ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО

 

Наталья Громова

а. к. ТАРАСЕНКОВ И ЖУРНАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ 1944—1946 гг.

Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909—1956) был один из ведущих советских критиков 1930-х—1940-х годов. Правда, настоящую известность ему принесла поэтическая библиотека, которая собиралась не им одним, а всем писательским миром. Ему везли поэтические сборники отовсюду, со всех концов страны и даже из-за рубежа. Стихи он любил до самозабвения. Известные и нет, талантливые и графоманские собирал, выискивал, переплетал в ситец, а если не мог достать, то записывал запретные или же эмигрантские строки за теми, кто запомнил и привез в Союз. Книги разыскивались годами, на них тратились все возможные средства.

В процессе поиска Тарасенков вел библиографию, ему приходилось тратить уйму времени, роясь в старых газетах и журналах. Через Пастернака, благодаря своей уникальной поэтической библиотеке, он и его жена Мария Иосифовна Белкина в 1940 году познакомились с Мариной Цветаевой (о чем подробно рассказано в книге Белкиной «Скрещенье судеб»1); именно в рукописных сборниках, собранных в его доме, Цветаева смогла найти некоторые свои стихи и поэмы.

Тарасенков относился к тому «передовому отряду» советской интеллигенции, которая занималась политическим обслуживанием власти. Жизненную основу этой прослойки составлял страх. И порой страх был не за себя, а за своих родных, друзей. Страх за любимое дело. За коллекцию книг (как у Тарасенкова) или сохраненный чудом архив.

У современников Тарасенков вызывал противоречивые чувства. «Для моего поколения символичной была фигура нашего учителя в критике Анатолия Тарасенкова, — писал о нем Вл. Огнев, выразивший некий общий взгляд, сложившийся в литературной среде. — Влюбленный в поэзию, обладатель лучшей и полнейшей библиотеки поэтических раритетов XX века, он мог часами, со слезами радости, читать Пастернака, восхищаться ритмами „Улялаевщины“, обожать Ахматову, Цветаеву, переходя на полушепот, читать Гумилева. В его доме я познакомился с Ариадной Эфрон, Симоном Чиковани, с которым меня связывала дружба до самой его смерти. Тарасенков нежно относился ко мне, предоставил мне доступ в уникальную свою библиотеку. Беседовать с ним о поэтах было нео­быкновенно интересно и поучительно. Он сидел в глубоком кресле, всегда подо­гнув ногу и охватив ее одной рукой, другой же выписывал ритмические фигуры и время от времени закрывал ладонью глаза...

Но официальные его оценки Пастернака и Сельвинского не раз оказывались прямо противоположными тем, какие я слышал от него дома».2

Нелицеприятно писал о нем Александр Гладков: «С начала 1947 года я часто встречаюсь с критиком Т<арасенковым>. Мы оба книжные собиратели, и у нас идет оживленный обмен раритетами. Т. страстный поклонник Пастернака. У него в толстых папках собраны вырезки любых статей, где только упоминается его имя, что не мешает ему активно участвовать во всех критических налетах на него. Он это делал с грациозным бесстыдством, не обременяя себя ни колебаниями, ни раскаянием. Написав что-нибудь наставительное в адрес Пастернака, звонил ему через несколько дней и выпрашивал его новые стихотворения. Как это ни странно, Б. Л. относился к нему снисходительно. Он приписывал Т. какую-то не­понятную ему сложность и особого рода тон­кость, чего не было и в помине. Впрочем, в ши­роте вкусов Т. отказать было нельзя: он, бывший самым рьяным и ортодоксальным адептом „соцреализма“ в поэзии, однажды несколько часов подряд читал мне с упоением Сологуба. Если бы Т. кто-нибудь назвал в глаза лицемером, он искренне огорчился бы и обиделся. Мир для него естественно делился на черные и белые квадраты, как шахматная доска. Он твердо знал правила игры: один слон ходит только по белым квадратам, другой по черным — и, не подвергая правила сомнениям, старается лучше и искуснее играть обоими слонами, что ему большей частью и удается, сохраняя при этом репутацию доброго малого. Но стихи, все и всякие, он любил искренне и был прирожденным эклектиком. Где-то в глубине души он был убежден — что бы он ни писал о ком-либо, хорошие стихи есть и останутся хорошими стихами, а неприятности, причиняемые поэтам статьями, преходящи и скоро забудутся. Так оно и случилось: он умер — и его все вспоминают вполне дружелюбно».3

Вера Панова писала о нем абсолютно иначе: «Тарасенков был довольно известным критиком, был внимателен к начинающим, любил литературу так, как все мы должны ее любить, — самоотверженно и беспредель­но. Он был мягче и доступней Вишневского, по­этому начинающие с ним дружили больше.

Подружилась и я и вынесла из этой дружбы бесценный дар — Анатолий Кузьмич открыл мне Марину Цветаеву. Я и раньше немного знала ее стихи, но плохо понимала их, а он научил понимать. <…> Гостей своих он угощал тем, что снимал с полки книжку и читал стихи. То это был Бунин, то Пастернак, для меня же чаще всего снималась с полки Цветаева, ибо, как всякий подлинный миссионер, Тарасенков находил радость прежде всего в обращении неверу­ющих, и я слышу его живой голос, читающий мне „Письмен­ный стол“ и „Полотеров“. Не довольствуясь чтением, он брал бумагу и перо и тут же, на краешке чайного стола, переписывал для меня то, что мне особенно нравилось».4

Много лет Тарасенков был ответственным секретарем журнала «Знамя», на нем, по сути, держался журнал, который возглавлял советский драматург Всеволод Вишневский. Тарасенков был предан ему, хотя гораздо ближе ему был друг юности — Александр Твардовский, которого он защищал от обвинений в «кулацкой» поэзии и в 1930-е годы вытащил в Москву, где тот получил признание.

Тарасенков вместе со всеми прошел через главный ужас эпохи — аресты и расстрелы коллег, с которыми он работал, общался, дружил. Членов редколлегии и сотрудников выпалывали и в «Знамени». Журнал, прочно связанный с армией и флотом, с военной тематикой, оказался на острие; большая часть редколлегии пошла по делу «Тухачевского». Журнал 1937 года пестрел покаянными саморазоблачительными статьями тех, кого еще не успели арестовать.

 

В 1944 году Тарасенков попадает в ситуацию, которая вряд ли могла ему привидеться в конце 1930-х годов; он начинает борьбу с высокопоставленным чиновником из ЦК. В это время главный редактор Вишневский находится в Германии. Вернувшись, он неожиданно поддержит его. Такую безогляд­ность можно было объяснить только одним — за Тарасенковым, Вишневским и его товарищами стояла война. Только что они были под пулями, только что могли погибнуть. Фронтовики помнили об этом и апеллировали к опыту смерти как к высшей правде. Вернувшись с войны, Тарасенков стал печатать в журнале только то, что казалось ему истинным. В статье 1945 года о новых стихах Пастернака он не скрывает, что желает открыть в литературе новое время: «И вот теперь, когда снова свободна наша земля, когда все самое тяжелое позади, когда ослепительный свет Победы разгорается все ярче, может быть, уже настало время снова заговорить о лирике и человеческой душе…»5

Именно теперь казалось, можно публиковать не только лакированные произведения, но потихоньку, полушепотом говорить правду.

Победа над Дмитрием Алексеевичем Поликарповым (1905—1965) показалась Тарасенкову надеждой на послевоенную свободу. Историю своей битвы он запечатлел на двадцати пяти машинописных страницах. Само название документа говорит об оптимизме, которым было отмечено это короткое время. Мария Иосифовна нашла рукопись среди бумаг после смерти мужа.

 

История борьбы с Д. А. Поликарповым. Сентябрь 1944—апрель 1946

Записал А. К. Тарасенков

7 апреля 1946 г.

Москва

 

В конце августа 1944 года я вместе с Вишневским в составе новой редколлегии журнала «Знамя» приступил к работе. С первых дней Поликарпов сделал ряд шагов, стремясь установить свою диктатуру над журналом.

Осенью 1944 года в «Знамени» был устроен вечер нескольких офицеров-фронтовиков с их рассказами о впечатлениях, о летних операциях Красной Армии. Выступал полковник генштаба Болтин. Он много говорил о внешней щеголеватости румын, о недостаточном внимании к внешнему виду бойцов Красной Армии. Это очень не понравилось присутствовавшему на собрании Поликарпову. Он написал записку Вишневскому: «Что это за мелкобуржуазная болтовня?»швырнул ее в президиум и вышел демонстративно вон.

Через несколько дней он встретил меня в ССП. Начался крик:

— Вы что это за сборища устраиваете в «Знамени»? Черт знает кого выпускаете без контроля! — мат стоял непереносимый. Я начал отвечать резко, в тон Поликарпову.

Он горячился все более.

— Прошу со мной в таком тоне не говорить! — сказал я <и> вышел из его кабинета.

К этому же времени относятся первые запреты Поликарпова.

Из готовой верстки № 9—10 он вынул рассказы Успенского за то, что в них рассказывалось о «микроклимате» ленинградской осады. Поликарпов усмотрел в этом влияние антимарксистских теорий Тэна. Скандалы по отдельным вопросам участились...

Одновременно Поликарпов все время делал ходы ко мне, пытаясь превратить меня в своего доверенного агента внутри «Знамени». Он предложил мне почаще беседовать ним, воздействовать в нужном направлении на Вишневского и т. д. Я от этих попыток Поликарпова резко отмежевался, обо всем поставил в известность Вишневского. «Агентом Поликарпова в „Знамени“ быть не собираюсь, буду вести старую самостоятельную линию журнала», — таково было внутреннее решение.

 Первая крупная стычка с Поликарповым произошла по поводу дневников Веры Инбер. Мы приняли к печати эту вещь. Устроили вечер в клубе писателей, выступали и я и Вишневский.

После этого Поликарпов вызвал меня к себе.

— Повлияйте на Вишневского, чтобы не печатать этот дневник. Он мне не нравится.

Я сказал Поликарпову:

— Дневник принят мной и Вишневским и всей редколлегией к печати. Менять свою точку зрения не могу и не буду.

— Тогда я напишу вам письмо в редколлегию.

Письмо такое действительно вскоре пришло. Трудно было с Тихоновым. Он боялся печатать дневник. Вел себя на редколлегии половинчато, трусливо. В конце концов все же редколлегия подтвердила решение свое печатать вещь Инбер.

Тогда Поликарпов вызвал к себе Инбер и посоветовал снять вещь из печати. Инбер не согласилась. — «Вы имеете по­литические возражения против моей вещи?» — «Нет».

— В чем же дело?

— Она очень личностна, слишком много о себе, о писательском труде…

Инбер ответила:

— Почему если инженер пишет книгу, подробно paссказывает о производстве стали, а поэту нельзя писать о том, как рождается его произведение?

Поликарпов промолчал.

Затем он обжаловал поведение «Знамени» в управлении пропаганды и агитации ЦК партии. Еголин, Орлова, Иовчук встали на нашу точку зрения, дневник был разрешен к печати. На этом Поликарпов не успокоился. Он попытался организовать против Инбер статьи в «Лит<ературной> газете». Из этого ничего не вышло, критики один за другим отказались писать.

В дальнейшем Поликарпов принял все меры, чтобы дневники Инбер не вышли отдельной книгой: тонко был органи­зован провал книги на редсовете «Сов.<етского> писателя». Я там не был. Дрался за Инбер Вишневский.

Фыркал Поликарпов на «Молодую гвардию» Фадеева, говорил, что это не ахти какое произведение, но на этот раз на открытую борьбу не решился. Презрение и насмешки вызывали у Поликарпова Алигер, Инбер. Об Инбер он не выражался в разговорах наедине иначе как «Вера Ёбнер»...

Попытался устроить разгром поэмы Алигер «Твоя победа». Возмущение вызвала у него глава о евреях. Было устроено осенью или летом 1945 г. совещание на квартире Тихонова. Присутствовали Тихонов, Алигер, Поликарпов, Симонов, Маршак, я, еще кто-то. Подвергли критике главу. Алигер потом ее переделала. Но здесь Поликарпов вел себя сравнительно мягко.

В ходе встреч, разговоров Поликарпов всегда шел навстречу во всех материальных вопросах для «Знамени», обещал щедрое снабжение и деньги мне лично, но в вопросах литературы все время проявлял стремление утвердить свои личные вкусы, отличавшиеся крайним произволом и «странностью». О Берггольц он мне говорил: «Ну, эта эстонская еврейка». Об Алигер: «Ну эта расхристанная, из молодых да ранняя»... Хвастался тем, что, будучи главой Радио­комитета, не пропустил в эфир поэму Антокольского «Сын». Очень помню глупое и резкое выступление Поликарпова против Бека на дискуссии по поводу образа офицера в советской литературе. Поликарпов обвинил Бека в эсеровской трактовке взаимоотношений героя и толпы. Затем, вопреки решению пpавления ССП весной 1945 г. вычеркнул Бека из списка произведений, представленных Союзом на Сталинскую премию.

Несколько раз вел со мной странные разговоры о том, что в «Знамени» печатается слишком много авторов с нерусскими фамилиями... «Нe думайте только, что я антисемит», — предупреждал тут же Поликарпов.

Зимой 1945 г. после того как «Знамя» напечатало очерки Славина, Гуса и Агапова о Германии Поликарпов устроил проработку этих вещей на президиуме ССП. Заранее было им организовано глупое, вульгарное выступление холуя Астахова, Кожевникова и др. Славина, однако, писатели не дали в обиду. Агапову немного влетело, Гуса раздолбали. Явно, все это было нужно Поликарпову для ущемления «Знамени».

Но особенной резкими отношения мои и «Знамени» с Поликарповым приняли после того, как он прочел принятую нами к печати вещь В. Пановой «Спутники». Снова письмо в редколлегию с требованием не печатать вещь. Испуганный Ярцев из издательства звонит мне:

— Есть ли у тебя чем заменить Панову? Вещь горит. Я ответил, что «Знамя» вещь все равно напечатает. Затем я послал Еголину большое письмо с жалобой на Поликарпова. Приложил вещь Пановой и письмо Поликарпова.

Вещь Пановой в ЦК прочли Еголин, Иовчук, Городецкий, Афанасьева и др. т.<ому> п.<одобные> Единогласно сказали: печатать. Я спросил, как быть с письмом Поликарпова. Мне посоветовали: соберите редколлегию, подтвердите свое мнение, зовите и Поликарпова. Только уверены ли вы в том, что редколлегия будет тверда.

— Уверен, — сказал я. Тут началась подготовка к заседанию. Отдельно, подробно я говорил с Тихоновым, Толченовым, Тимофеевым. Убедил их быть твердыми. Вишневского и Симонова нет в Москве. Положение трудное, в начале января номер 1-й уже подписан к печати. Панова там идет. Созываю редколлегию. Пришел Поликарпов. Оглашаю его письмо. Начинается спор. Поликарпов ведет себя грубо, по-хамски орет. Говорит о «горьком опыте полемики» со мной. Когда Поликарпов услышал из уст Тихонова тоже защиту Пановой, схватил шапку и заорал: «Сюда я больше не ездок». Я усадил его за плечи на место: «Сидите, слушайте».

Редколлегия подтвердила свое старое решение. Вещь печатаем с незначительными поправками, в сущности, тактическими «уступками» Поликарпову, не имеющими «стратегического» значения.

Вскоре после выхода № 1 из печати — ночные звонки ко мне от Федосеева, Еголина, Ковчука, Поскребышева. Меня нет дома. Телефон буквально обрывают. Я пришел, звоню обратно. Вопросы: «Кто такая Панова? Что раньше писала? Где живет?» — и т. д. «Понятно...»

Весь ход истории с Пановой сообщаю в Нюрнберг Вишневскому. Он присылает телеграмму, полностью одобряет мою линию.

Поликарпов продолжает свирепствовать. На обсуждении пьесы Симонова «Под каштанами Праги» (осень <19>45 г.) он выступает и требует, чтобы в пьесе почему-то была показана революция с точки зрения того, какие ма­териальные блага она дала народу. Иронический ответ Симонова.

В начале весны <19>46 г. на президиуме читает свою поэму Твардовский («Дом у дороги»). Поликарпов выступает с надуманной критикой. Ему, видите ли, кажется, что в поэме слишком много горя, не хватает запаха По­беды, нет описания Бранденбургских ворот… Примитивные, плакатные требования! Я вступаю в резкую полемику с Поликарповым. Мои выступления встречают писатели сочувственно. Твардовский отвечает Поликарпову, повторяя мои доводы. Победа, ее ощущение разлиты в самом духе, стиле вещи, ее не обязательно описывать, ее надо ощущать нутром. Тихонов робко поддерживает меня. Поликарпов здесь проваливается.

18 марта <19>46 г. — заседание президиума ССП. Идет выдвижение на Сталинские премии. Обсуждается «Великий государь» Соловьева. Я выступаю, отвожу вещь, как xyдожественно слабую, противопоставляю вещи Соловьева «Ливонскую войну» Сельвинского, говорю о ее выдающихся качествах. Поликарпов прерывает меня на каждом слове. Кричит. Не дает говорить. Твардов­ский возмущен. Я говорю:

— Прошу вас, Дмитрий Алексеевич, вести собрание более демократично и дать высказать свою точку зрения.

Снова визг Поликарпова.

Возмущенный Твардовский произносит слова о порядке ведения собрания, желая остепенить Поликарпова. Тот цыкает на Твардовского, слова ему не дает. Твардовский встает и молча, демонстративно покидает собрание.

Далее идет обсуждение других вещей. Я выставляю на премию О. Берггольц, книгу «Твой путь». Проходит без прений (позднее Поликарпов все-таки провалил на закрытом голосовании эту вещь). Выставляю «Избр.<ранные> стихи» Пастернака (Гослитиздат, 1945). Поддерживают меня Асеев, Кирсанов, Антокольский. Против Сурков. Поликарпов резко снимает вопрос с обсуждения под тем предлогом, что в книге нет стихов с датой позднее 1944 г. Я возражаю: «Мы только что выдвинули книгу Исаакяна. Там последняя под стихами — 1942». Ничего не помогает. Обсуждение сорвано.

Ночью я возвращаюсь домой. Возмущен страшно всем стилем поведения Поликарпова. Звоню тут же Еголину. Рассказываю ему весь ход заседания. Еголин разделяет мое возмущение хамским поведением Поликарпова. «Что делать, A. М.?» — «Напишите от имени группы писателей письмо в ЦК». — «Я в армии отучен от коллективок. Если буду писать, то сам, лично». — «Что ж, советую написать, только нигде и никогда не ссылайтесь на меня, иначе вы меня страшно подведете. Я вам советовать не имею права». Тут же ночью я сажусь за машинку и пишу письмо тов. Маленкову. Вот его текст:

 

«Москва,19 марта 1946 г.

Секретарю ЦК ВКП (б) тов. Маленкову.

Многоуважаемый товарищ Маленков!

Мне в качестве заместителя редактора журнала „Зна­мя“ пришлось проработать свыше полутора лет в очень близком общении с ответственным секретарем Правления Союза Советских Писателей тов. Поликарповым. За эти пoлтора года у меня непрерывно крепло убеждение в том, что тов. Поликарпов неверно, не по-большевистски руко­водит Союзом Писателей. За последнее время это чувство настолько обострилось, что я считаю своим партийным долгом написать Вам это письмо.

Во всей жизни Союза Писателей тов. Поликарпов ведет себя так, как будто он — полновластный диктатор. Председа­тель Союза — всем известный писатель Н. С. Тихонов — держится в стороне, он явно боится Поликарпова, считая его, очевидно, каким-то особенно доверенным комиссаром. Возражать Поликарпову Тихонов, беспартийный человек, боится. А Поликарпов, забыв все установки партии о том, что к писателям надо подходить чутко, бережно,— все более усваивает тон командования, окрика, приказа. Служащие из аппарата Союза Писателей боятся слово пикнуть, ходя на цыпочках. Да что служащие, — известные всей стране писатели почти никогда не решаются сказать слово против Поликарпова, — все равно заранее известно, что они будут публично высечены...

Несколько раз Поликарпов в грубой форме пытался декретировать свои вкусы редакции журнала „Знамя“, где я работаю. Он запрещал нам печатать „Ленинградские дневники“ Веры Инбер. Только мое письмо в ЦК спасло талантливую рукопись. Товарищи Еголин, Иовчук прочли эту вещь и дали разрешение ее печатать. Вторично Поликарпов попробовал запретить нам печатать талантливую патриотическую повесть молодой писательницы Веры Пановой „Спутники“. Он прислал в „Знамя“ такое письмо: „Членам редколлегии журнала «Знамя». Я ознакомился с рукописью В. Пановой «Спутники» («Санитарный поезд»), принятой вами для опубликования, кажется, в первом номере журнала в 1946 году. Считаю это произведение ошибочным, извращающим действительную картину быта и семейной жизни советских людей. В романе Пановой преобладают мелкие люди, запутавшиеся в семейно-бытовых неурядицах. По существу говоря — это несчастные люди, у которых война выбила почву из-под ног. Намеченная автором галерея персонажей представляет собой убогих в душевном отношении людей. Публикация произведения в таком виде была бы грубой ошибкой. Я категорически возражаю против опубликования романа В. Пановой и настаиваю на проведении специального заседания редколлегии с участием автора и моим заявлением об этом произведении. С уважением Д. Поликарпов. 24 XII 1945 г.“.

В разговоре со мной Поликарпов заявил: — „Дойду до секретарей ЦК, но не дам вам печатать эту вещь“.

Редколлегия журнала „Знамя“ собралась, в присутствии Поликарпова подтвердила решение печатать вещь В. Пановой. Снова при помощи т. Иовчука и Еголина мы все-таки опубликовали эту талантливую, патриотическую книгу, очень положительно встреченную писательской общественностью.

Но мы в „Знамени“ пробуем бороться с Поликарповым. К сожалению, большинство писателей предпочитают махнуть рукой и в драку с Поликарповым не ввязываться, хотя и очень резко выражаются о нем в „кулуарах“. В „Литературной газете“ Поликарпов установил режим террора. Все, что не совпадает с его вкусом, бес­пощадно режется, снимается, запрещается. Зам. редактора „Литературной газеты“ тов. Ковальчик много раз говорила мне и другим товарищам, что она возмущена поведением Поликарпова, но ничего сделать не может.

Особенно возмутительно ведет себя Поликарпов на партбюро Союза Советских Писателей, на партсобраниях, наконец, на заседаниях правления Союза Советских Писателей. Везде — его слово, его тон непререкаем! Личный вкус, личные оценки произведений становятся законом. Вот вчера Поликарпов проводит заседание правления с активом. Обсуждается выдвижение произведений на Сталинские премии. Поликарпов заранее подготовил список. Если ораторы говорят не то, что угодно ему, он начинает кричать, прерывать их грубейшими репликами, лишать слова. Возмущенный Твардовский, на которого Поликарпов позволил себе прикрикнуть как на мальчишку, покидает собрание. Прения Поликарпов прерывает тогда, когда ему это угодно, кричит, цыкает на писателей, известных всей стране, как жандарм. Нет, право, такой обстановки не было даже при пресловутом Авербахе!..

Асеев, Антокольский, Кирсанов и я выставили кандидатом на Сталинскую премию «Избранные стихи» Пас­тернака, вышедшие в Гослитиздате в 1945 году. Поликарпов буквально сорвал обсуждение этого предложения, заявив, что в сборник включены стихи прежних лет и что поэтому обсуждение незаконно, дескать. Он просто прекратил собрание, заявив, что этот вопрос обсуждению не подлежит.

Асеев, Кирсанов (беспартийные поэты) после этого говорят:

„Ну, зачем мы выступали? Все равно, наверно, Поликарпов все заранее согласовал наверху... Это только вывеска демократии... Нечего было обсуждать“.

Такими методами Поликарпов внушает и партийным и беспартийным писателям только отвращение к работе в Союзе Писателей, в редакциях. Союз Советских Писателей буквально терроризирован его самодурством. Все это, по-моему, приносит прямой политических вред и противоречит политике партии в области литературы.

Я знаю, что очень похоже на то, что я вам пишу, товарищ Маленков, думают многие литераторы. Я мог бы назвать критиков Субоцкого, Бровмана, Ковальчик, поэтов Алигер, Асеева, Твардовского, Кирсанова. Но большинство боится поднять голос против политики Поликарпова. Но, по-моему, лучше прямо сказать то, что наболело на душе: Поликарпов вреден нашей литературе, он глушит все новое, свежее, под флагом ортодоксии он глушит молодые дарования, не дает развиваться принципиальной литературной критике, насаждает подхалимаж, угодничество в литературной среде. По-моему, пора убрать Поликарпова из литературы и поручить руководство Союзом писателей группе известных народу партийных и беспартийных писателей, которые вполне могут обойтись без устрашающей поликарповской нагайки.

Простите, что я отнимаю у вас время этим письмом, но я считаю своим долгом написать вам правду и только правду.

Заместитель редактора журнала „Знамя“, член Союза Советских писателей

Ан. Тарасенков».

 

Этот документ был написан сразу, сгоряча. Утром курьер «Знамени» А. Я. Тихонова отнесла его в ЦК.

Вскоре состоялось партсобрание ССП. Стоял док­лад Чаковского о критике. Доклад был слаб, он никого не удовлетворил. Я выступил в прениях и произнес большую речь. Говорил о сталинском принципе направлений в литературе, говорил, что создался в критике застой, рутина. Сильно критиковал Поликарпова. Повторил то, что написал в письме к Маленкову, закончил так:

— Мы говорим взволнованно. Мы кровно заинтересованы в литературе. Мы обречены ей пожизненно. Есть товарищи, которые сегодня занимаются рыбной промышленностью, завтра пойдут руководить лесосплавом. Им все равно. А нам, кадровым литераторам не все равно, и потому я говорю столь взволнованно, горячо. С войны вернулась группа критиков — Вильям-Вильмонт, Корабельников, Ф. Левин, И. Альтман, М. Чарный. Им есть что сказать народу. Но они почему-то молчат. Все дело сейчас в том положении, в которое поставлена критика, хотя и она сама не свободна от недостатков.

Первые выступавшие после меня обошли молчанием мою речь. Осторожный Бровман, который мне предварительно обещал полную поддержку, говорил очень вяло, имен не называл. Астахов упрекал меня в том, что я не коснулся объективных пороков критики, и потому мое выступление однобоко. Собрание шло вяло, робко. Председатель Ермилов, видимо, из осторожности заявил, что жаль, нет, не можем выслушать противную сторону. Но список ораторов был велик. Собрание перенесли на следующие дни. Оно было назначено на 1 апреля. Поликарпов уже 30 марта, видимо, ознакомившись со стенограммой собрания, позвонил в «Знамя», позвал секретаря журнала. Подошла Ф. А. Левина.

— У вас в редакции хранятся старые документы? — спросил Поликарпов.

— Да, хранятся.

— Подберите мне тогда мои письма в редколлегию о Инбер и Пановой и ответ Вишневского.

Это было сделано. Копии писем сняты, тотчас посланы Поликарпову.

Ясно — он готовился отвечать на партсобрании.

Мирская (из «Лит<ературной> газеты») передала мне:

— Поликарпов разгромит вас. Он сказал: «Этот мальчишка Тарасенков собирается вести самостоятельную ли­тературную политику! Мы ему покажем!»

— Против вас собираются резко выступить, — сказала мне Мирская, — Сурков и Кожевников...

Буря готовилась.

Однако вдруг 1 апреля в 4 часа дня мне позвонил Владыкин из ЦК.

— Ваше письмо обсуждается 3-го апреля в 2 часа дня на оргбюро. Вы приглашаетесь. Приглашается также Вишневский. Передайте ему.

— Вишневский в Нюрнберге, — ответил я.

— Нет, он уже вылетел. Скоро будет здесь. Если успеете — скажите, передайте ему.

— Кто еще вызывается?

— Не знаю... о вашем вызове никому ни слова...

Когда в 7 часов вечера я пришел на партсобрание, Поликарпова снова не было. Видимо, он тоже узнал о предстоящем заседании оргбюро и выступить до него не ре­шился.

Продолжались прения.

Чарный заявил, что действительно острые статьи трудно проходят в нашей прессе и косвенно поддержал мою критику застоя в литературе. Инбер подробно рассказала собранию о всех муках со своей книгой и вообще поддержала меня. Суббоцкий говорил о Поликарпове гораздо мягче меня, но, в общем, чувствовалось, что он хоть и побаивается, но стоит на моей стороне.

Ермилов обрушился на мою формулу: «Литературой управляет не Поликарпов, а народ» и усмотрел в ней отрицание партийного руководства литературой. Сурков в кулуарах собрания сказал мне: «Эх, не было времени, а то я тебя бы разделал. Не подготовился я. Но твердо знаю, наши с тобой разногласия по поводу Пастернака — за гранью партийности». Гнусно выступила Шагинян. Она заявила, что несовместимо с принадлежностью к партии мое, Антоколь­ского и Суркова выступление против выдвижения романа Панферова «Борьба за мир» на Cталинскую премию. Критику нашу Шагинян огулом обвинила в дезориентировке писателей, в меньшевистских тенденциях, в эстетстве... В интонациях 37-го года выступил Воложенин… Он нашел в моем выступлении «дурно пахнущие нотки» и кричал: «Кто дал право Тарасенкову критиковать Поликарпова, который поставлен в ССП партией и правительством?»

Собрание снова не закончилось, было перенесено на 8 апреля.

Итак, завтра на оргбюро. Успеет ли подоспеть Вишневский? Ilpиxoжy домой. 12 ночи. Звонит С. К. Вишневецкая. «Всеволод только что прилетел»…
Я лечу к нему. Ночь. Он в халате, с дороги, уставший.

Я рассказываю ему весь ход борьбы. Передаю ему весь ход борьбы. Раздумье. Потом полное согласие. Да, уверен в нем. Завтра идем вместе в ЦК.

И вот это утро 3-го апреля, день, который я навсегда запомню.

В 2 часа являюсь… Список приглашенных в главном подъезде ЦК. Прохожу без пропуска, по партбилету. Через плечо часового заглядываю в список приглашенных. Вижу фамилии Поспелова, Ильичева, Гуторова, Поликарпова, Твардовского, Тихонова, Вишневского....

В приемной Маленкова встречаю Гуторова, Сучкова (он вызван, как бывший секретарь парторганизации ССП), Владыкина и всех остальных вызванных. Поликарпов ко мне:

— Что вы там написали в письме? То, что говорили на партсобрании? Или еще что?

— Нет, я написал шире...— и отхожу в сторону.

Поликарпов заметно волнуется.

Я тоже — очень. Тихонов вьется вокруг Поликарпова.

Вишневский сидит с Твардовским, рассказывает ему свои впечатления о Нюрнберге. Я пытаюсь хоть что-нибудь предварительно выведать у Сучкова, Владыкина. Безнадежно. Они отмалчиваются. Так проходит более полутора часов. Трудно, очень трудно ждать.

Наконец нас зовут на заседание оргбюро. Входим. Просторная светлая комната на 5 этаже. Большой стол под зеленым сукном. В крайнем его конце — Маленков, за столом — члены оргбюро (кроме Сталина и Жданова). Во втором ряду вижу Поспелова, Мишакову, Иовчука.

Мы все, приглашенные, садимся на диван у другой стены.

Маленков открывает заседание. На повестке дня вопрос о журнале «Знамя». Маленков говорит:

— К нам поступило письмо заместителя редактора журнала «Знамя» тов. Тарасенкова. Я думаю, попросим тов. Александрова доложить нам его, изложив не полностью, а в важнейших моментах. Все читать не надо.

Александров встает, спокойно, точно, очень подробно, почти наизусть передает содержание и даже стиль моего письма, опуская лишь место о Тихонове.

Слово получает Поликарпов.

Он пытается отбиться. Он отрицает зажим, администрирование. Он нападает. Следуют цитаты из моей статьи «Среди стихов» («Знамя». № 2—3. 1946), где я говорю о хороших традициях в литературе Одессы. «Что это за традиции Адалис и Олеши? Куда нас зовет Тарасенков?» Следуют цитаты из моей статьи о Пастернаке («Знамя». № 4. 1945), там, где я сравниваю Пастернака с Левитаном и Серовым. «Да, тут у нас с Тарасенковым разногласия действительные»... Поликарпов, однако, очень робеет. Держится нервно, как нахулиганивший школьник. Успеха не имеет.

Получаю слово я. Говорю спокойно. Волнение уже где-то позади.

— Я хочу выступить шире, чем рассказал об этом в письме на имя тов. Маленкова. Речь идет не только о положении в «Знамени», а о положении в литературе. Подробно рассказываю всю историю с Инбер, с Пановой. Рассказываю, как по приказу Поликарпова был «вынут» из дискуссии Леонов (на дискуссии об образе советского офицера), как после того, как голосовал президиум из списка представленных на Сталинские премии на 1945 г., выпал А. Бек («Волоколамское шоссе»), рассказываю подробно весь ход заседания президиума 18 марта, рассказываю, как мне хвастался Поликарпов, что не пустил в эфир поэму «Сын» Антокольского, как зарезал статью о Г. Николаевой (даю военную и литературную характеристику Г. Николаевой). Говорю о сталинском принципе направлений в литературе. Поликарпов, противопоставляет этому свой лозунг: «„Литературная газета“ не направленческая, а правленче­ская»; и говорю о дискуссии, как норме лит.<ературной> жизни. Говорю о том, как после положительных статей «Правды» о Леонове («Падение Великошум­ска») и «Большевика» о Сергееве-Ценском («Брусиловский прорыв») мы поместили статьи против этих произведений и считаю, что были правы. В литературу пришли писатели с огромным опы­том после войны. Панова не похожа на Твардовского, Алигер на Инбер, Николаева на Суркова. Но все это советские писатели и незачем, чтобы между ними и народом было препятствие в виде Поликарпова. В руководство литературой должны придти свежие, молодые литературные силы.

Слово получает Вишневский. Он начинает с рассказа о том, что такое «Знамя» (накануне мы с ним проштудировали комплект «Знамени» за 15 лет), каковы его военные и литературные традиции.

— Кто спорит с Поликарповым? Я хочу рассказать о Тарасенкове. Это балтийский офицер. Когда он взорвался в море, он ощупал партбилет, пистолет, прыгнул в воду, плавал в море несколько часов. Его подобрал другой наш корабль. Мокрый, он явился в политуправление флота: «Готов к новым заданиям». Я хочу напомнить Поликарпову, как мы пришли с войны и устроили первый вечер офицеров-литераторов в «Знамени». Выступает полковник генштаба Болтин. Поликарпов шлет мне записку: «Что это за мелкобуржуазная болтовня?!.» — и демонстративно покидает собрание. Я положил эту записку в карман, не помню, цела она или нет. Или другой случай. Стоит как-то группа офицеров-писателей, разговаривает. Проходит Поликарпов и бросает насмешливо: «Аристократы!..» Что это? Шутка? Я попросил так с нами не шутить. Вера Инбер провела всю блокаду Ленинграда. Старая беспартийная женщина встретилась в конце августа <19>41 г. на ст. Ига с некоторыми ленинградскими писателями. Спросила: — «Вы куда?» — Они машут рукой на Восток. — «А вы куда?» — «Я в Ленинград». Инбер вела себя в Ленинграде превосходно. Она вступила в эти годы в партию. Почему же ее книга, признанная дважды редколлегией «Знамени» вполне пригодной к печати, встречает такое противодействие со стороны Поликарпова? Почему Инбер буквально зарубили на редсовете издательства «Советский писатель»? А Панова? Это чистый, молодой талант. Мы обрадовались, когда она принесла к нам свою рукопись. Тов. Поликарпов и здесь ставит палки в колеса. Почему у нас в ССП так? Почему писателей никто после войны не встретил, не поговорил, не спросил — что у вас на душе, на сердце?

В этом духе Вишневский строит всю речь. Он обращается к Поспелову: «Я правдист, но я захотел выступить против повести Леонова, напечатанной в „Правде“, — разве это не право литератора?» Вишневский отстаивает право на спор, на дискуссию по литературным вопросам.

Твардовский очень робеет, говорит мало, несвязно. Во всяком случае, подтверждает недопустимость грубейшего поведения Поликарпова на президиуме. Говорит о большом таланте Пановой. Говорит о том, что всяческое развитие инициативы журнально-издательского дела только принесет пользу литературе.

Иовчук говорит:

— Тов. Поликарпов протестовал против печатания вещи Пановой. Между тем это произведение, в котором прекрасно показаны героические будни санитарного поезда, дан образ прекрасного большевика комиссара Данилова, замечательного представителя старой интеллигенции доктора Белова, комсомолки Лены Огородниковой. Прекрасная вещь написана чистым хорошим языком. Очень сильно показана в ней работа хирурга, показано, как собственными силами персонал поезда восстанавливает свой разбомбленный состав. Показана перековка людей в процессе войны. Даны различные типы больных, раненых. Все это психологически правдиво, реалистично. Действовать окриком, как Поликарпов, — это значит не пускать в литературу новых талантливых людей.

Положительную оценку дает Иовчук (вслед за Александровым) и дневникам В. Инбер.

Слово берет Тихонов. Он говорит, что первейшее качество в литературе — страстность. Мы на редколлегии «3намени» всё читаем, всё вплоть до мелкой рецензии, спорим, обсуждаем. В этот спор включился и Поликарпов, и это его право. Сначала я был против дневников Инбер. Там были вещи оскорбительные для ленинградцев. Мы ей советовали ряд кусков выкинуть. Она это сделала. После этого у нас не было ничего против печатанья вещи. Правда, в Ленинграде ею недовольны.

(Маленков с места:

— Товарищ Тихонов, трудно так вот просто выразить мнение всего Ленинграда...)

Тихонов, запнувшись, продолжает:

— У меня нет препятствий против печатания дневника Инбер отдельной книгой. Панова очень хороший автор. Она поработала над рукописью, и ее надо было, конечно, печатать. Мы ее напечатали. Ну тут Поликарпов действительно страшно обрушился... Но вспомним Щедрина. Когда ему не нравилась рукопись, он швырял ее автору и кричал: «Вон из редакции!» (Смех.) Вот какие были редактора. Правда, ныне время другое. Поликарпов грубоват, резок, я ему это говорил. Леонов выпал из дискуссии потому, что у него не было образа офицера в повести... Бек же был выдвинут, но не прошел на комитете, он не кончил свою талантливую повесть. Он поссорился с героем, с Мамашулы, тот очень своеволен... Поликарпов грубоват, но честный человек... В ССП трудно работать. Столько республик. Все делегаты едут, у всех свои дела, просьбы…

Слово берет Маленков. Все настораживаются... Поликарпов, с черными губами, шепчет мне: «Зачем вы употребили клевету?» — «Какую клевету?» — «Я не был против печатанья статьи о Г. Николаевой в „Лит<ературной> газете“. Я недоуменно пожимаю плечами: «Такую информацию мне дали товарищи из „Лит<ературной> газеты“».

 

Маленков говорит:

— По-моему, правда на стороне товарищей из «Знамени». Мы их поддержим. Преступник Поликарпов или не прес­тупник? Вот что важно, — в результате его ошибочных действий мы могли бы потерять хорошего писателя Панову. А мы узнали ее через журнал «Знамя». Грубая ошибка Поликарпова. Сейчас все признают, что и Инбер и Панова написали талантливые, хорошие книги. Но мало того, что т. Поликарпов ошибается, он свою неправильную по существу точку зрения отстаивает неправильными методами. Вы, товарищ Поликарпов, не выражали мнения Центрального комитета партии. Зачем использовать свой авторитет и запрещать издавать Инбер отдельной книгой? Ошиблись вы и с Пановой.

(Поликарпов с места, чуть слышно:

— Это моя личная ошибка...)

Маленков:

— А нам от этого не легче. Из-за этой вашей ошибки мы могли потерять хорошего писателя. Вы говорите, что у вас не было конфликтов с другими журналами. А может быть, не было потому, что они не подавали своего голоса. Товарищи из «Знамени» смело вскрыли недостатки в работе Союза Писателей и мы встаем на их поддержку. Неправильный у вас подход к делу, тов. Поликарпов. Тов. Поликарпов неправ по существу. Сомневаюсь, чтобы он мог дальше осуществлять руководящую роль в Союзе Писателей. Вряд ли его правильно там оставлять. В Союзе Писателей должны быть работники другого рода.

К вам, тов. Тихонов. Надо из этого дела извлечь уроки. Мало соблаговолить разрешить печатать книгу, надо вытаскивать новые силы. Критика тов. Поликарпова — это критика положения дел в Союзе Писателей. Надо внести, тов. Тихонов, улучшения в работу. Надо поддерживать новые силы. В литературе могут быть различные точки зрения на произведения. Поэт может менее любовно относиться к достижениям прозы, а прозаик к поэзии. Истина выясняется в споре, правда всегда торжествует. Тихонов — способный, чуткий человек. Его снимать мы не будем. Но надо внести улучшения в работу. Вы вовремя не сумели поправить тов. Поликарпова. Он должен был не запрещать,
а сказать, что думает. Его можно было бы поправить. Но если опубликовать в печати два ваших письма, тов. Поликарпов, и объяснить, в чем дело, то вы, как литературный критик пропали. Могло ли правление Союза Писателей вовремя заметить ошибки тов. Поликарпова, вовремя их поправить? Могло и должно было. Разве не доходит до правления, что т. Поликарпов действует непривычными методами? Я высказываюсь за то, чтобы освободить его от работы в Союзе Писателей. И учесть это Союзу Писателей в его дальнейшей деятельности, линию журнала «Знамя» надо одобрить и сказать: произведения Инбер и Пановой — хорошие вещи...

(Кто-то с места:

— А не будет это оценкой этих вещей со сторон ЦК? Желательно ли это?)

Маленков:

— А что ж этого бояться? Других предложений нет? (Общий ропот одобрения.) Решение принимаем, значит. Потом подыщем формулировку.

Вишневский, Тихонов, я встаем, жмем руку тов. Маленкову. Я спрашиваю тов. Маленкова:

— Можно ли обо всем происшедшем рассказать на партсобрании в Союзе Писателей?

Маленков отвечает:

— Будут даны дополнительные указания.

Выходим в приемную. Я устал от нервного напряжения, как после тяжкой физической работы. Поликарпов быст­ро уходит один. Мы все, не сговариваясь, пережидаем его уход еще несколько минут. Тихонов растерян. Он говорит:

— Как же все это вышло? Мне жаль Поликарпова. Он был честный человек, хороший. — Твардовский отвечает: — По-человечески жаль, а для литературы нет. Надо любить литературу, а у него этого не было. Конечно, он был влюблен в наш блистательный XIX век, но советскую литературу он не любил. — Мы расходимся.

Вс. Вишневский мне: — Ну, пес, запомним бой на Старой площади.

На следующие дни новости распространяются довольно быстро по Москве... 5 апреля мне звонит домой Иовчук:

— Товарищ Тарасенков. Я должен вас информировать о решении ЦК. Отменяется теперь контроль ЦК над верст­кой. Можете ее не посылать больше. Решайте сами. Наши редколлегии теперь политически окрепли. Конечно, это не значит, что снимается партийное руководство литературой. Будем хвалить вас, если напечатаете хорошие вещи, будем ругать за плохие, давать критику в печать... Но формы партийного контроля теперь будут иные... Это дает вам большую свободу, но и налагает гораздо большую ответственность. Вы сделали большое партийное дело — помогли убрать негодное руководство. Но имейте в виду, вокруг вас могут пытаться группироваться люди, которые вообще против партийного руководства литературой. Не идите на поводу у такиx людей. Ставлю вас также в известность, что я дал указание издательству «Сов.<етский> писатель» издать книги Инбер и Пановой.

Через три минуты звонок от Ярцева — просьба быть отв<етственным> редактором книги Инбер.

В воскресенье 7 апр.<еля> подвал о Пановой в «Правде».

Фадеев звонит Инбер и по секрету сообщает ей, что ему рекомендовали из ЦК провести сталинскую премию Инбер за «Пулковский меридиан» и дневники.

Москва литературная полна слухов о происшедшем.

Масса поздравлений звонков, одобрений, рукопожатий.

Ан. Тарасенков. 7.IV.46.6

 

Рукопись датируется 7 апреля 1946 года. Запомним это число. До августовского постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» остается всего два месяца. И еще один (кроме снятия Поликарпова) поразительный результат этого сражения: на два месяца из журнала «Знамя» исчезает цензура. Главлит не запрашивает текущие номера, на все вопросы наверх предлагают печатать материалы под свою ответственность.

Эта история производит странное, если не сказать фантастическое, впечатление. В сущности, рядовой член Союза писателей, редактор журнала сваливает заведующего отделом ЦК. Каким образом? Как могло получиться, что Маленков вдруг воспринял аргументы не «своего» Поликарпова, а постороннего Тарасенкова? Скорее всего, Тарасенков, сам того не ведая, угодил в серьезную игру, ведущуюся на самом верху. Действительно, судя по документам, мы присутствуем при борьбе двух ближайших сановников Сталина, которым он фактически поручает одну и ту же работу на идеологическом фронте. Выдвинувшиеся во время войны Маленков и Жданов ведут борьбу за место возле вождя. Как это ни удивительно, Маленков, связанный прочными узами с Берией, в этой истории выступает почти «либералом».

18 марта 1946 года пленум ЦК утверждает Маленкова членом политбюро ЦК.

19-го марта Тарасенков отправляет свое письмо о положении в журнале «Знамя».

Оно оказывается на руку Маленкову, который, видимо, показывал Сталину более гибкую линию работы с военной интеллигенцией.

3 апреля — собрание в ЦК с Маленковым, Поликарповым и всеми заинтересованными лицами. Письмо Тарасенкова и последовавшее затем отстранение Поликарпова Маленков использует, чтобы завоевать Сталина. И действительно, 8 апреля на совещании по вопросам пропаганды и агитации Жданов вынужден сказать, что относительно лучшим или самым лучшим товарищ Сталин считает журнал «Знамя». Косвенно это указывало на то, что полицейское управление литературой не одобрялось, и Маленков, успевший «разобраться» с Поликарповым, на коне. Однако уже 13 апреля Маленков сдает Жданову все управление идеологической сферой, и тот проводит на важные посты своих людей из Ленинграда. Маленкова нагружают по линии Совета министров; Сталин оставляет его запасным. На идеологическом небосклоне воцаряется Жданов. Маленков снова вернется, уже после странной смерти Жданова. Он станет могильщиком всех тех ленинградцев, которых вынес наверх Жданова. Вернется и Поликарпов. Но не сразу. Судя по его биографии, еще с 1933 года он работает в системе народного образования (не имея высшего образования), в 1939 году он возглавляет Всесоюзное радио, а затем становится ответственным секретарем Правления Союза писателей. И только в 1948 году он заканчивает заочный факультет педагогического института и Высшую партийную школу. Спустя несколько лет, буквально со студенческой скамьи, он станет директором педагогического института, который будет возглавлять до 1954 года, а в 1955-м вновь вернется в Союз писателей в качестве ответственного секретаря Союза.

 

М. Белкина. О Поликарпове

Поликарпов был колоритной фигурой. Он явно опоздал родиться, ему бы быть купцом, бить зеркала в трактирах, давать по морде первому встречному, который бы косо на него посмотрел, и тут же бросить к его ногам бумажник с деньгами! Ему бы держать дом, полный подхалимов, нахлебников, он бы издевался над ними, карал, одарял. А ему было поручено руководить идеологией! Ему подвластен был Радиокомитет! И там все дрожали при упоминании одного его имени. Он был хам и самодур. Он не управлял — он властвовал, он не говорил — он орал. Он не терпел возражений, он разносил за малейшую провинность и без всякой провинности, а хотел — и миловал, и мог вдруг вне всякой очереди дать квартиру тому, кто и ожидать этого не смел, или наградить премией.

Он был снят из Радиокомитета по многочисленным жалобам сотрудников в ЦК, но, как в кулуарах говорили о нем, он был «любимым сыном партии» и его назначили в Софинформбюро курировать антифашистские комитеты, в одном из которых работала я.

Знакомство наше состоялось довольно странным образом: я брала интервью у партизанки, вывезенной из немецкого тыла в Москву, когда в гостиницу позвонила моя начальница и сказала, чтобы я немедленно все бросала и ехала в Комитет, меня срочно требует Поликарпов. Я неслась пешком по бульвару на Кропоткинскую, не дожидаясь трамвая, перебирая в уме все последние статьи, посланные мною за границу. Я должна была по плану давать каждый месяц до семидесяти материалов, которые переводились на разные языки и посылались в разные страны. Это были очерки, зарисовки, информация — страничка, полторы, не более трех. Было очень хлопотно все это организовывать. В чем я могла ошибиться, что я сделала не так, почему срочно меня требует Поликарпов, только что назначенный к нам!?

Совинформбюро всегда лихорадило, сколько было арестовано заве­дующих отделов, иной и месяца не продержался! Правда, таких мелких сошек, как я — редакторов, корреспондентов, — не трогали. Но что-то все же должно было случиться. Когда я, взмыленная, влетела в комнату, секретарша, сочувственно поглядев на меня, шепнула: «Он ждет». Он был большой, видный, блондинистый, вальяжный, — но мужик. Мужик — это прежде всего бросалось в глаза. Расхаживая по кабинету, он оглядел меня с ног до головы оценивающе, нагло. «Так вот, значит, какая эта Белкина! Садись». «Что случилось?» — спросила я. «Ничего, просто все говорят „Белкина, Белкина“, вот я и хотел посмотреть, что это за Белкина». «И это всё?» «А что еще?» — пожал он плечами. И тут меня понесло, я была в том нервном состоянии, когда уже не знаешь, что говорить, да и потом я не привыкла служить. Это была моя первая и последняя служба в жизни. И чинопочитание у меня не успело выработаться.

И я высказала ему все, что думала, — сорвать с работы, заставить бежать, нервничать, черт знает что думать, все только для того, чтобы посмотреть, какая я есть! Помню, я еще сказала, что если бы я не боялась оставить сына сиротой, я бы с радостью швырнула в него чернильницей, чтобы он перестал смеяться. «Ты мне определенно нравишься, — сказал он, — мы с тобой сработаемся!»

«Ну, хочешь я сейчас вызову свою машину и отправлю тебя к твоей партизанке?» «Поздно, — говорю я, — ей должны в Кремле вручать орден, а ночью отправят назад».

«Срабатываться» с Поликарповым не пришлось. Его совершенно не интересовал ни Антифашистский комитет, ни Славянский, который совсем захирел.
А что касается Молодежного комитета, очень активно работающего, то в нем властвовала Мишакова — первый секретарь ЦК комсомола, которую все боялись, помня недавнюю трагическую историю с Косаревым: и ее неблаговидную роль в снятии его с должности первого секретаря ЦК комсомола и его расстрел.

И только позже я поняла, что Поликарпова больше всего интересовала работа Еврейского комитета.

 

Многие были уязвлены тем, что мальчишка, выскочка, ничего из себя не представляющий, так легко и просто снял Поликарпова, в то время как они — орденоносные, лауреатные, известные всей стране — не подумали освободиться от хамского отношения и раболепно жили под его «гнетом».

На собраниях писатели выступают осторожно: они помнят, что в партийных кругах о Поликарпове говорят, что он «любимый сын партии». И рано или поздно его вернут к «руководству» литературой.

Бурно высказывают свое одобрение Тарасенкову только молодые писатели-фронтовики.

На партийных собраниях старые большевики, типа Бахметьева, высказывали свое неодобрение Тарасенкову в том, как он смел позволить себе критиковать действия человека, назначенного на работу ЦК партии. И ставили вопрос: не рано ли он был принят в партию? (Принят в партию Тарасенков был в блокадном Ленинграде.)

Могу еще привести и слова самого виновника всех этих обсуждений, Дмитрия Алексеевича Поликарпова. Правда, произнес он их много лет спустя, уже после смерти Тарасенкова, где-то в начале 1960-х годов.

Я как-то днем, случайно, зашла в Дом писателя на Никитской улице. В фойе было людно. Накурено. Видно, на втором этаже шло собрание и сейчас был перерыв. Я заметила среди присутствующих Поликарпова и хотела прошмыгнуть мимо, но он окликнул меня.

— Ты что это не здороваешься?

— Вы окружены такой свитой, что к вам не протолкнешься.

Жаров, поэт, разговаривавший с ним, сказал:

— А мы Машу только в Союз приняли.

— Знаю, я все о ней, знаю.

И он бесцеремонным жестом руки дал понять, что говорить хочет только со мной.

— Ну, как жизнь твоя сложилась? — спросил он.

— Хорошо, Дмитрий Алексеевич, много езжу, пишу.

— Читаю, я за прессой слежу.

— Я тебя спрашиваю, как твоя личная жизнь сложилась? Замуж вышла?

— Нет, не собираюсь, предпочитаю вольно жить.

— Ну и зря. Это сейчас за тобой хвост бегает, а состаришься, никому не будешь нужна.

— А я одиночества не боюсь.

— Да я не об этом. Я тебе вот что хотел сказать: ты не думай, что я на твоего Тарасенкова зло держу. Смелый мужик был. Уважаю. Не то что эти…

И он показал на группу писателей, ожидавших его у лестницы, среди которых был Николай Тихонов и Константин Федин, возглавлявший в то время Союз писателей.

Перекур закончился и Поликарпов, не прощаясь, пошел к ним.7

 

 

Конечно, снятие Поликарпова взорвало писательскую среду. В дневнике Корнея Чуковского читаем: «22 апреля. Понедельник. Был у меня вчера
Л. Квитко (с Бертой Самойловной) — и он рассказал, что Поликарпов снят „за грубость и самоуправство“ — и что в Союзе Писателей атмосфера немного прояснилась».8

Тарасенков чувствовал себя победителем. И почти сразу же в угаре победы, не тратя времени, пишет письмо наверх. На этот раз — уже товарищу Сталину. Еще раньше он мечтал составить сборник любимых стихов и рассказов Бунина. И даже из блокадного Ленинграда он писал, что эта мечта не оставляет его.

 

Дорогой Иосиф Виссарионович!

В продолжение двух лет мы работали над составлением и подготовкой к изданию книги избранных произведений И. Бунина. В составленный нами сборник (объемом свыше 50 авторских листов) вошли лучше прозаические и поэтические вещи Бунина, как написанные им до 1917 года, так и после. Мы откинули все случайное, преходящее в творчестве Бунина, оставив рассказы, повести и стихи, имеющее художественное и объективно-познавательное значение. Этот сборник произведений И. Бунина был уже начат печатанием в Государственном Издательстве Художественной литературы (отпечатано 8 листов), но по непонятным нам причинам печатание его было месяц тому назад приостановлено.

Возможно, что некоторых товарищей смутило недавнее письмо И. Бунина из Парижа к писателю Н. Д. Телешову, где Бунин выражал напрасные опасения, что ему не выплатят в СССР гонорара и недостаточно внимательно сверят тексты его произведений. Нам думается, что эти опасения И. Бунина лишены оснований, — тексты его вещей нами тщательно выверены по авторизованным изданиям, а гонорар ему, разумеется, будет выплачен, как это имеет место по отношению ко всем писателям.

Мы думаем, что выход книги избранных произведений И. Бунина будет полезен для нашей интеллигенции. Потому мы просим Ваших указаний о выпуске в свет книги И. Бунина, составленной и подготовленной нами к печати.

С глубочайшим уважением

А. Тарасенков, А. Чагин. 19. 4. 46.

 

Ответа на письмо не последовало. Верстку Тарасенков переплел в книгу. Она находится в Государственном Литературном музее, как и черновой набросок письма.9

Литературная Москва продолжала еще волноваться и обсуждать снятие Поликарпова с поста ответственного секретаря Правления ССП. Отношение к этому было разное. Так, например, Тихонов, с которым Тарасенков дружил в блокадном Ленинграде (дружба эта продолжалась в Москве; теперь вместе с женой они бывали у него в «Доме на Набережной»), был обижен, что тот, не посоветовавшись с ним, написал Маленкову письмо. И хотя Николай Семенович приглашал их к себе по-прежнему, отношения стали натянутыми.

 

К ленинградцам Вишневский и Тарасенков относились по-особенному.

В первые же дни войны Тарасенков с Вишневским были направлены под Таллин, где базировались корабли Балтийского флота. Таллин почти сразу был окружен немцами. И в конце августа 1941 года пришлось выводить наши корабли по узкому водному пространству, забитому минами. Разобраться в этом минном поле по картам было невозможно. Корабли гибли от взрывов мин, от бомбежек немецких самолетов, которые шли беспрерывно днем и ночью.

Вишневский ушел на флагманском корабле, но в последнюю минуту успел передать распоряжение, чтобы Тарасенкова срочно направили на корабль «Верония». В корабль попала немецкая бомба, и Тарасенкова выбросило в море. Некоторое время Тарасенков плыл в холодной воде, среди мин, сверху по барахтающимся людям били с самолетов. Все море было полно тонущими и замерзающими людьми. Тарасенкова, уже погибающего от холода, втащили на буксир, лавировавший между минами. Придя в себя, он первым делом побежал в котельную сушить письма жены. С размытыми чернилами, покоробившейся бумагой — такими они и сохранились в архиве Марии Белкиной. Тогда он не знал, что в тот день, когда он чуть не погиб, у него родился сын.

Затем был Ленинград. Блокада. Работа в Оперативной группе писателей при Политуправлении Балтфлота, организованной Вишневским, в которой
состояли Ник.
Чуковский, А. Яшин, А. Крон, Вера Инбер, Л. Успенский и другие. В их задачу входило поддерживать дух блокадного Ленинграда патриотическими стихами и статьями в газете. Не все писатели вынесли пребывание в городе до конца, под разными предлогами они улетали в Москву, изнемогая от тяжелой дистрофии. В феврале 1942 года в Ленинграде проходило совещание писателей-фронтовиков, которое организовал Тарасенков. После его окончания Тарасенков упал в обморок; у него был тяжелый приступ дистрофии, и его отвезли в госпиталь. Он прошел курс лечения, а когда выписался, перед больницей увидел штабеля трупов.

Это было своего рода братство, выстраданное в совместном сопротивлении блокаде. Петр Капица, ленинградский морской писатель оставил запись о совещании флотских писателей в начале 1942 года:

«Вечером, после ужина, все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер — маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко поднятыми плечиками — познакомила с главами незаконченной поэмы. Негромким печальным голосом она читала о том, как пытают ленинградцев стужей, огнем и голодом. Мне понравилась главка о корочке пеклеванного хлеба, которого мы давно не видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна, и я как бы ощущал тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки.

Эту поэму Вера Михайловна собиралась назвать „Пулковский меридиан“, но, узнав только здесь, что под таким названием вышла книга Успенского и Караева, сказала, что подумает о новом названии.

После нее выступили с гневными стихами Борис Лихарев и Александр Яшин.

В этот вечер, наверное, икалось писателям, которые по возрасту могли бы служить в воинских частях, но поспешили покинуть осажденный город. Мы их вспоминали с презрением. Что эти беглецы напишут после войны? И как будут смотреть в глаза блокадников? Они обворовали себя, не увидев и не пережив того, что испытали блокадники».10

Партийного чиновника, привносившего в свое отношение еще и анти­семитский душок, смущала личная интонация Инбер, ведь она рассказывала о муже-враче, который работал дни и ночи патологоанатомом в блокадной больнице, о боли за дочь, потерявшую в чистопольской эвакуации маленького сына, а главное, бесстыдно поминала о встреченном в блокадном Ленинграде Эренбурге, о столиках парижских кафе, за которыми они сидели в 1920-е годы. Для партийного чиновника это было уж чересчур.

Вера Панова во время войны оказалась в Детском Селе, оккупированном немцами, она с трудом вышла оттуда с дочкой и пожилой родственницей и прошла с ними через все фронты в украинское село Шишаки, где остались ее маленькие сыновья. Все они чудом выжили.

Ее муж Борис Вахтин, журналист из Ростова-на-Дону был расстрелян в 1937 году. В литературных кругах она никому не была известна, однако Вишневский, прочтя ее первую повесть, тут же дал ей рекомендацию для вступления в Союз писателей. Панова вспоминала, что в Москве, зайдя в журнал «Знамя», встретила Тарасенкова, который очень лестно отозвался о «Санитарном поезде» (позже по требованию редакции переименованном в «Спутники»). Тарасенков, правда, сказал, что для него очень важно мнение Софьи Разумовской (ее все называли Туся, она была знаменитейшим на всю Москву редактором; будущая жена Даниила Данина).

В те дни, когда шла борьба с Поликарповым за повесть «Спутники» и вся редакция была на ее стороне, полюбив героев санитарного поезда, Вера Панова случайно встретила на улице прототипа главного героя — начальника поезда. С огромной радостью она сообщила ему, что ей удастся опубликовать повесть о них. Но он ей не поверил, и она, схватив его, потащила в журнал «Знамя», где объявила всем, что это и есть главный герой «Спутников». «Вот пришел комиссар Данилов», — сказала она — и из всех трех фанерных клетушек, где помещалась редакция, сбе­жались люди на него поглядеть и пожать ему руку, — и жали и глядели они так, что Иван Алексеевич был тронут и всех пригласил на завтра на Белорусский вокзал, в штабной вагон ВСП-312 на прощальный обед, где работники поезда в последний раз собирались вместе перед расставанием.11

Литературные герои запросто входили в жизнь, и, наоборот, реальный человек запросто превращался в персонажа. Это был период искреннего ощущения гармонии с пережитым временем, с собой.

Маргарита Алигер с конца 1930-х годов принадлежала к компании, в которую входили Тарасенков, Данин, Долматовский, Ярослав Смеляков и ее муж Константин Макаров-Ракитин. Тарасенков постоянно подкидывал работу ей и их общему другу Даниилу Данину. Их связывала огромная любовь к поэзии. С начала войны Маргарита выезжала в зону фронтовых действий. Во время войны она стала знаменита поэмой «Зоя», на которую ее натолкнула газетная статья, о девушке, называвшей себя «Таня» и повешенной фашистами в подмосковном селе Петрищево. С этой поэмы началось превращение Зои Космодемьянской в легенду. За поэму Маргарита получила Сталинскую премию, которую отдала до копейки на оборону. В первые же месяцы войны у нее погиб муж. В самом начале войны ей удалось вывезти в эвакуацию в Набережные Челны маленькую дочь Таню вместе с мамой. Сама она вернулась в Москву, выезжала корреспондентом на фронт. В холодные московские дни и ночи 1942 года она много времени проводила в доме своего друга Павла Антоколь­ского на улице Щукина. Там жили, ночевали, кочевали, останавливались на время писатели и поэты, проходящие через Москву на фронт. Там Маргарита встретила Фадеева, который убежал из гостиницы «Москва» и поселился на несколько месяцев в доме Антокольских. Там начался ее роман с Фадеевым, который для нее стал главным событием жизни. В 1943 году у нее родилась Маша, дочка Фадеева. А вскоре они с Фадеевым расстались. Но, как у всякого поэта, такая история не могла не отразиться в стихах. И действительно, она написала «Твою поэму» — гимн любви на войне, где реальный прототип был тщательно скрыт от читателя за образом погибшего мужа. Поэма была напечатана в 9 номере «Знамени» в 1945 году, под одной обложкой с романом «Молодая гвардия» Фадеева.

 

Поцелуй меня так чудесно,

Чтобы мне не чувствовать тела…

 

Образ потерянного мужа и возлюбленного сливались воедино.

Но самое поразительное, что в поэме был иудейский кусок, который отзовался в судьбе Маргариты в годы «борьбы с космополитизмом».

 

Разжигая печь и руки грея,

Наново устраиваясь жить,

Мать моя сказала: «Мы — евреи,

Как ты смела это позабыть

 

И потомков храбрых Маккавеев…

 

Прославляю вас, во имя чести

Племени, гонимого в веках,

Мальчики, пропавшие без вести,

Мальчики, убитые в боях.

 

И еще такое признание:

 

Мы забыли о своем народе,

Но фашисты помнили о нем.

 

Наталья Соколова (Ата Типот), ее приятельница по институту, писала в дневнике: «Главка эта без конца менялась, перерабатывалась по требованию „Знамени“. Еврейский вопрос был уже достаточно острым, Вишневский предполагал обойтись без него, Тарасенков тоже опасался. Но Рита настаивала…

Признаться, я смотрела с некоторым изумлением на молодую женщину моего поколения и примерно моего воспитания, в которой внезапно пробудилась еврейка. Тогда это было в диковинку. <…> Ее мужеству и решимости можно было позавидовать…»12

Однако ближайший друг Маргариты Даниил Данин, в тот момент вернувшийся с фронта, занимавшийся критикой поэзии, написал в «Литературной газете» жесткую рецензию на «Твою поэму». Причина была абсолютно личная. Спустя годы он рассказал об этом Наталье Соколовой:

«Подоплека этого дело такова. Я обиделся за Костю Макарова, мужа Риты, одаренного композитора, погибшего в самом начале войны, которого я хорошо знал и любил. Она взяла его в свою поэму и рассказывала как о человеке многообещающем, рано ушедшем из жизни, решив отдать дань его памяти, но на самом деле сотворила противоестественную смесь из него и Фадеева, что угадывается и кажется нечестным и кощунственным. Напрямую она не могла написать о своем романе с Фадеевым... <…> И это меня оскорбило. Писать рецензию было очень трудно, потому что о главном я не мог говорить прямо. Возился с ней почти два месяца. Надо было прятать концы, намекать, выражаться обиняками. <…>

Неудачно получилось с названием. У меня „Неразгаданный поворот“ (взято из самой поэмы). Рецензия стояла на полосе „Литгазеты“, я уехал из редакции. Заголовок не понравился, и Саша Мацкин быстро придумал по-другому. „Неуправляемое слово“. Ковальчик согласилась и поставила. А это уже было прямое оскорбление. <…> Рита позвонила необыкновенно обозленная.

— Ты подлец! Нож в спину! Теперь выкинут поэму из книги, а все из-за тебя. Никогда тебе этого не прощу!»13

В письме к Тарасенкову в августе 1946-го с Рижского взморья Маргарита горестно писала о критике Данина: «Читая статью, с первых же абзацев, я все время неотступно помнила один из своих последних разговоров с Анной Андреевной Ахматовой. Она читала мне свои заметки о поэзии. Это записки, наброски, размышления о судьбе лирического поэта, о поэзии собственно, удивительной чистоты, прозрачности и мудрости. Их всего несколько страниц, но это страшно впечатляет. Прочитав это, она сказала: „Пожалуй, этого не следовало бы делать. Как бы вам не стало страшно“. Основная мысль записок, которую А. А. очень часто высказывает в частных разговорах: нет ничего страшнее и трагичнее судьбы лирического поэта, пишущего без оговорок, без оглядки, без опасений и без радости.

Все считают вправе трогать эту судьбу руками, рассматривать ее со всех сторон, обсуждать публично и не публично. Это горькая и беспощадная истина.

Мне трудно, да и не хочется судить о том, сколько правильна, или не правильна, или не интересна статья Данина».14

Тарасенков мечтал напечатать тех, чье положение, как ему казалось, упрочилось во время войны, Ахматову и Пастернака. Но он прекрасно понимал, что действовать надо было очень осторожно.

Просьбы к Ахматовой дать стихи в журнал он начинает стремительно — уже в сентябре 1944 года, в первые месяцы своей работы в «Знамени»: «Сегодня я встретил Ольгу Федоровну Берггольц, — пишет он, — и она рассказала мне о том, что Вы написали очень интересный цикл стихов о Ленинграде. Новая редколлегия журнала „Знамя“ крайне заинтересована этим. Мы просим <...> дать нам эти Ваши стихи».15 Переговоры с Ахматовой увенчались успехом. 14 апреля 1945 года Тарасенков писал ей:

«Большое спасибо за цикл стихов, которые Вы прислали нам через тов. Чаковского. Мы всей редколлегией (Тихонов, Симонов, проф. Тимофеев, я) <...> решили оста­новиться на следующих вещах: 1. „Наше священное ремесло...“, 2. „Как ни стремилась к Пальмире я...“, 3. „Справа раскинулись пустыри...“, 4. „А вы, мои друзья последнего призыва...“. <...> Однако есть к Вам, Анна Андреевна, наша большая коллективная просьба: нельзя ли в последнем стихотворении слова „для бога мертвых нет“ заменить словами „для славы мертвых нет“. Этот вариант придумал Симонов. Я опасаюсь, что иначе возникнут трудности с напечатанием этого стихотворения, а нам его обязательно хочется поместить. Прошу Вас тотчас по получении этого письма дать мне телеграмму в два слова: „Согласна поправкой“ или „Не согласна поправкой“»16

В апрельском номере «Знамени» вышли стихи Ахматовой и статья Тарасенкова «Новые стихи Бориса Пастернака». Для читателя такой номер мог быть сигналом о том, что прежнее миновало, все кошмары тридцатых перемолоты войной, уже искуплены страданием... Но неумолимо приближался 1946-й.

 

 

 

 

 


1 Мария Иосифовна ушла из жизни в начале 2008 г. До последнего своего часа, а прожила она 95 лет, она пыталась понять судьбу своего мужа, главную драму его жизни — отречение от Пастернака, которого Тарасенков любил, но в тяжелые моменты отступался от него, клеймил на собраниях и в статьях. Его близкий друг Даниил Данин в книге о Пастернаке «Бремя стыда» посвятил Тарасенкову главу под красноречивым названием «Повесть о неверном друге».Марии Иосифовне книгу о муже написать не удалось, но сохранились фрагменты ненаписанной книги, документы и письма. Они и легли в основу настоящего материала.

2 Огнев В. Амнистия таланту. М., 2001. С. 110.

3 Гладков А. Встречи с Пастернаком. М., 2002. С. 177—178.

4 Панова В. Мое и только мое. СПб, 2005. С. 306.

5 Тарасенков Ан. Новые стихи Бориса Пастернака. // Знамя. № 4. 1945. С. 136.

6 Копия — архив автора.

7 Архив автора.

8 Чуковский К. Дневник. 1930—1969. М., 1997. С. 170.

9 Копия — архив автора.

10 Капица П. В море погасли огни. Блокадные дневники. Л. 1974. http:militera.lib.ru/db/kapitsa_pi/

11 Панова В. Мое и только мое. С. 304—305.

12 РГАЛИ. Ф. 3270. Оп.1. Ех. 11.

13 РГАЛИ. Ф. 3270. Оп.1. Ех. 11.

14 РГАЛИ Ф. 2587. Оп. 1. Ех. 289.

15 Цит. по: Черных В. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. Часть III. М., 2003. С.110—111.

16 Там же.

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России