете нужной.
(Между прочим, для «изгнания мистики» я мало пригоден: она и у меня самого вылезает из каждой фразы.) Но я не хотел бы отвечать этим на Ваше предложение сейчас. Ведь I том будет у Вас на руках, вероятно, не раньше зимы. А что произойдет и как переменятся обстоятельства у нас к тому времени? Здоровье А. А. может восстановиться, мое — улучшиться. Некоторые материальные удачи могут еще более, чем теперь, освободить нас от работы ради хлеба насущного. Ведь, в конце концов, не только же в дурную сторону меняются жизненные обстоятельства! Поэтому мой ответ Вам носит пока характер предположительный. Осень нам придется, очевидно, провести на Юге, так как жить в Москве негде, но зимой мы с Вами, даст Бог, встретимся и к тому времени вся картина будет яснее. А пока мы оба умоляем Вас — не ослабляйте усилий, чтобы сосредоточить все тома романа в своих руках. Как сейчас обстоит дело с этой проблемой? <...>

У нас обоих сейчас жизнь идет странно: все время борются между собой творческая лихорадка и недомогания. Все-таки сделано за последнее время немало. В здешней природе много хорошего, но беда в том, что ближайшие окрестности — безлесные и холмистые, трудно ходить, особенно из-за моего сердца.

С нетерпением ждем тех Ваших писем, которые еще где-то бродят. Нежно обнимаем Вас и просим передать низкий поклон Марии Дмитриевне. <...>

 

30 июля 58. Переславль Залесский.                                                        Д. Андреев

XI

Адрес отправителя: Горячий Ключ Краснодарского края, Школьная ул., 20, Дом творчества художников, Андреев Д. Л.

 

Родной Василий Витальевич,

мое долгое молчание отнюдь не признак невнимания или лени. Беда только в том, что полтора месяца длится обострение стенокардии, осложнившееся в последнее время астматическим бронхитом. Долгое время состояние не позволяло ни писать, ни заниматься. Так как жить в Москве нам было абсолютно негде, то А. А. воспользовалась возможностью получить в Союзе Художников путевку (а для меня — курсовку) в один из «домов творчества художников», находящийся на Кубани. И вот, оплатив питание и пр. до начала декабря, мы двинулись в Краснодар. Это было довольно странное путешествие, если принять во внимание, что мне даже в поезде приходилось делать уколы кардиомина, а общее состояние находилось в прямой зависимости от погоды. В Москве погода стояла отвратительная, и до смерти хотелось еще хоть несколько дней прожить под голубым небом и посмотреть на солнышко. Но в этом году — всё кувырком, погода хулигански-нелепая везде, в том числе, оказывается, и на Кубани. До места назначения — местечка «Горячий ключ», находящегося в 70 км от Краснодара по направлению к горам, добрались с большим трудом. Оказалось, что это маленький городок типа не то станицы, не то курорта. С трех сторон горы, покрытые лесами. Маленькая речка; серные источники, благодаря которым по долине расползаются испарения сероводорода, отнюдь не полезные для сердечников. Их действие моментально сказалось, и я слег окончательно. А. А., которая бывает тем энергичнее и предприимчивее, чем труднее обстоятельства, пустилась на исследование местности и местных условий и вскоре убедилась, что жить надо не в сырой, туманной и пыльной долине подле Дома художников, а на высокой, то есть примерно с 10-этажный дом, горе. И меня туда перевезли на машине. Обед и завтрак нам носят из Дома художников.

Тут действительно гораздо лучше. Если погода позволяет, я лежу под яблоней на топчане, смотрю на чудесную панораму — горы в осеннем золоте и волокна мглы, стелящиеся по долинам, и в редкие часы приличного состояния пытаюсь работать. За эти полтора месяца я умудрился переработать и довести до конца одну поэму в прозе, начатую еще во Владимире и входящую в поэтич<еский> ансамбль «Русские боги», о котором я как-то упоминал. Но для окончания этого ансамбля нужно написать еще 3 очень трудных вещи (и довольно объемистых) и кроме того переработать кое-что из уже написанного. Все это сплошная мета-история и транс-физика.

Я буду упрямо цепляться за жизнь, пока работа не окончена; впрочем, не собираюсь складывать рук и после этого, так как нам с А. А. друг без друга — не жизнь. Но сердце и аорта продолжают выкидывать фокусы. С самого отъезда из Москвы мучит удушье, вроде астмы, но не приступами, а все время. Временами оно совершенно не давало спать, несмотря ни на какие уколы, ни на какие снотворные и т. п., однако постепенно организм как-то освоился с новым положением: существует на половинном дыхании, а если сделаешь нормальный вдох, начинается мучительный кашель. Пишу обо всем этом не без задней цели. Дело в том, что Вы как-то писали о том, что сердце — один из самых умных и послушных органов и что на него можно воздействовать усилиями воли. Охотно верю, но не знаю никаких приемов, к помощи которых можно прибегнуть, да и литературы соответствующей нет, нет и людей, знакомых с техникой этого дела, не могли бы Вы, дорогой друг, сообщить то, что Вам известно на этот счет и чем можно было бы практически воспользоваться?

А. А. физически чувствует себя лучше, чем раньше; отчасти это можно объяснить тем, что она перешла на гомеопатический метод. Попробовал перейти и я, но в таком остром состоянии это невозможно.

Она, бедняжка, разрывается между мной (то есть нескончаемыми инъекциями, банками, горчичниками и пр., и пр.) и работой: она должна сделать здесь много этюдов, чтобы потом в Москве на их основе написать 2—3 больших картины, судьбу которых (в смысле их экспонирования или покупки) предугадать совершенно невозможно. Держит она себя все время прямо-таки героиче­ски. Только в последнее время иногда начинает плакать и не может остановиться.­

Очень, очень просим, дорогой Василий Витальевич: если физическое состояние позволяет — откликнитесь поскорее, черкните страничку-другую. Ведь мы столько времени не знаем абсолютно ничего ни о Вас, ни о Марии Дмитриевне. <...>

С надеждой жду каких-нибудь новостей относительно Воронецкого.

 

1 окт. 58

XII

Василий Витальевич, дорогой друг!

Отвечаю с запозданием все по той же причине. Довезла меня Алла Ал. до Москвы со всякими ухищрениями, главное — на пантопоне, и вот теперь я опять в той больнице, где лежал уже 2 раза, а А. А. — пока у своих родителей. Но долго там быть невозможно (вследствие причин, слишком сложных для изложения в письме); и куда мы денемся, когда меня выпишут из больницы, — никому не ведомо, так как на получение комнаты, полагающейся нам по закону как реабилитированным, — надежд нет, во всяком случае до весны.

Медленно, медленно прихожу в себя после длительного ухудшения. Ни вставать, ни писать еще не позволяют, поэтому принужден ограничиться письмом, гораздо более кратким, чем хотелось бы.

Друг мой, что с Вашими глазами?! Вот противоречие: так хочется узнать об этом толком и вместе с тем — убедительно прошу самым убедительным образом: берегите глаза и не пишите мне, пока это требует напряжения, а уж тем более, пока зрение перегружено срочной работой.

Ваше восприятие моих стихов доставило мне огромную радость. Сейчас у меня нет под рукой Вашего письма о Шаданакаре, но в основном Вы даете интерпретацию, очень близкую к авторской. Должен только дать несколько необходимых разъяснений. Концепция, лежащая в основе и этих стихий, и всего, что меня занимает последние 10 лет, — не индуистская, хотя и совпадает кое в чем с индийским (в широком смысле) взглядом на вещи. Она христианская, хотя и далекая от ортодоксальности, но ни в чем коренном не противоречащая тем источникам, которые являются высоким Авторитетом для Марии Дмитриевны. Идея перевоплощения? Но об этом Св. Писание молчит, как и об очень многом другом.

Слова вроде «Шаданакар», «Олирия» и др., так же как и соответствующие понятия и образы, не взяты мною ни из книг, ни от других людей, но в то же время они не выдуманы мною. Их появление связано было с особыми душевными состояниями, кот<орые> начались у меня во Владимире в 49 г. вскоре после нашего с Вами расставания и продолжались, в общем, до 56-го, когда мне пришлось отказаться от них вследствие инфаркта миокарда. Но тут нужно было бы о многом говорить, а эпистолярный способ передачи — не годится совершенно.

Принужден оборвать письмо. Вспоминаю о Вас постоянно, обнимаю и от глубины души желаю Вам скорее поправить Ваши глаза. Сердечный привет Марии Дмитриевне.

 

24.XI.58                                                                                         Ваш Д. Андреев

XIII

21.XII.58

Дорогие Мария Дмитриевна и Василий Витальевич!

Простите нас за долгое молчание! Даня лежит в больнице, в состоянии только чуть лучшем, чем это было в Горячем Ключе, и пролежит еще долго. Письмам вашим он всегда очень радуется, но самому ему писать сейчас трудно, а я бегаю сломя голову, больше, чем мне можно. Но меньше, чем это нужно.

Самое главное, что мне нужно у Вас узнать — следующее: знаете ли Вы название своего глазного заболевания? Если знаете — напишите, что с Вами, если не знаете, может быть, можно узнать? Во Владимире, вероятно, есть глазник? Все эти вопросы сводятся к тому, что не нужно ли Вам принимать какое-нибудь лекарство? И спрашиваю я это по просьбе Вас. Вас. Парина1, который шлет Вам сердечный привет.

У нас за это время хорошего было только то, что состоялся давно подготавливаемый вечер памяти Леонида Андреева. Состоялся без участия и без присутствия Даниила (которого, кстати сказать, волнения, связанные с таким вечером, могли бы совсем уложить), но прошел в очень теплой и трогательной атмосфере. Содержание вечера можно сформулировать так: «Незаслуженно забытый, заблуждавшийся, но крупный русский писатель».

Это было очень приятно. Мне досталось здорово и беготни в связи с организацией вечера и на самом вечере: я читала отрывки из воспоминаний Вадима (старшего брата Дани).2

Больше у нас происшествий нет, комнаты пока — увы — на горизонте не видно. Очень, очень прошу вас, напишите о своем — вас обоих — здоровье! Думаю, что Вам писать нельзя, а надо просить Марию Дмитриевну об этом.

Даник шлет привет и оба мы поздравляем вас обоих с Рождеством Христовым и Новым годом.

Алла

1 Василий Васильевич Парин (1903—1971), академик, физиолог, с 1947 г. по 1953 г. в заключении, сокамерник В. В. Шульгина и Д. Л. Андреева по Владимирской тюрьме.

2 Вадим Леонидович Андреев (1902—1976), поэт, прозаик, находился в эмиграции с семьей отца с 1918 г., после Второй мировой войны принял советское гражданство и работал в издательском отделе ООН в Нью-Йорке и Женеве. В 1957 г. впервые приехал в СССР и после 41-летнего перерыва встретился с братом Даниилом в деревне Копаново Рязанской области, куда приехал нелегально.

XIV

8.II.59

Дорогие Мария Дмитриевна и Василий Витальевич!

Пожалуйста, простите мне, попросту говоря, свинское поведение!

Все дело в том, что Дане очень плохо. Уже скоро три месяца, как он в больнице, и сейчас ему хуже, чем в начале. Рентген показал отек сердечной сумки, отек легкого, ужасно растянутое, огромное, совсем бессильное сердце. Очень увеличена печень, отек внизу живота. И тяжелое удушье продолжается. Помогают от него только наркотики, а они, в свою очередь, вводимые уже три месяца, дают очень тяжелые последствия. Пытаются прекратить наркотики — он совсем задыхается и т. д.

Остается одно — не терять надежды вопреки очевидности. Грипп зверствует и в Москве. И очень тяжелый, к тому же с осложнениями на сердце, так что ради Бога будьте осторожны, насколько это возможно в ваших условиях. Из-за этого гриппа в больнице карантин и к Дане не пускают. Он совсем измучился и истосковался.

Мы получили комнату. Восторг от этого события умеряется прежде всего Даниным состоянием. Когда я думаю, что вряд ли даже привезу его туда, у меня руки опускаются даже наводить там порядок. Еще мешает восторгу ужасная отдаленность этой комнаты и безнадежность (до 61 г.) отсутствия телефона. Это значит, что, если даже он и выкарабкается на этот раз, мы оказываемся очень сильно оторванными от медицинской помощи. Но это все как-то уладилось бы, если б только ему стало лучше. Я бегаю в больницу каждый день, не вижу его, только ловлю на лестнице нянь, расспрашиваю, передаю письма и еду и получаю коротенькие записки, которых он не должен бы писать, но не может удержаться. Дому он очень радуется и рвется туда так, что у меня сердце кровью обливается думать об этом.

Еще я езжу на один металлургический завод — мы, втроем с двумя друзьями, затеяли писать картину на производственную тему, потому что иначе нам совсем ходу нет.

Ваше письмо Вас<илию> Вас<ильевичу> <Парину> я сразу же переслала и знаю, что он получил его. Его жена и он передают вам обоим привет. Он очень тяжело болел гриппом, она не так тяжело, но, конечно, сбилась с ног.

Очень, очень прошу вас, не обращайте внимания на мое поведение и, если будете прилично себя чувствовать и сможете, напишите Данику.

Пересылаю вам Рождественскую открытку, она на праздники была у Дани и очень его радовала.

Пожалуйста берегите себя, насколько это можно.

Всего доброго, дорогие, целую вас.

Алла

 

XV

 

Адрес отправителя: Москва, В-261, Ленинский проспект, 82/2, кв. 165, Андреева

 

4.VI.59

Дорогие мои!

Я всё, чуть ли не со дня на день, собираюсь во Владимир. И все время нудная канитель оттягивает эту поездку, которой я очень хочу.

Ради Бога, не хлопочите только с моим приездом, не устраивайте себе дополнительных забот из-за меня! К сожалению, ваше первое письмо, после моего — о Даниной кончине, — пропало. Я получила только второе, поэтому не знаю, почему нельзя остановиться в гостинице «Владимир», где я останавливалась в 56 году. Возможно, что она теперь только для господ. Ничего, как-нибудь будет, вы не беспокойтесь. Я оттого и не писала вам, что все еду!.. Дай Бог, это уже недолго будет тянуться — на днях должна открываться маленькая выставка, в которой и я участвую, и, может быть, после этого жизнь потечет несколько равномернее. На душе у меня очень по-разному. Бесконечно жаль мне вашего пропавшего письма! Я знаю и чувствую вашу поддержку, но не дошедших до меня хороших и теплых слов очень, очень жаль.

Сегодня — годовщина нашей с Даней свадьбы. Мы обвенчались год тому назад в той же церкви, где его отпевали.1

На могиле его цветет много цветов. Сегодня я установила очень скромную мраморную доску с простой надписью — только имя, фамилия и даты — и старинным бронзовым крестом, прикрепленным к этой доске.

Вот и все пока. Очень надеюсь скоро увидаться с вами, если Бог даст. Крепко вас целую, будьте здоровы и спокойны.

Алла

 

1 Ризоположенская церковь на Шаболовке в Москве, где Андреевы обвенчались 4 июня 1958 г.

XVI

Владимирская обл.

Ставровский р-н, село Жерехово

Дом отдыха «Владимирский»

Василию Витальевичу Шульгину <...>

 

4.VIII.59

Дорогие мои!

Я получила ваше письмо, посланное перед отъездом в Дом отдыха, но не успела на него ответить так, чтобы вы получили мой ответ до своего отъезда туда.

Очень рада, что вы наконец среди природы, это, вероятно, самое для вас сейчас необходимое. Что же касается убеждения Марии Дмитриевны в том, что, если б я увидела окружающие вас леса, то стала бы пейзажисткой, — могу ответить, что я пейзажистка давно и прежде всего, но ведь делать надо не только то, что хочется, но и то, что нужно. Такова жизнь!

Очень благодарна вам за участие, за тревогу обо мне и за все хорошее, что вы пишете и чувствуете по отношению ко мне. Я действительно очень одинока,­ несмотря на хороших родителей и на хороших друзей. И опять — такова жизнь. Люди или стары, или больны, или обременены своими собственными семьями и трудностями и не могут помочь мне по-настоящему, несмотря на желание. Ничего, все уладится как-нибудь. Пока вот стало ясно, что надо делать операцию, потому что язва ничуть не проходит, а гноится все больше и, по мнению одного старого, опытного хирурга, там уже началась опять раковая опухоль. Сейчас вопрос в том, чтобы устроиться к хорошему, опытному врачу. Для меня еще важно, чтобы он был спокойным, а не вдавался бы в панику сам прежде больного. Что тоже бывает. Надеюсь, что к середине сентября уже буду снова на ногах, но неизвестно, потому что операция будет трудная — из-за нелепого места, которое надо оперировать. Очень хочу, во-первых, чтобы вы прожили в лесу подольше и, во-вторых, чтобы потом жили не в Инвалидном доме. Очень, очень хочу!

Всего доброго, мои милые, крепко вас целую.

Ваша Алла

(называйте меня, как вам нравится, как придет в голову)

 

XVII

16.IX.59

Дорогие мои!

Я с 19 августа в Онкологической больнице. 28-го меня оперировали. Операция была под местным наркозом, и было очень больно. Анализ вырезанного, если не врут, — хороший: говорят, что раковых клеток нет, а только лучевые изменения ткани. Но операция была, по-видимому, необходима, и слава Богу, что она уже позади. Но лежу я крепко и пролежу, говорят, долго, потому что рана большая, все швы развалились и все лучевое вообще всегда плохо заживает. В больнице очень тяжело. И потому, что эта такая, особенно наполненная страданиями больница, а больше всего потому, что все время представляю себе, как Данилочка лежал в больнице целых три месяца, как ему было трудно и плохо, и все передумываю, что он мог думать за это долгое время. Ужасно о нем тоскую, а во сне вижу очень мало и как-то бестолково.

Вы и вполовину не знаете того, как мы стали знамениты! Вы знаете только заметку в «Известиях», а есть еще заметка в «Огоньке» (№ 35, август) и довольно большая статья в нашей газете «Московский художник». Конечно, это кое-что даст.

Меня тревожит очень ваша дальнейшая судьба. Очень, очень прошу вас не оставлять меня в неизвестности. Неужели пока совсем ничего не наметилось? Может быть, нужно что-нибудь куда-нибудь писать?

Я очень много читаю. Перечитала мои любимые вещи Лескова: «Запечатленный ангел», «Очарованный странник» и «Соборяне», а сейчас читаю «Историю Швеции» Андерсона. И автор швед, и история интересная — как всякая история, — но до того скучно и бестолково написано, что прямо беда. До сих пор я знала только обрывки северной истории по драмам Ибсена и очень хотела познакомиться с ней подробнее, но ничего не вышло.

Ужасно тоскую о Данике, просто не знаю, как с этим жить.

С нетерпением буду ждать известий о том, что у вас нового.

Всего доброго, крепко вас обоих целую.

Ваша Алла

 

XVIII

9.X.59

Мои дорогие!

Благодарю прежде всего за чудесную фотографию: все чудесно — и милое, доброе, мудрое выражение лица, и старые ели, и легкая рябинка рядом.

Я дома с 30 сентября. Это было полугодие Даниной смерти. Как все с ним повелось — и полугодие выпало не просто на какой-нибудь день, а на день Веры, Надежды, Любови и Мудрости. Я себя вполне прилично чувствую. Хожу чуть-чуть прихрамывая, да и то мало. Уже два раза выходила на улицу и не пускаюсь «во все тяжкие», то есть в работу только с перепугу — по состоянию уже могу и до завода добраться, но боюсь опять что-нибудь с собой наделать, потом опять хлопот не оберешься.

Очень встревожена вашим двойным гриппом. Если уж с сентября начинаете, что же будет дальше? И вообще очень, очень встревожена вашей будущей судьбой. Пожалуйста, напишите поскорее — как здоровье и что с вами делается.

Крепко целую обоих.

Алла

XIX

6.XII.59

Дорогие мои!

Я очень давно получила письма Василия Витальевича и о том, что — увы — ничего нового, и о коте. Сама не писала только потому, что совсем валюсь с ног. Картину надо заканчивать в течение ближайших 1—1 1/2 месяцев, и мы безумствуем: работаем с утра и до вечера. Конечно, мне этого нельзя, и, конечно, иначе сейчас невозможно. Если не кончим вовремя — все было напрасно, все труды пропадут зря.

Я еще, благодаря пенсии (о которой не помню, писала ли вам), держусь материально, а товарищи мои совсем пускают пузыри.

Очевидно, ваше «ничего нового» продолжается, иначе было бы еще письмо.

А сейчас, вероятно, «ничего нового» сопровождается ежезимним гриппом, в свою очередь сопровождаемым морозами. Настоящий бесовский хоровод.

Что же касается котов, кошек, котят вообще — всех люблю. А вашему лохматому приятелю с бесконечным почтением жму лапу и прошу передать мою глубокую признательность за его внимание к вам обоим и за каждую улыбку, которую он вызывает у Марии Дмитриевны.

В моей жизни было несколько кошачьих историй, совсем разных. Я люблю всех животных, теоретически, например, обожаю слонов, но в близких отношениях была только с кошачьей породой. Я знаю, какие они все разные и интересные. Я знала малюсенького котенка, который оберегал и защищал другого — совсем чужого — умирающего малыша и ужасно горевал, когда тот умер. А они даже не были друзьями, это я подобрала на улице умирающего и привезла в деревню, где мы жили на даче. Три года, когда мне было лет 17—20, у нас жило невероятно пушистое, светло-рыжее, с карими глазами, сибирское существо противоестественной для кота кротости, окруженное обожанием всей нашей семьи. Когда я входила в комнату, он бежал ко мне, влезал на меня, как на дерево, обнимал за шею передними лапами и целовал носиком с оглушительным мурлыканьем.

А последнюю кошку, которая жила с нами в Потьме1, я просто стараюсь не вспоминать, потому что это все было ужасно, когда мы оттуда уезжали. Первая уехала (то есть была увезена) моя подруга, которую эта кошка особенно любила.­ И кошка ходила по моей мастерской (я ведь там работала «художником», писала плакаты) и искала, явно искала уехавшую, причем сначала ходила по полу, а потом стала исследовать все, до чего могла добраться на уровне человеческого роста. А потом подошла ко мне и так, глядя мне в глаза, отчаянно вопросительно закричала (а не замяукала), что я этого никогда не забуду. Это слишком тяжело. Зато я еще знала молодую кошечку, которая смотрела в зеркало, стоявшее на столе, подходила к нему и лапкой старалась достать из-за зеркала «вторую кошку».

А еще — огромный белый кот, который обладал невероятным количеством интонаций! Он буквально разговаривал, причем главным образом ругался, избалованный его двумя хозяйками, пресмыкающимися перед ним, до исступления. Этот был не мой, он дожил до глубокой старости и хорошо, что не говорил по-русски, потому что, судя по интонации, лексикон его был богат и специфичен. А вот Даня говорил, что люди очень виноваты перед живот­ными.

Недавно меня утащили на изумительный фильм. Он называется не то ­«В мире безмолвия», не то «Голубое безмолвие». Это — под водой, на больших глубинах в море. Французский фильм. Поразительная красота, чудесный фильм по духу и — что особенно мне понравилось — это ничуть не иллюстрация к закону взаимопожирания. Конечно, там есть и акулы, но они даны именно как чудовища на вполне божеском фоне. Кашалоты, которые бросаются на помощь раненному товарищу, а не уплывают от него. Две совсем разных рыбы, которые явно дружат, не имея никакой заинтересованности друг в друге. Большущий морской судак, которого члены этой подводной экспедиции приручили, бросая ему кусочки мяса, настолько, что он плавал за ними, как пес, позволял снимать киноаппаратом под водой свою физиономию в упор и, по-моему, был явно доволен, когда его чесали, как кота, за шеей.

Вот и я написала целое письмо про зверей. Как жаль, что нельзя поговорить о них! И еще о многом!

Крепко вас обоих целую и жду весточки.

Алла

 

1 Потьма — населенный пункт в Мордовии, где до конца 1980-х гг. находились лагеря для политических заключенных.

XX

Марии Дмитриевне Шульгиной

 

19.V.60

Милая Мария Дмитриевна!

Я много думаю о Вас и пришла вот к какому выводу. Василий Витальевич писал мне, что все время хлопочет и обратится к А. И. в том случае, если хлопоты не увенчаются успехом. Я понимаю, что он прав, но ничто не мешает Вам написать самой А. И. Конечно, возникает вопрос: почему я, вместо того чтобы советовать, не иду к нему сама и не рассказываю о вас обоих? Очень просто: существует неписанный закон, по которому хлопотать о серьез­ных вещах имеет право либо человек сам, либо его близкие родственники. По просьбе Даниила Корней Ив<анович> — человек с большим весом и именем, а не я, — обращался к Ворошилову с письмом о Василии Витальевиче. Он даже не получил никакого ответа. Со мной же просто никто не будет говорить.

Если же Вы напишете письмо, то я могу пойти с этим письмом, и таким образом разговор может завязаться. Писать ли Вам прямо к нему или переслать письмо мне, а я отнесу — большой разницы нет, и сделайте, как Вам кажется лучше. Не сердитесь на меня за то, что я Вам напишу примерный план письма, это может упростить для Вас задачу:

Уважаемый А. И.

1) Я — жена такого-то обращаюсь к Вам с просьбой принять участие в судьбе моего мужа и моей.

2) Мой муж — очень короткое изложение того, кто В. В. и каким образом он попал во Владимир.

3) Я приехала сюда тогда-то, по такой-то причине.

4) В настоящий момент мы, люди такого-то возраста, больные и слабые, живем в крайне тяжелых материальных условиях — это нужно несколько развить.

5) Мой муж предпринял следующие шаги, хлопоча об изменении наших условий.

6) Я, видя, что пока его хлопоты не увенчиваются успехом, решаюсь обратиться к Вам! В<асилий> В<итальевич> находится в том возрасте, когда имеет значение каждый прошедший месяц. Я глубоко убеждена, что наше униженное и крайне трудное существование в инвалидном доме никому не нужно, несправедливо и продолжается только в силу какого-то непонятного для меня недоразумения. Прошу Вас — помогите нам.

Конечно, это — приблизительно то, что надо писать. Не надо длинно, но надо — выразительно. Мне кажется, что Вы непременно должны это сделать. Что касается хлопот помимо Вас, то даже если б я и нашла кого-нибудь «с именем», кто согласился бы заговорить «в верхах» о В. В., — все равно такой разговор имел бы только характер предварительного совета, а потом требовалось бы ходатайство — либо В. В., либо Ваше. Таков порядок.

Прошу Вас, что бы Вы ни решили — напишите мне. Я очень, очень о вас обоих тревожусь.

Крепко целую.

Ваша Алла

XXI

 

17.X.60

Дорогие вы мои, простите меня ради Бога!

Ваши письма меня страшно волновали и поэтому хотелось ответить вам толково, а в Москве я сразу по приезде закрутилась в такой водоворот дел, делишек и хлопот, что совсем обалдела. Этот кавардак продолжается и по сей день, и конца ему не видно, но больше я уж не могу не писать, поэтому пишу как попало.

Прежде всего — что это за поездка — паломничество в родные места? Хочу знать подробности и хочу увидаться с Василием Витальевичем, когда он будет проезжать через Москву. Обязательно хочу увидаться! Это теперь несколько легче, потому что у меня теперь есть телефон — В 0-77-11. Я уж и не говорю о том, что вообще взволнована вашими делами, в которых как будто появилась легкая рябь после мертвого штиля. Правда?

Все-таки хорошо, что вы уезжали в Дом отдыха — все же месяц без инвалидного окружения и среди природы. Что касается погоды, то она пакостила сколько могла, и вам и мне — в Закарпатье была неслыханно плохая погода, — но в конце концов ничего нельзя испортить, что действительно хорошо.

Ты прости меня, Машенька, но мне кажется, что ты ставишь слишком четкие для нашей зыбкой жизни требования к форме отдыха: обязательно жариться, обязательно купаться и почти обязательно прибавлять в весе! Мне отдыхать легче: что будет, то и ладно, лишь бы тихо. А в весе я никогда не прибавляю больше 50 грамм, которые распределяются около носа: или он большущий и торчит, или несколько уменьшается.

Поэтому я в конце концов прекрасно провела время в Закарпатье. Я правильно сделала, что уехала из той деревни, где было хорошо, но нестерпимо без Дани. А дальше я ездила с короткими остановками. Видела Ужгород, Мукачев, Хуст (в Мукачеве жила неделю), пожила в горах — в Ясинях, три дня была в Станиславе и 10 дней во Львове. Не «поправилась» ни крошки, физически очень устала, привезла 68 рисунков и этюдов и видела массу интересного.

Дорогой мой, милый мой Василий Витальевич, нет на свете другого человека, с которым мне было бы так легко, и понятно, и просто говорить о самом главном — о том, что возвышается над всем житейским и светит, как небо. Меня каждый раз потрясают те строчки в Ваших письмах, которые относятся к Дане, ко мне (исключая только переоценку моей личности). И все я понимаю о Воронецком и чувствую совершенно так же, для меня это не «бредни», а именно так и есть, и потому мне с Вами так легко и хорошо. Мне только очень жаль, что Вы ошиблись насчет архива. Я нигде не была, не знаю, куда идти, но, если Вы мне напишете, с каким именно архивом Вы связались, с радостью включусь в это, если может пригодиться моя помощь. <...> Крепко целую обоих, милые мои, простите меня за безобразное молчание.

 

Ваша Алла

XXII

Владимир (областной)

Кооперативная, 1, кв. 1

Василию Витальевичу Шульгину <...>

 

20.XI.60

Дорогие мои Маша и Василий Витальевич!

Мое нелепое молчание имело свою причину. Дело в том, что я приехала из Закарпатья 27 сентября, а 1 октября приехал в отпуск старший брат Даниила со своей женой. Они улетели вчера утром. Я старалась проводить с ними как можно больше времени, а на то время, когда они были заняты, обрушивались все мои запущенные и еще непрерывно запускаемые дела. Это — причина внешняя. А внутренне я ужасно переволновалась за это время. Даниил и Вадим очень похожи и в то же время разные. Очень дополняющие друг друга, оба чудесные и так явно необходимые друг другу, что все эти почти два месяца очень большую радость сопровождала такая же большая боль. Было очень хорошо и иногда совсем нестерпимо. Вот поэтому я совершенно по-свински не ответила на письмо больной Маши из дома отдыха и никак не реагировала на письмо с перечислением совершенно оглушительных ваших новостей. Но это отнюдь не значит, что я ими не взволнована. Очень взволнована, очень тревожусь, очень хочу, чтобы этот сдвинувшийся наконец воз ехал бы и дальше. И не только я: я сообщила об этих новостях моим знакомым, которые ездили со мной во Владимир, — помните? — и они тоже очень ждут и очень хотят для вас продолжения.

Мне уже несколько раз звонил неожиданно появившийся на моем горизонте Иван Алексеевич Корнеев1 — помните такого? Он шлет вам нежнейший привет и очень хочет с вами повидаться. <...>

Крепко целую обоих.

Ваша Алла

 

1 Иван Алексеевич Корнеев (1902—?), историк, искусствовед, сокамерник В. В. Шульгина по Владимирской тюрьме (1946—1951), которому последний передал рукопись воспоминаний «Годы»; отрывки из рукописи были опубликованы в журнале «История СССР», № 6/1966 и № 1/1967. Позже книга вышла отдельным изданием, но распространялась только за пределами Советского Союза.

XXIII

19.XII.60

Дорогие вы мои!

Самое главное то, что вы теперь у себя дома, что миновал тот тяжелый период общежития и что можно надеяться и на дальнейшее приближение к человеческой жизни. Это самое, самое главное, больше ни о чем не надо думать. И ради Бога ничем не расстраивайтесь! Милый Василий Витальевич, голубчик, пусть Вас ничто не беспокоит и не тревожит. Господь все видит, все знает, и, если б нужно было, чтобы чего-то не было, Он бы не допустил.

Ко мне заезжал Иван Алексеевич с женой порасспросить о Вас. Жена у него другая, та его бросила, дочки от него отказались. Эта жена — абсолютно простая, совсем неграмотная женщина, спасшая его в тяжелых условиях в Казахстане. Женщина, по-видимому, очень хорошая, но у меня свое мнение о подобных браках. Сам он хороший, но, по секрету Вам посплетничаю, по-моему, уж не такой хороший-расхороший, как Вы, Василий Витальевич, говорите… Вы вроде Дани, у него тоже все были уж больно хорошие.

Я очень забегалась и затормошилась и пока без толку. Бегаю и хлопочу о заработке — скучное занятие, но ничего не сделаешь. Горизонт несколько омрачен глупой и тяжелой ссорой с очень хорошим давним другом. Не помню, говорила ли я Вам когда-нибудь, но у меня был первый муж, с которым мы разошлись в 1944 году, сохранив уважение друг к другу и хорошие отношения. И вот эти отношения развалились, а он был Даниным другом! Развалила все его жена, похоже, что из дурацкой ревности, для которой не только оснований нет, но которая меня оскорбляет, потому что ведь я — не только я. А главное, вдова Даниила! И муж у меня был один Даниил — любимый и венчанный.

Простите, что расписалась на личную тему и о людях, которых вы не знаете и не во время. Отчасти это оправдывает мое плохое поведение в нашей переписке — такие передряги стоят много нервов и даже времени. Конечно, меня интересует и тревожит масса вещей: на какие деньги вы будете жить? Что стоит у вас в комнате? Что у вас есть из посуды? <...>

Хорошие мои, тяжелый високосный год кончается. Желаю вам обоим покоя, здоровья и мира душевного. Целую и обнимаю.

Ваша Алла

 

Где Шалва1  и что с ним? Если во Владимире, пожалуйста передайте ему привет и поздравление с Новым Годом.

 

1 Шалва — грузин, сокамерник В. В. Шульгина по Владимирской тюрьме, фамилия не установлена.

XXIV

19.II.61

Дорогие вы мои, я так себя веду, что мне, действительно, надо писать вам в Прощеное Воскресенье, как я это и делаю, и начинать с просьбы: простите меня Бога ради. И не считайте мое молчание ни невниманием к вам, ни отсутствием мыслей о вас. Я всегда вас помню, особенно вспоминаю каждый вечер и очень люблю. Но мне кажется, что земля стала вертеться вокруг солнца по меньшей мере втрое скорее, чем прежде, и время не течет, не идет и даже не летит, а просто рушится, как обвал. А все дела остаются незыблемо на своих местах — увы! — несделанными!

Хорошие мои, если б я могла к вам сейчас приехать, я сделала бы это, не дожидаясь никакого приглашения. Но я не могу. Никаких трагических причин для этого нет — просто я решила, что надо в конце концов твердо взяться за вопрос собственного заработка. Не волнуйтесь, я живу совсем не плохо, но нельзя же все время чирикать, как воробей, надо подводить базу под свою жизнь. Вот это я и делаю, то есть пытаюсь делать. Пока успехи бледноваты, но все же есть и успехи. В частности, я много и упорно занимаюсь сейчас гравюрой на линолеуме. И даже — ура! — у меня приняли одну гравюрку, правда, сказали, что она не очень хороша, а принимают, чтобы помочь мне, дальше требования будут строже. Вот я и стараюсь изо всех сил. Но я очень хочу к вам и, если все будем живы и т. д., — весной приеду. Родной мой Василий Витальевич, спасибо за предложение помочь мне деньгами. Спасибо, милый, сейчас не надо. Если все будет хорошо, то у меня есть одна мечта, касающаяся Даниной могилы (это я пишу, потому что Вы мне написали о венке на его могилу), — если это мне удастся, то я обязательно попрошу самых близких друзей помочь мне материально. Но это еще не сейчас. <...>

Чуть не забыла: в Вашем, Василий Витальевич, доме в Киеве (этот дом так и называют Вашим) живут друзья одной моей знакомой. Если еще поедете в Киев — вас будут очень рады видеть. Целую вас обоих, мои милые. И Шалву поцелуйте от меня. Передайте ему, что я не отвечаю на его письмо из-за своей жизненной суматохи. И что я ему советую не быть опрометчивым с женитьбой — оглянуться не успеет, как его окрутят, а потом будет пищать, когда уже будет поздно. До свиданья, мои родные.

 

Ваша Алла

XXV

1.V.61

Дорогие мои! <...>

Очень мне тяжело оттого, что у вас складывается многое не так, как хотелось, и очень жаль Машу. Представляю себе, как она тяжело переживает новую неудачу и новую неопределенность. Конечно, со стороны легко говорить — будь терпеливее, все образуется, все, что надо, найдется в положенный срок и т. д. А снова и снова ждать и надеяться, и снова и снова разочаровываться — никаких нервов не хватит, тем более — Машиных.

Мне хочется, Василий Витальевич, посплетничать и передать Вам несколько слов из писем одной моей знакомой.

«Прочла в Известиях1  письмо Шульгина, и мне кажется, что я получила его рукой благословение с Того света от своих покойников за мой образ мышления. Не хочу быть навязчивой, а то написала бы ему мою благодарность. У меня всегда где-то в глубине лежал камень, а теперь все безоблачно и ясно.

Если будете писать ему, то прошу передать от меня глубокую благодарность за последний камень, что он снял с моей души. А ведь я смутно помню его сыновей, хотя мне на них показывали на улице. <...>»

Такие переклички и переплетение судеб всегда меня страшно трогают. Как будто брошен камень в большое озеро, а далеко, в заводи на другом берегу, качнулась травинка.

Ох, уж этот мне Шалва! Боюсь, что я столько времени не отвечала на ваше письмо, что «конкретизация» уже произошла. Но мне он ничего толкового не писал. Писал, что его хотели в Грузии женить, но его не тянуло к старым девам с деньгами и положением. «Другое дело было бы, если б встретилась настоящий человек с добрым сердцем и без особых претензий, а таких как будто мало, среди моих невест таких не было».

Совершенно не понимаю этой брачной мании. И почему-то ей подвержены мужчины даже сильней, чем женщины, хотя они занимают в жизни очень выгодную стратегическую позицию: женщин гораздо больше и они и так на все готовы, без всякого брака. Так нет же, эти несчастные мужчины добровольно суют шею в хомут! Никак не могу понять! <...>

Мама по-прежнему в очень тяжелом состоянии, и вообще все в жизни запутано и шатко.

Целую вас обоих, мои дорогие, и очень, очень жалею. Только все-таки, Машенька, родная, постарайся не очень тосковать! Вы не замечали в своей жизни действия одного, очень странного закона? Для меня это уже много раз проверено: я никогда не получаю в своей жизни того, чего хочу. Пока хочу этого очень горячо. И чем горячее, тем безнадежнее. И тогда, когда уже что-то перегорит и не так хочется — неожиданно приходит исполнение желания.

 

Ваша Алла

 

1 17 декабря 1960 г. в газете «Известия» были напечатаны выдержки из открытого письма В. В. Шульгина к русской эмиграции, опубликованного 18 сентября 1960 г. в США, в газете «Русский голос».

 

XXVI

21.I.62

Миленький Василий Витальевич!

Ну, держитесь!

Нет, подождите, я сначала про другое. Макса Волошина звали Максимилиан Александрович. Его вдову зовут Мария Степановна. Писать можно даже просто так: Крым, Планерское (Коктебель) Марии Степановне Волошиной. Жить на собственный счет в Доме творчества нельзя, но, я думаю, что Вы могли бы получить за собственный счет две путевки. Можно устроиться и на частной квартире.

       

4.II.62

Ради Бога не пугайтесь — со мной ничего не случилось — и не сердитесь, сейчас все объясню. Только сначала напишу про Коктебель. Видите, как я запуталась!

Так вот, можно устроиться и на частной квартире, но это сложнее из-за питания: «кормиться» тогда надо в столовой или кафе пансионата, а комнату Вы можете найти далеко от него и все будет испорчено: придется тратить силы на хождение обедать и больше их ни на что нехватит. Нет, надо купить путев­ки в Дом творчества Литфонда.

Теперь объясню, что со мной. Я в Заполярье, в Воркуте. В Москве я оказалась совершенно неспособной к организованной, планомерной и спокойной жизни, какая мне необходима. Я много ходила, ездила, что гораздо хуже ходьбы, и вообще бесилась. Здесь, на севере, живут мои друзья. Мне не дают дома ничего делать. Много ходить по морозу совершенно невозможно. Ездить некуда. А друзья — очень для меня дорогие, и мне у них хорошо и легко. Москва кажется другой планетой, но на эту другую планету я уже скоро вернусь.

Собралась же я мгновенно, оттого и письмо взяла с собой едва начатое, думала по дороге или здесь в первые дни кончить, и ничего не вышло. Пожалуйста, простите меня!

Наконец-то добралась до предмета нашего спора.

Милый Василий Витальевич, для меня всегда очень важно не столько то, что человек делает, сколько как он это делает. Конечно, это не до абсурда, есть вещи, которые никак никуда не годятся, но Вы меня не будете ловить на слове.

Так вот, если взять личную историю Ив<ана> Алекс<еевича> с Тасей, то все получится вполне понятно и даже трогательно. А вот как только вступает, как это все выглядит, то скажу Вам просто: омерзительно.

Может так случиться в жизни, что интеллигентный человек женится на прислуге — в жизни все бывает, — но выставлять это напоказ и хвастаться своей добродетелью умный и порядочный человек никогда не будет.

Мне очень жаль ее. Это — простите! — баба, которой нужно мужика, и она бесится. А его не жаль, несмотря ни на что. Больше того. Его добродетельность — я в ней не сомневаюсь — носит какой-то противный оттенок чуть ли не извращенности. Не помню, кажется я это Вам писала?

Вы очень похожи с Даней Вашим отношением к людям: есть поступки, слова, мысли, которые Вас подкупают, и таких людей Вы наполовину сочиняете, исходя из того, что Вам в них близко. С Ив<аном> Ал<ексеевичем> это в сто раз усугубляется общим тяжелым прошлым. Вы, за воспоминаниями о том отрезке жизни, в котором Вы с ним были вместе, совсем не видите его настоящего. А ведь очень многие люди одной стороной проявлялись там, а здесь вылезли совсем другие их стороны. У меня была подруга, которую я считала своей дочкой, теперь, когда мы увиделись (это было в начале лета), то между нами не оказалось почти ничего общего.

Вот Вы так уверенно пишете о первой жене Ив<ана> Ал<ексеевича>, совершенно ее не зная. Он ей писал трогательные письма, а она не отвечала — значит, мерзавка. Представьте себе, что мы с Вами незнакомы, но около Вас сейчас находится Зея Рахим (помните его хоть немного?). Он у Вас на глазах пишет мне письмо, полное горячей любви к Даниилу (которого он бессовестно обманывал) и нежных дружеских чувств ко мне (которую он обманывал вместе с Даней, а потом распускал про меня скверные сплетни). Какие он умеет писать письма, я могла бы Вам показать: детски-чистые, трогательные, правдивые, причем через одно слово — вранье. В такой ситуации Вы решили бы, что мерзавка — я, потому что я бы не ответила ему, а настоящий мерзавец — он.

Не подумайте, что я хочу Ив<ана> Ал<ексеевича> выставить мерзавцем в истории с первой женой. Нет. Но мы просто не знаем, кто там какую роль играл, а верить ему я не могу, он не вызывает доверия.

Теперь о Тангейзере, который, по Вашему мнению, мне не по голосу. Жаль. Потому что я — не на стороне Вольфрама. Любовь многообразна, и незачем отлетать от земли раньше времени всем подряд. Я очень люблю землю и все земное в любви и не люблю «христианского» отношения к этим вопросам. По-моему, грех — детям земли не подчиняться ее власти и ее законам. Кроме единиц, святых и еще каких-нибудь особенных, у которых законы свои. Ни я, ни Ив<ан> Ал<ексеевич> не принадлежим к числу этих избранных, как бы он ни старался. А я не стараюсь и не зарекаюсь «не грешить».

Ну вот, наконец дописала.

Целую Вас крепко.

Ваша Алла

XXVII

5.XII.62

Дорогие мои Мария Дмитриевна и Василий Витальевич!

Вы, я думаю, получили мое письмо, которое разминулось с вашим в дороге, и знаете обо мне больше, чем могла сообщить Зоя Михайловна.

Сначала я успокою вас на свой счет. Не нужно мне ни денег, ни медсестер, ни нянек, ни ухода. Деньги есть и у меня, и у моих родителей. После операции нужно как можно скорей и как можно больше двигаться, как бы это ни было больно и трудно. Я обходилась без сиделок и нянек уже в больнице через 12 дней после операции — что же мне с ними делать дома? Первые дни дома я была очень слаба, но все равно уже ходила по квартире. 24-го я вернулась домой, 28-го вышла с папой на улицу первый раз, 29-го вышла второй раз, а 30-го сбежала от всех и доплелась до Большого зала Консерватории и была на концерте. Это было очень трудно, но удалось.

С кишечником удалось более или менее сладить, и, конечно, дома это было легче, чем в больнице. К счастью. Никакие врачи и сиделки не путались в это дело, и я могла сама сообразить, что нужно, и сделать то, что считала нужным. Первые дни друзья мне приносили всякую снедь, а теперь я уже выхожу сама. Я не могу ходить долго, мне очень трудно стоять и ездить, боли еще есть и долго будут, но все это должно постепенно наладиться. Самое тяжелое последствие то ли операции, то ли наркоза — какой-то нервно-психический срыв — тоже постепенно налаживается, и, конечно, больше всего оттого, что я дома и одна. Сейчас я уже могу считаться нормальным человеком.

Теперь о Зое Михайловне. Хотите, в обмен на Ваш рассказ я расскажу, как она у меня появилась? Это было 1 декабря. Вечер накануне операции. Я позвонила молодым своим друзьям и одной ровеснице, что на следующий день операция и что я прошу ко мне в этот вечер не приезжать. Я люблю в серьезные моменты жизни оставаться одна. Молодые поняли и послушались, а сверстница ничего не захотела понять и примчалась в больницу с ужасным кудахтаньем, как большинство женщин. Тут же появилась Зоя Мих<айловна>, сказала несколько спокойных и ласковых слов, но, конечно, через 5 минут она уже заливалась слезами и рассказывала эту ужасную историю — иначе не могло и быть. Моя приятельница, мать единственного сына, расплакалась тоже. Вторая больная в этой палате — молодая женщина, которая никак не может забеременеть, поэтому и лечится, — заревела в три ручья. Еле я их всех ввела в берега, еле-еле удалось с ними распрощаться, угомонить соседку, успокоиться самой и собраться с мыслями. Потом Зоя Михайловна приезжала еще, кажется, раза три. Конечно, все было так же, как и в первый раз. И тоже не могло быть иначе. Но мне было страшно трудно: мне очень трудно описать, что это за сложное нервное состояние у меня было, но мои попытки ее успокоить и прояснить меня выматывали, а ей ничего не давали. Я почти ничего не помню, как и вообще очень плохо помню недели три после операции.

О том, что Зоя Мих<айловна> глубоко несчастна — нечего и говорить. Она безусловно очень хороший человек. Но крайне тяжелый. Если б этот бедный молодой человек остался жить и женился, З. М. превратилась бы в такую свекровь, которая пополам переела бы жену сына, а его жизнь превратила бы в ад. И все это — с лучшими намерениями. Я не видала ее мужа, но мне его страшно жалко.

Ну, раз уж я так разошлась, сейчас изругаю еще одного Вашего друга. Пусть уж это будет на весь 1962 год, чтобы больше я никого не ругала. Это, конечно, Иван Алексеевич. Вы знаете, я его просто не выношу! Слава Богу, во время второго свидания мы так поспорили, что он меня тоже терпеть не может. Уж придется мне как-то попытаться связно изложить в чем дело, а то ругается человек без объяснения причин… А объяснить нелегко!

Дело в том, что я не люблю очень добродетельных людей. За редчайшими исключениями, они злы. Они добродетельны не от богатства душевного, а от душевной нищеты. Иван Алексеевич со своей Таисией Леонтьевной и всей этой мутью производят впечатление той самой «достоевщины», которая у До­стоевского иногда бывает в качестве фона для громадных взлетов. Но у них нет никаких взлетов, а есть только несносная добродетель, которая производит более патологическое впечатление, чем — простите! — любое извращение. ­И мне противно.

Кроме того, я терпеть не могу ханжеского, презрительного отношения к физической стороне любви. Моя жизнь была изуродована, но все, что к этой области относится, для меня прекрасно и, по-своему, почти свято — пусть теоретически. И вот тут-то мы с Иваном Алексеевичем и сцепились. Я говорила то, что думаю, но резче, чем думаю; он долбил свое — со всякими противными словами — и мы здорово поссорились. Это было давно. Недавно я узнала, что из моих слов он сделал вывод: он уверен, что я и веду себя столь же «развратно», как теоретизирую. Увы! Он ошибается, но, ко всему, еще показал себя бабой и болтуном. <...>

Хорошие мои, завтра Сочельник. Целую вас обоих крепко, поздравляю с Праздником и от всей души хочу, чтобы вам было хорошо. <...>

Крепко целую.

Ваша Алла

 

Публикация, вступительная заметка и примечания Р. Г. Красюкова
 Смотреть номер:
Лауреаты премии журнала "Звезда" за лучшие публикации 2023 года

Николай Вахтин

Переписка Веры Пановой и Давида Дара.
Октябрь—декабрь 1944 года (№ 7)

Борис Колоницкий

«Управляемый хаос» и образование СССР.
Государство, порожденное Гражданской войной? (№ 11)

Александра Свиридова

Проще в роще. Фанг-шен. Рассказы (№ 1)

«Возвращенец». Беседы с Николасом Ильиным (№ 7)

Пятно на фоне. Рассказ (№ 10)

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

 Подписка:

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27
 Новые книги издательства "Журнал «Звезда»":

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
 Где купить?
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России
ГЛАВНАЯ О ЖУРНАЛЕ КНИГИ БИБЛИОГРАФИЯ КУПИТЬ КОНТАКТЫ
© 2006-2024, ЗАО «Журнал „Звезда”». Все права защищены.
Использование материалов без разрешения редакции "Звезды" запрещено
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Роскомнадзора ПИ № ФС77-45485 от 22 июня 2011 г.